вгенией Соломоновной Гинзбург. Она жила в Переделкине на даче киносценариста Иосифа Ольшанского. Ее крыльцо торчало сапожком в кругу берез и сосен обширного участка. На этом крыльце она прочитала мне последнюю главу того самого «Крутого маршрута», который после ее кончины стал документом эпохи удивительной лиричности, мироощущением самых страшных дней. Галина Волчек инсценировала книгу для театра «Современник», спектакль смотрели в Москве, в Нью-Йорке, на других берегах.
Голос Евгении Соломоновны – глубокий, грудной – не испортили годы тюрьмы и ссылки. Обаяние ее личности, в которой, казалось, отсутствовала потребность быта, счетов с соседями, рождало ощущение высоты духовной, врожденного благородства. В эту пору Майя, пламенная любовь Васи, почти ежедневно приезжала в Переделкино. Мы уже знали, что Евгения Соломоновна смертельно больна самой страшной болезнью века, для стабильности ее состояния нужны были витамины, овощи, фрукты. Майя привозила свежевыжатый сок моркови и что-то еще, что сама готовила. Они сблизились накрепко, что сыграло не последнюю роль в женитьбе. Аксенов – необыкновенный семьянин. Его любовь к матери, к Майе, готовность взять на себя самые тяжелые ситуации ближних – редкостный дар. Он исполнил мечту уже угасающей Евгении Соломоновны, подарив ей то, что не по праву отняла у нее жизнь: она была образованна, знала языки, была истинным ценителем искусства. Свой последний путь она проехала с сыном по Европе, говорила со встреченными людьми на немецком и французском, видела в подлиннике мировые шедевры. Они жили в Париже в гостинице «Эглон» («Орленок»), окна которой выходят на кладбище Монпарнас. Как же она была счастлива!
Аксенов рассказывал мне о своем приезде в Магадан (где она отбывала ссылку), когда он, подросток, попал в окружение друзей матери.
– Еще в молодости, – говорил он, – у мамы появилась склонность создавать вокруг себя своего рода «салон» мыслящих людей. Первый такой салон, в который входил высланный в Казань троцкист профессор Эльвов, стоил ей свободы.
Читатель «Крутого маршрута» найдет такой гинзбурговский салон в лагерном бараке. В послелагерной ссылке, в Магадане, возник еще один салон, уже международного класса… Подросток Вася Аксенов просто обалдел в том обществе: никогда не предполагал, что такие люди существуют в реальной советской жизни. Мамин муж, доктор Вальтер Антон Яковлевич, был русским немцем, гомеопатом и ревностным католиком. Для меня он стал первым источником христианской веры. Доктор Уманский был сионистом и ни от кого не скрывал, что мечтает умереть в Израиле (эта мечта не сбылась). С порога он начинал читать какую-нибудь новую поэму: «Достоин похвалы Лукреций Карр, он первым тайну отгадал природы». Мама смеялась. На дворе стоял 1949 год, ГБ готовила вторую волну арестов.
– Мы с мамой сразу подружились, – рассказывал мне Вася. – Она открыла для меня один из главных советских секретов – существование Серебряного века. Кроме того, познакомила меня с кумиром своей молодости – Борисом Пастернаком. К окончанию школы я знал наизусть множество его стихов, которых нигде тогда нельзя было достать в печатном виде. Кроме того, я научился у нее, как хитрить с властью, то есть как находить в «советских людях» человеческие качества.
Андрей пишет в статье об Аксенове:
«Он упоенно вставляет в свои вещи куски поэтического текста, порой рифмует, речь его драматургически многоголоса. Это хоровой монолог стихийного существа, называемого сегодняшним городом, речь прохожих, конкретная музыка троллейбусной давки, перегретых карбюраторов июльской Москвы. Впрочем, город ли это?
Грани города стерлись – в нем вчерашние чащи, теперешние лесопарки – все это взаимопроникаемо, это прозопоэзия. Потому ее можно читать вслух – как читали бы Уитмен или Хлебников свои тексты.
Уже 20 лет страна наша вслушивается в исповедальный монолог Аксенова, вслушивается жадно: дети стали отцами, села – городами, проселочные дороги – шоссейными, „мода“ – классикой, – но его голос остался той же чистоты, он не изменил нам, художник, магнитофонная лента нашего бытия, – мы не изменили ему.
Аксенов понятен не только русскоязычной аудитории, его читают, понимая как своего, и в Лондоне, и в Париже.
Сегодняшняя российская проза, как говорится, на подъеме. Голоса Трифонова, Битова, Окуджавы, Распутина звучат сильно и необходимо.
Дар Аксенова среди них уникален. Повторяю, это магнитофонная лента, запись почти без цензур сегодняшнего времени – города, человека, души. Когда-то я написал ему стихи:
Сокололетний Василий!
Сирин джинсовый, художник в полете и силе,
ржавой джинсовкой
твой рот подковали усищи, Василий,
юность сбисируй, Василий,
где начищали штиблеты нам властелины Ассирий. <…>
Имя, как птица, с ветки садится
на ветку и с человека на человека.
Великолепно звучит, не плаксиво,
велосипедное имя – Василий.
Первая встреча: облчудище дуло – нас не скосило.
Оба стояли пред оцепеневшей стихией.
Встреча вторая: над черной отцовской могилой
я ощутил твою руку, Василий.
Бог упаси нам встретиться в третий, Василий…
Мы ли виновны в сроках, в коих дружили,
что городские – венозные – реки нас отразили?
О венценосное имя – Василий.
Тело мое, пробегая по ЦДЛу,
так просвистит твоему мимолетному телу:
„Ваш палец, Вас. Палыч! Сидите красиво“.
О соловьиное имя – Василий.
Послушаем и мы городского,
асфальтового соловья – Василия Аксенова».
Мы были свидетелями начала романа с Майей. Они приехали из Ялты поездом, вместе с Беллой Ахмадулиной, всю дорогу веселились. У обоих были семьи, но Аксенов и Майя решили не расставаться. Майя и Роман Кармен жили с нами в одном доме, в высотке на Котельнической. Мы подружились с Майей, она часто прибегала ко мне в ужасе от создавшейся ситуации. Казалось, ничто не предполагало ее развода с Карменом. Роман Кармен был легендой: очевидец Гражданской войны в Испании, друг Хемингуэя и Фиделя Кастро, он запечатлел уникальные события Великой Отечественной войны. Золотоволосая Майя вызывала восхищение у светского общества молодостью, темпераментом, удивительно проницательным умом.
Она ушла к Аксенову в пик его опалы. Больше они не расставались никогда. Его главная героиня-«красотка» – это всегда Майя в разных вариациях. В одной из своих пьес, «Лисистрате», он изобразил Майю и нас всех в качестве героинь на все вкусы. Спрашиваю его о самом-самом начале их отношений.
– В конце 60-х я пережил тяжелый личный кризис, хотя отчасти и связанный с общим поколенческим похмельем (вторжение советских войск в Чехословакию, брежневизм, тоталитаризм). Мне казалось, что я проскочил мимо чего-то, что могло осветить мою жизнь и мою работу. И вот тогда, в 1970-м, я в Ялте встретил Майю. Мы испытали очень сильную романтическую любовь, а потом это переросло в духовную близость. Она меня знает как облупленного, я ее меньше, но оба мы, особенно теперь, в старости, понимаем, на кого мы можем положиться. До 1999 года Майя никогда не плакала, но потом, после гибели нашего Ванюши, она пролилась всеми своими слезами. И все-таки я до сих пор люблю, когда она смеется.
Василий Аксенов, как принято нынче говорить, – фигура культовая. Мало кто из здравствующих сочинителей столь рано овладел сознанием поколения. Язык его героев из «Звездного билета», «Апельсинов из Марокко», «Затоваренной бочкотары» стал повседневным языком в молодежных компаниях, языком журавлиного клина молодых писателей, устремившихся за ним. Аксенов-писатель породил «аксеновщину» – новомодный сленг, «чувих», «кадриш», «я с ней был», первые сюрреалистические романы, где правда абсурда легко совмещается с советскими и постсоветскими реалиями.
Аксенов-человек сконструирован из впечатлений детства в костромском приюте для детей «врагов народа», затем – из жизни в Магадане, где поселился в 12 лет с освободившейся из лагеря матерью Евгенией Соломоновной Гинзбург.
Какая-то дикая, пронзительная жалость к невостребованным богатствам личности собственной матери, к погубленной в лагерях ее молодости зазвучала в его прозе с особой остротой.
Однако он не стал диссидентом, как некоторые дети репрессированных родителей; его сопротивление режиму обозначалось на уровне стилистики и свободы личного поведения. Много позже, вызвав на себя хрущевский гнев на встречах с интеллигенцией, он стал фигурой и политической. Под голубым куполом Свердловского зала (ныне Екатерининский) произошел новый слом в его судьбе. Теперь в его биографию вплетаются моменты гражданской позиции. Он протестует против ввода войск в Чехословакию, высылки Солженицына, его многолетнее противостояние цензуре увенчается созданием альманаха «Метро́поль», позднее названного бастионом гражданско-этического неповиновения.
В новой России Аксенов вошел в группу «Конструктивной оппозиции», возглавил Фонд помощи семьям затонувшего «Курска».
Сижу у постели Васи. Он с виду все такой же.
Природа до последних дней сохраняла в нем выдающийся, искрящийся талант и внешнюю привлекательность и обаяние. Еще в 75 он ежедневно включал в свой режим утренний джоггинг по Яузской набережной, оставался фанатом джаза, легко попадал мячом в баскетбольную корзину, ежедневно планировал написать несколько страниц текста на «Макинтоше».
Он не сумел или не успел стать старым.
Глава 6Связи с иностранцами
13 сентября 2017 года
Как интересно звучат отпечатки событий, которые можно проследить на десять лет назад, сегодня. Сейчас 100 лет Октябрьской революции, 7 ноября. 7 ноября празднуют только зюгановские сторонники и коммунистическая партия, мы же, нормальные люди страны, которых все меньше, радуемся выходному дню.
Вспомнился вдруг мне Боб Дилан, его приезд в Россию во время Международного фестиваля молодежи и студентов 1985 года, который очень во многом определил и рамки свободы, и вообще нашего настроения, и вкус к свободе, и вкус к общению, к разомкнутому железному занавесу и так далее. И вот в прошлом году мы узнали, что вдруг нобелевским лауреатом по литературе стал Боб Дилан, тот самый, который был у нас дома, а мы были единственными, у которых он побывал дома.