Случилось так, что ему поручили «пасти» меня в Грузии во время моей первой поездки (с Андреем Андреевичем мы были еще не женаты) по случаю того, что статуя Церетели была выдвинута на Ленинскую премию. Мы поехали туда большой делегацией, и в Тбилиси ко мне приставили этого художника, который был моложе меня.
Однажды мы поехали на какую-то вершину в ресторан. Он, чтобы похвастаться и покуражиться, какой он удалой джигит, посадил меня в «Победу», повез по извилистой дороге наверх. И на обратной дороге из ресторана, будучи уже не очень трезвым, не вписался в поворот, и машина повисла на двух колесах на краю. Как он уцелел, какой физической силой ему удалось выдернуть машину, я не знаю, но шок, который испытала делегат из Москвы, был сильным. У него были поползновения ухаживать за мной, но когда я познакомила его с Андреем и вышла замуж, он стал очень помогать Андрею, особенно во время его опалы. Зураб Константинович познакомил Андрея со всеми людьми власти Грузии.
Шеварднадзе и Церетели были среди людей, которые помогли сохраниться поэту и вернуться к тому положению и к той оценке его творчества, которая была до этих безобразных криков, и главное, публичности проработки обвиняемого в том, в чем вообще не имеет права власть обвинять поэта: что он говорил о чем-то в интервью в Польше, что он вообще где-то с кем-то о чем-то говорил.
Я хочу маленький кусочек дополнить про то время, когда мы были так тесно связаны и так многим обязаны Грузии. Когда снимали Шеварднадзе, то открылось очень много обстоятельств, о которых мы не имели понятия. В политических высоких материях рядовые граждане редко участвуют, они не могут и не должны знать всего. Они судят о власти, о чиновнике, о человеке, имеющем власть над другими людьми, только по тем впечатлениям, которые у них складываются либо от личных отношений, либо от публикаций в газете, либо от других людей, которые дружат или знакомы с ним. Поэтому я не берусь судить, но понимаю, что этот человек, имевший влияние на время, которое сейчас называют «перестройкой», «второй оттепелью», в которое родилось такое количество поступков, обстоятельств, событий, имевших огромное значение для продвижения, для прогресса страны, – этот человек заслуживает не временной оценки, а полной, вслед посланной благодарности, как Горбачев.
Почему-то история России так складывается, что следующий правитель всегда обязательно должен обвинить, облить грязью предыдущего и списать на него все ошибки, которые потом сам будет делать. Мне кажется это неправильным. Надо иметь какое-то спокойствие, гордость и достоинство в анализе предыдущих периодов. Хладнокровно и справедливо оценивать, что в них было сделано справедливо, а что явилось абсолютным беспределом. И отличать одно от другого. Но этого не происходит никогда. Личные амбиции, коррупционные интересы, обида на то, что не так сказали, не так поступили, превышает истинное состояние дел. Мне кажется, надо какое-то воспитание менять политическое, культурное, уровень цивилизованности в разговоре с противником.
Как вообще можно судить, посягать на внутренний мир человека, который является не просто человеком, а властителем дум, покровителем течения своего времени, талантом, который вбирает в себя лучшее, что создает это время. Поэтому вместо того, чтобы это разобрать, надо разбирать нравственное состояние общества в этот момент, почему в нем позволено прилюдно устраивать порку. Посмотрите, как недостойно само общество под влиянием такой морали ведет себя. Время преходящее, люди преходящие, – как можно раздавать оценки, которые подрывают под самый корень возможность делать?! Хочу это высказать для того, чтобы чувство солидарности, сочувствия рождалось к людям, которые были не просто твоими кумирами, а создавали тебя, формировали твои пристрастия и служили времени, обществу.
Глава 2Выступления на радиоРаиса Горбачева
20 марта 2021 года
Хочу сделать отступление в связи с воспоминанием о смерти Раисы Максимовны Горбачевой[22]. Сейчас этот эпизод приобретает особое значение. Теперь уже мы знаем, что после Фороса и находясь там, Раиса Максимовна оказалась самой уязвимой частью семьи и дома, все остальные перенесли форосовское пребывание гораздо более стойко, чем она. У меня есть такое ощущение, что, может быть, она оказалась наиболее ранима, потому что воспитана была как очень правильный человек. Она была отличницей, всегда знала, что есть достойное поведение, а что – нет, она имела свое мнение об искусстве, о нравственности, и для нее нарушение этих правил, сбои, которые в ее судьбе происходили, были гораздо более ошеломляющи, чем для других людей. Так, для тех, кто очень много подвергался критике или гонениям властей, не было удивительно, когда начиналась какая-то кампания, – была ли это борьба с космополитизмом, кампания против генетиков или более позднее «сумбур вместо музыки», – они уже знали, что это бывает в жизни, что может обрушиться в их жизни нечто, что нельзя предвидеть или оправдать. То, что уничтожает весь прежний уклад жизни…
Раиса Максимовна, прожила жизнь очень правильно, а она после школы попала в университет, очень хорошо училась, соблюдала нормы поведения, рано вышла замуж за любимого человека и сразу с ним попала в то нравственное поле, которое никогда не нарушалось. У них были цели, идеи, и в своей жизни они старались следовать этим идеям. То, что произошло в Форосе, когда оказалось, что самые близкие для них, те, в ком они были уверены, их предали, что жизнь может готовить сюрпризы, вероломство и предательство, которые ничем нельзя ни объяснить, ни оправдать, – это для нее явилось таким мощным ударом, потрясением всего организма, что для других, не имевших столь строго расписанных внутренних правил, не стало столь сильным. Но вера в Горбачева, его могущество, силу, его стремление делать всё для России, делать правильно и по-новому, никогда не была поколеблена. В моей жизни однажды случился эпизод, которому я не могла найти объяснения, и я никогда об этом не говорила и не вспоминала.
Мы были в Переделкине, это был момент, когда уже показывали Горбачева, его супругу сходящими с трапа самолета, прибывшими в Москву после ссылки в Форосе. Известно уже было, что туда летал самолет, что это было по приказу Ельцина, и они были возвращены. Сначала у меня было ощущение, по той речи, которую Горбачев произнес на трапе этого самолета, что он тоже абсолютно не осознал, что они возвращаются в другую страну, что этот путч и переворот, который был, когда власть взяли люди, разрушившие его представления о демократии и гражданском обществе, что эти люди были совершенно чужды самого вероисповедания и психологии Горбачева, и поэтому люди, которые спасли их, вызвали из изгнания в Форосе, избавили от того, что они пережили, может быть, в ожидании ареста, сомкнулись по-новому вокруг их семьи. Но речь, которую произнес Горбачев, сойдя с трапа, это было его первое выступление после освобождения, поразила меня абсолютным несовпадением с тем, что от него ожидали, и с тем, что он не нашел новых слов, еще не извлек того урока, который нужно было извлечь из самого случившегося в Форосе, из первых деклараций Янаева и путчистов о запрете газет, телевидения, когда пародийно страшны были звуки «Лебединого озера», бывшего фоном первых деклараций нового правительства. И дрожащей руки Янаева, который не мог никак положить на место карандаш или бумагу, и многого другого, что только потом было осознано.
В момент, когда Горбачев вернулся, было уже предопределено, что путч будет подавлен, он ни слов разоблачения того, что произошло, ни анализа или нового понимания случившегося не произнес. Надо сказать, что этот перелом произошел в Горбачеве, но много-много позже. Для этого ему надо было прожить новую жизнь при правлении Ельцина, и в самое последнее время они многое поняли вместе с Раисой Максимовной, а может быть, и после ее ухода из этой жизни он понял и пережил. Достаточно сегодня послушать, как он говорит и какие у него глаза при этом. Глаза человека, который испытал глубочайшее потрясение и страдания, изменившие его, изменившие его взгляд на мир, когда показалось очень многое, что в жизни ценилось, абсолютно несущественным.
Но по касательной произошло пересечение этой семьи со мной.
Часа в три дня вдруг в Переделкине раздался звонок, и женский голос сказал, что звонит по поручению главы телевизионного канала CNN, что от его имени они просят меня побывать сегодня на приеме, устроенном CNN. У меня, честно говоря, первое ощущение почетности этого приглашения, как у человека очень самостоятельного, сменилось ощущением, что произошло что-то не очень достойное для меня – почему надо меня приглашать на прием в тот же день и всего за несколько часов. Удивило и то, что пригласили меня одну. Я сразу ответила, что я к этому не готова, и расположилась остаться на вечер дома в Переделкине. На что они начали меня убеждать, что глава CNN очень огорчится, если они не сумеют меня позвать и найти, что же касается Переделкина, то они сейчас пришлют машину и очень просят, чтобы я была. Примчалась девушка с водителем. Андрей посмотрел на них как на сумасшедших и сказал: «Она ехать никуда не собирается, она только вернулась домой, устала, и вообще, что это за странные дела – сваливаться как снег на голову, без договоренностей к нам на дачу!» Конечно, он был крайне удивлен самим фактом приезда так поздно, без предупреждения, и в его подтексте был вопрос, что это за подозрительное поведение, когда требуют именно меня, а в нем не проявляют никакой заинтересованности. Естественно, я отказалась.
И вдруг мы увидели, что по лицу этой девушки покатились крупные слезы, и она взмолилась: «Если я вас не привезу, меня уволят!» Я не могу устоять, если вызываю своим отказом такие переживания. Андрей вообще остолбенел, словно отлитая статуя из воска. Приехавшая девушка продолжала рыдать, и я, проклиная все на свете, скинула домашний халат, сменила его на цивильную одежду и поехала с ней. Не в моей натуре капризничать или кокетничать, поэтому я обещала, что попробую сейчас собраться. Почистив перышки и наведя марафет на лицо, которое не излучало никакой радости, я села в их машину, и меня привезли на Кутузовский, в офис CNN.