Я подумала: почему здесь должен быть прием? Они сказали, что остановимся на минуточку и чтобы я проходила. Когда я зашла и поднялась в две большие освещенные комнаты, то ко мне вышел еще мужчина и сказал, что сейчас мы все вместе едем на машине на прием, но вот: «Зайдите на минуточку, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов заодно». У меня это вызвало внутренний протест, потому что одно дело ехать на прием, другое – давать интервью. «Но это всего несколько вопросов, у вас две минуты, мы зададим вам вопрос, если вы не захотите, вы не ответите, если они покажутся вам опасными». Меня довольно трудно заподозрить, что я на какие-либо вопросы не отвечала, если речь шла только об опасности. Поэтому, видя, что уже камеры включены и все встревожены и озабочены, я опять не захотела выглядеть капризной барышней и сказала: «Ну, хорошо».
И буквально дав мне возможность лишь скинуть жакетку, эти камеры в разных комнатах стали отслеживать мои действия, и вдруг высветился вопрос: «Зоя, что такое, по Вашему мнению, „перестройка“?»
Честно, во мне все заклокотало от ярости, что меня привело к хорошим и смелым высказываниям. «На ответ отведена одна минута», – объявил голос. Я смотрю во включенные камеры, которые записывают мое выступление. Тут я секунд через двадцать осознала, что мой ответ транслируется в прямом эфире в Штатах. Внутренне еще больше разозлившись, я выпалила, что «перестройка – это прекрасно, ничего плохого она не сулит». На вопрос «почему?» говорю: «Потому что это неслыханная свобода, при которой исчезнет много запретов, уничтожится цензура и многие другие ограничения отпадут». И так как другие чувства мной владели, оскорбленность тем, что так меня взяли и употребили, я говорила очень независимо от камеры и горячо, формулируя, что это было, потому что возмущение путчем и всем этим в нас жило, как смена вех.
Через мгновение голос из Америки закричал: «Мы продлеваем ее интервью еще на минуту по просьбе слушателей, расскажите более подробно!» Я, еще более негодуя, объяснила свою точку зрения более развернуто, растолковав, что такое «перестройка». Тут я уже немного вошла в этот ритм, была возбуждена и добавила много про культуру, что, мне кажется, должны быть самостоятельные независимые проекты культурные, что художники вообще должны зависеть не от велений сверху, а от собственного таланта…
Впоследствии, когда я приехала в Америку уже по следам книги «Американки» и «Американки плюс», услышала от некоторых человек, в том числе и наш главный переводчик Виктор Суходрев мне сказал, что все видели в новостных программах CNN мое выступление и что зрители в Америке все время просили продлевать трансляцию со мной еще и еще на одну минуту, так как им мои ответы показались очень интересными.
Здесь, когда кончилось интервью и мы поехали на прием, я уже познакомилась с самим Томом Джонсоном, милым интеллигентным человеком, который очень хвалил меня и мое интервью, и я все-таки у приглашавшей меня девушки, не будучи способна к восприятию лести (меня не обманешь), спросила: «Все-таки в чем здесь дело, почему понадобилось вытаскивать меня, и так скоропалительно, что за этим всем стоит?» И она с расширенными глазами мне ответила: «Вы же не знаете, что произошло, и еще никто этого не знает и долго не узнает. Все дело в том, что у нас должна была выступать Горбачева. Мы за ней послали прямо к трапу самолета, об этом интервью была договоренность очень задолго. Но вы представьте, у нее полностью отнялась речь, она очень тяжело больна, и интервью не может состояться. Вы, наверное, видели, ее поддерживали дочь и муж, когда она сходила с трапа». – «Да, – сказала я, – мы это видели, но приписали это пережитым волнениям». – «Это так, но кроме того, у нее там очевидно было мощное кровоизлияние, удар. И мы были в безвыходном положении. Когда мы стали искать, кто может заменить ее, тот факт, что вы были знакомы с первыми леди Америки, плюс ваша книжка, которая хорошо известна у нас, после совета с послом нас заставили выбрать именно вас. И когда мы вас нашли и это все состоялось, это было громадное облегчение, спасибо вам». Но для меня-то все это было глубоко загадочно, а главное – чересчур почетно и престижно давать ответ о смене политического вектора в моей стране, таком как наступление «перестройки».
Итак, мое «минутное» интервью, к которому зрители-слушатели просили добавить минуту множество раз, как оказалось, произвело сильное впечатление. Я открыто объяснила американцам, что такое «перестройка», и тот процент сарказма, который у меня был из-за внезапности моего вовлечения в эту прямую трансляцию, звучал довольно убедительно и с самоиронией.
Теперь, когда уже нет Раисы Максимовны, я должна признаться, что у меня не было к ней абсолютной симпатии в прежние времена, хотя мы несколько раз пересекались, обменивались фразами, она говорила о моей книге, хотела, чтобы я ей ее подарила. Я как-то не собралась книгу послать…
Что-то в том, как она перебивала Горбачева, как она абсолютно без сомнения говорила о вещах, о которых можно было бы более вопросительно размышлять, случай с Нэнси Рейган, когда она ей ответила, что у нас нет наркомании, нет этой проблемы, и потом извинилась в следующий визит, сказав, что ошибалась. Но она мне все равно нравилась, по тому, как она стояла рядом с мужем, как хорошо одевалась. Я понимала, что новый человек вошел и встал под ореол российского правления, но ее точная уверенность в каждую минуту в том, что надо и как надо, – это меня несколько дистанцировало от нее. В момент, когда я узнала, как тяжело она это пережила и какая трагическая тень накрыла всю ее судьбу и счастье, я к ней очень расположилась и в какие-то моменты старалась это потом, когда мы пересекались, подчеркнуть.
А теперь, когда ее уже нет и когда посланы все наши факсы Михаилу Сергеевичу, чтобы он мужался, что она поправится, а потом факс-соболезнование, и все это, вместе взятое, плюс раскрытие совершенно новых фактов их совместной жизни и ее жизни дало новый толчок размышлениям и новому отношению к этой чете. И вот последнее ее интервью, показанное в программе Ирины Зайцевой «Герой дня без галстука», где она впервые говорила о том, что ей довелось пережить в Форосе, что у нее была потеряна речь, отнялась рука и еще долго, появляясь на экранах телевизоров, она не говорила. Это все было результатом того, что случилось в Форосе, и уже окончательно для меня завершило мое понимание, в какой момент я понадобилась этому телеканалу и что в этот момент на самом деле происходило в истории и страны, и этой семьи.
Я рада, что Михаил Сергеевич Горбачев снова энергичен, взялся за какое-то политическое, близкое ему дело, что существует его фонд, который очень многим помогает, в том числе десяткам онкологических клиник, то, что начала еще Раиса Максимовна. Что он выступает заступником тех свобод, которые он первый отстаивал, хотя повторяю, перед нами уже другой человек. Но он держится, и слава ему, что он оказался таким сильным, и в этом помогло ему его мироощущение, память о Раисе Максимовне, и дети, устои семьи, потому что вокруг него сплочен большой круг друзей и единомышленников и тех, кто помнит его добрые деяния по отношению к культуре в годы его правления. Андрей писал статью-воспоминание о Горбачеве и очень трогательно рассказал о том, как благодаря Горбачеву был учрежден музей Бориса Пастернака и какую роль сыграл Горбачев в том, что празднование столетнего юбилея поэта было в Большом театре, и была учреждена комиссия, которую возглавил Андрей Вознесенский, и он был одним из организаторов и участников этого вечера в Большом театре, где приняли участие и Владимир Васильев[23], и тогдашний министр Николай Губенко, и звезды нашей культуры. Это был один из самых памятных вечеров, на него приехали многие почитатели Пастернака, которые давно не ездили в Россию, в Москву, в том числе приехал Артур Миллер с Инге и другие гости, оставив по себе память и закрепив этим памятность этого дня.
Глава 3Из дневникаРазмышления и рассказы о жизни сейчас
Ноябрь 1999 года
Когда меня спрашивают, что я ценю больше всего на свете, кроме таких привычных понятий, как семья, профессия, я бы назвала знания. Мне кажется, образование – это потребность, и она либо существует в человеке, и он с ней родился, либо нет. Не существует границ тяги к знаниям. И если человек обладает этим даром, он счастлив, потому что узнать что-то новое дано каждому, будет ли это книга, область науки, собственные исследования или открытия новых стран, – все это называется одним именем – желанием узнать что-то еще и тем самым продлить свою жизнь за счет того, что ты поглотил как можно больше на этой земле.
В век Пушкина, например, образование было на пятом месте, как нынче рейтинг Явлинского, но сам Пушкин был одним из самых образованных людей, и сегодня об этом как-то мало говорят. Когда Пушкин умер, он оставил в библиотеке пять тысяч книг, но не пассивного чтения, самое интересное, что они были прочитаны от первой до последней страницы, о чем свидетельствуют пометки почти в каждой книге. Чтобы понять, как не модно было образование в те годы, не надо читать «Горе от ума» или «Недоросля», а просто надо понять, что университетов и высших учебных заведений на всю страну было два – в Петербурге и в Москве, о чем свидетельствует и реплика Соленого в «Трех сестрах» Чехова.
Сегодня у меня с грустью происходит такая перемена – вместо собственного постижения жизни, желания сосредоточиться, в тишине думать и использовать минуты для вдохновения и творчества, а раньше именно так рождались какие-то эпизоды моих книг, – сегодня происходит замещение всей этой мыслительной работы пассивной информацией. Без включенного телевизора или радио, без информации, которую поглощаешь в новостных программах одну за другой, я уже не существую. Может быть, это в моих генах. Я вспоминаю свою маму, которую мы навещали иногда с Андреем по вечерам, когда она уже не вставала, лежала в постели, и с левой стороны подушки (на это ухо она лучше слышала) у нее помещался приемник, старый, перевязанный лентой, которой оклеивают окна зимой, чтобы не продувало, и она слушала «Свободу», «Голос Америки»