Тысячи людей с этим именем на устах погибали, и, конечно, победа в Отечественной войне соотносилась с ролью Сталина, и никакие лишние потери, неверные ходы, никакие оглядывания назад, в начало, не заставляли задумываться. Было одно – победа, и какой ценой она досталась, долго никто не анализировал. Только потом, когда появились первые книги, в какой-то мере правдиво отражавшие войну, высветилось, чем была война на самом деле и что потери, которые понес народ, и сталинское изымание из всех слоев интеллигенции, лучших ее представителей: военачальников, людей науки, искусства, – все это в котле нашего анализа прошлого впоследствии перемешалось и показало нам то, что происходило на самом деле.
Сталин был неотъемлемым благом в сознании нашего поколения, поэтому и я пыталась пойти на фронт; меня не взяли, и я поступила на скоротечные медицинские курсы, пошла работать в госпиталь с тяжелоранеными, где моя мать была завотделением в это время. Это был патриотизм в чистом виде, тот золотой патриотизм, который не надо препарировать, усиливать ни лозунгами, ни партийным воспитанием, это был единый порыв понимания того, что без такой Родины и без такого управления этой страной, без этого мироустройства невозможно жизнь себе даже представить.
Когда после XX съезда началось разоблачение преступлений сталинизма, мои родители не могли поверить и долго считали, что это какая-то роковая ошибка. Им все дала советская власть, они были за все благодарны ей – и вдруг… преступления власти!
Мои отец и мать познакомились, когда работали на борьбе с эпидемией тифа студентами. Они трудились и уже постепенно получали «премии» от первой советской власти – например, получили комнату в обширной квартире буржуев, которых тогда утесняли, как утесняли всех богатых, имевших большие площади.
Воспоминаний о пребывании там у меня отпечаталось мало. Когда я впоследствии говорила с мамой, она многое рассказывала. Например, моя мама очень хорошо готовила, все всегда восхищались ее блюдами, всегда было разнообразно и вкусно. И вот она мне рассказала, что научилась готовить в том доме, где их поселили в Москве. У этих хозяев была повариха, мама околачивалась на кухне, и повариха учила ее жизни и что-то готовить. И она потихоньку научилась всему, что готовилось для барской семьи, все эти рецепты печенья, салатов, мяса, все было взято оттуда. Мама всегда из малого могла приготовить нечто особенное.
Я была послушным ребенком, я редко перечила и бунтовала против родителей. А они были такие правильные, такие правдивые, такие совестливые, что, конечно, я всегда считала себя неравной им, их деятельности, их умению отдавать себя целиком тому общественному делу, той нити, которую они считали главной в своей жизни, а именно – работе.
Женщина с ребенком считалась обузой для революционного движения. Это было время, когда рождение ребенка, личная жизнь, быт были позором, мещанством; время, когда самым главным в жизни было – если твой портрет вывесили на красную доску, как портрет отличника производства, успешной ученицы, студентки, то есть шло поощрение сделанного для общества, государства, а вовсе не того, что достигнуто в семье, в личной жизни. Не было той многодетной матери, которая бы ощущала одобрение общества, не было той хозяйки, быт которой вызвал бы восхищение.
Это была другая эпоха. Но у меня-то! У меня было ощущение, что мои родители никогда не могли нарушить ни одной заповеди, и только потом я узнала, что они тоже что-то скрывали. Вот одно из воспоминаний.
У нас в квартире одно время жила полубезумная женщина – очень красивая, хрупкая немка, которую звали Гертруда. Почему-то мне никогда не давали с ней говорить и о ней никогда не рассказывали, но я видела, как она тенью проскальзывала в ванную или куда-то еще. Потом я узнала, что это жена репрессированного сотрудника (по-моему, его фамилия была Альперович) того исследовательского института, в котором работал мой отец с немцами. У нас была фотография, на которой были запечатлены все вместе – молодые, с интеллигентными, веселыми лицами ученые, сотрудники и преподаватели, которых посылали на повышение квалификации за границу (был такой период). Я жила тогда годовалая или двухгодовалая с родителями в Германии, когда они проходили повышение квалификации: мама в клинике Штерна, а папа на каком-то производстве. И эту Гертруду родители прятали в 37-м году, когда мне было около тринадцати лет. Вопросы пришли настолько позже, когда я уже стала человеком взрослым, хотя у меня бывали какое-то озарения, какое-то понимание и до того.
Сейчас не буду вдаваться в политическую, идеологическую составляющую моей жизни. Самым первым человеком, который начал открывать мне правду про режим и Сталина, был Леонид Зорин, драматург, внутренне поэт, удивительно закрытый в старости человек, которому оказался нужен только стол, рукопись и право творить. Он был самым близким другом нашего сообщества, или «пятибабья», как нас назвал Борис Слуцкий, – меня и моих четырех подруг, которые составили столь заметную талантливую группу уже с первого курса ГИТИСа. Зорин сказал мне впервые, что Кирова в 34-м году убили по приказу Сталина, потому что он оказался при голосовании в Верховный Совет более успешным, чем ему полагалось быть, то есть почти всенародным любимцем.
Но вернусь к детству. Мое детство всегда было насилием над тем, чем я была по-настоящему, потому что родители боялись, что я вырасту какая-то не такая, как они, что я переступлю через какие-то понятия, законы нравственности, поэтому были со мной строги.
Отец в 30 лет стал главным конструктором в Станкострое. Его послали на учебу в Германию, поэтому я с детства знаю немецкий язык. Это было до победы фашизма, до 1933 года. Мы вернулись. Потом отец защитил диссертацию, стал научным руководителем Института станкостроения имени товарища Сталина. У него вышло много книг, поколения студентов Станкина учились по учебникам профессора Бориса Львовича Богуславского, он вырастил плеяду молодых ученых. Его аспиранты постоянно клубились в нашей квартире. Его все время вызывали в республики, где он выступал оппонентом диссертаций на свои темы: в Грузию, Армению, Узбекистан. Многие его благодарили, потом ездили к нему в гости, даже когда его не стало, приходили к нему на могилу.
Отец был удивительно скромный человек, предупредительный. Когда он шел по деревне, близ нашей дачи, то снимал шляпу и здоровался с каждым встречным. Он был скромен и на службе.
Однажды его вызвали к министру тяжелого машиностроения, который в прошлом был его учеником, посоветоваться. Это было в июле, стояла страшная жара, отец ехал с дачи, оделся, как и положено для встречи с министром – костюм, галстук… А было ему уже 60 лет. Разговор закончился, министр пошел провожать его к двери и спросил: «Борис Львович, вам заказать машину или вы на своей машине?» Отец ответил: «Нет, я на электричке». Министр изумился: «Вы что, специально ехали сюда в такую жару на электричке? У вас что, машины нет?» Деньги у нас были. Но в советские времена, чтобы купить машину, надо было записываться в очередь и ждать годы. Каждое предприятие и организация имели свои лимиты. Или надо было обладать пронырливостью, иметь знакомства, пролезать, как тогда говорилось, «с заднего крыльца». Или же обращаться, как опять же тогда говорили, «в инстанции», демонстрировать ордена, медали, звания и прочее. Отец, разумеется, на такое был не способен. Министр, узнав, удивился, вызвал заместителя и приказал немедленно организовать продажу автомобиля Борису Львовичу Богуславскому. Так в нашем доме появилась первая машина, на которой ездил в основном мой сын Лёня, которому исполнилось тогда 18 лет.
Отец был всегда очень добросовестным, мало, я думаю, таких работников, он все делал по максимуму и до дотошности, всегда набело. Потом на этом же заводе имени Орджоникидзе он стал ученым и заместителем директора, но его должность не ощущалась абсолютно, он не брезговал помогать матери, когда это было нужно.
Мама моя – Эмма Иосифовна Розовская – болела постоянно и была хилая, но даже при проблемах с сердцем она всегда вертелась и все делала по дому. Наверно, я это от нее получила в наследство, моя подруга говорила, что у меня гомеостат – умение «выпрямиться» даже после тяжелой болезни. Потом, когда я увлеклась йогой и поняла, что мне нужно для поддержания здоровья, я выучилась этому возобновлению в себе ритма и перестала быть больным человеком, каким была лет до тридцати, – то падаю, то болею, то голова кружится.
Все это кончилось сегодня. Теперь у меня, в преклонном уже возрасте, из-за полного несоответствия моего характера и порывов с моими физическими возможностями, много падений и травм. Я всегда быстро двигалась, танцевать люблю до сих пор, себя ощущаю молодой и не всегда понимаю, что физических данных у меня уже таких, к сожалению, нет. Но мама была не спортивная, и она меня по этой части ничему не научила. Я ее помню зарывшуюся в бумаги, когда она занималась своими научными открытиями и просила, чтобы никто ее не трогал. Не до спорта ей было! Но она очень любила молодых, и с ней все время общалась молодежь и ее ученики.
Моя бабушка со стороны отца и моя мама часто «удочеряли», «усыновляли». Помню, что студентка ГИТИСа Алиса из Прибалтики, которая дружила с Колей Озеровым, тогда актером МХАТа, жила у моей бабушки очень долго. Жил у нее временами также и мой первый муж актер Новицкий. Бабушка была счастлива оттого, что с ней кто-то живет. Я полная противоположность бабушки, я не могла жить ни с кем, кроме Андрея, я все время хочу одиночества, другие люди мешают мне остаться с ним внутренне.
У нас в семье, конечно, главной была мама, она была лидером. Отец – вспыльчивый, и если он говорил «нет» или выходил из себя, то справиться с ним могла только мама – своей нежностью и любовью. Между ними была какая-то приспособленность к привычкам друг друга. Это сродни товариществу, как говорят, они вместе прошли огонь и медные трубы.
Ссорились крайне редко, но отец мог выйти из себя. Однажды он нас застукал, когда наша гоп-компания своровала с чужой дачи цветы. Нам они не нужны были, мы просто хулиганили. Отец вышел из себя, первый раз отхлестал меня ремнем, мои дружки разбежались. Так он раз и навсегда сказал мне, что чужое – это не твое. Я много раз потом находила деньги и всегда искала того, кто их потерял.