Боб Дилан был приглашен как культовая величина, поэт, автор песен. Как бы в дополнение к букету и к сценарию, который был составлен, когда дети разных народов приехали в Москву. У нас была поговорочка про первый фестиваль 1957 года, что после отъезда родились тоже дети разных народов, потому что появились и темнокожие малыши, появилось много детей – больше, кажется, чем во все другие года, когда женщины полюбили тех, кто приехал, – иногда однодневно, это были краткие романы, но, может быть, сложились и настоящие длительные браки. Этого я не знаю.
Это была не просто вольность, это было мгновение раскрепощенности внутренней, когда наши люди перестали стоять строем в определенной серой одежде, – были раньше бесконечные протоколы об официальных собраниях, и никто не мог одеться иначе: белые рубашки, галстуки, серые пиджаки или темные. И вдруг это разнотравье, этот спектр разноцветных одежд, это лето…
Это потрясающе было – даже улицы как-то ожили, и все заговорило разными языками и разным поведением. Люди не стеснялись обниматься, брататься друг с другом, не понимая иногда ни слова на другом языке.
Боб Дилан знал Андрея еще по Америке и был на его вечере, и он попросился к нам в гости, у нас есть снимки – такие фотки-свидетельства. Мы знали, что он должен выступить в «Лужниках». И собственно, ради того, чтобы получить целый стадион во время такого события, как этот фестиваль, и, конечно, удовлетворить любопытство к стране, в которой есть такие потрясающие люди, артисты, культура, ради этого он радостно приехал. Он имел в виду, конечно в подтексте, что получит при любви наших людей к авторской песне, к музыке славу, что здесь у него будет успех, превосходящий даже успех на стадионах в Америке и в Европе. Это был пик его славы.
Он приехал в канун этого генерального действа в «Лужниках». Мы тоже поехали в «Лужники». По дороге была проверка – и билетов, и приглашения, и всего. Запечатлелось в моей памяти огромное количество автобусов, которыми свозили туда народ, как у нас возят иногда определенные компании на фестивали, на футбольные матчи или же на выборы, на что-то официальное, куда люди не поедут, если их не соберут в автобусы, не накормят и чего-нибудь не заплатят, – такие автобусы. И вот мы с Андрюшкой приезжаем в «Лужники» и видим, что максимум треть трибун занято. У меня такой был шок, что я подумала: «Боже мой, но как же он будет выступать, когда он привык к ломящимся, действительно ломящимся стадионам, концертным залам… протиснуться нельзя, достать билет трудно… и так далее… и так далее… и вдруг это?»
Потом мы осознали, что эти автобусы везли туда ту проверенную комсомольскую молодежь, которой можно эту недозволенную раскованность смотреть. Причем это же не так было, чтоб он был голый, раздетый; по-моему, он был в каком-то джинсовом костюме и пел свой лучший репертуар.
Я помню, что больше такой горечи и такого огорчения от артиста от посещения нашей страны я не встречала. Он сказал: «Никогда, Андрей, никогда в жизни у меня не было пустых трибун на стадионе. Никогда. Что случилось? Что, меня разлюбили?» Мы, конечно, не могли скрыть от него того, что это была цензура, что это были проверки, и не открыто продавались билеты, и не всякий мог туда попасть… И вообще, особых рекомендаций посетить именно это событие на фестивале не было. Боб Дилан был с подругой – гражданская жена или подруга[31], светловолосая, с вытравленными волосами, с таким острым выражением любопытства на лице. Дома он у нас попел. Мы попытались ему объяснить, что это отнюдь не весь контингент был на стадионе. Если бы у нас была реклама или более свободное разрешение, конечно, это был бы не только переаншлаг, чтобы достать единственный концерт, который у него был.
Но было хорошо, что мы сказали правду, потому что мы не потеряли в его лице это искусство. Потом это было исправлено. И, как всегда у нас, сначала мы наступаем на собственные грабли, а потом делаем поправку и думаем, что можно же было свободно продавать билеты на тот концерт. Общество от этого не стало ни более свободным, ни более раскованным, потому что это было бы воспринято как выступление замечательного автора стихов и музыки, человека, который неслучайно получил такую популярность. Тогда была почти эпоха Боба Дилана – его книги, его стихи отдельно от дисков, пластинок, радиопередач и телепередач уже существовали. Это был первоклассный поэт, который писал стихи и клал их на музыку, а не наоборот. И через столько лет награждение его Нобелевской премией как выдающегося поэта, конечно, увенчало его славу. Конечно, теперь это не тот Боб Дилан, но отмечен он как выдающийся поэт. Как вы знаете, Нобелевская премия не превышает ни по сумме награждения, ни по известности в мире, ни по льготам, славе другие премии – но нобелевский лауреат есть нобелевский лауреат, и, где бы он ни был, это звание перевешивает все другие награды и звания.
Поэтому прошлый год, который стал годом Боба Дилана, заставил меня в мелочах вспомнить, как это было в то время, когда была очень большая цензура, в том числе на приезды и отъезды. Сейчас у нас такой цензуры нет, то есть она есть, но только политическая, не идеологическая в чистом виде. Если какая-то страна с нами в плохих отношениях, значит, сюда не будут ездить ни артисты, ни кто иной. То есть это перенос оценки искусства, что переживают любые политические построения, системы.
Боже мой, ну как же не осознавать, что искусство намного превыше идеологии и политики на любой отрезок времени. Так что да здравствует Боб Дилан, получивший Нобелевскую премию.
К нам в дом на Котельнической набережной ходили многие иностранцы. У нас бывали зарубежные поэты, известные во всем мире. Конечно, мы были под очень большим прессингом, под вниманием «органов», это само собой… Как тогда говорили – «связь с иностранцами».
Но самый громкий сюжет – визит сенатора США Эдварда Кеннеди, брата президента Джона Кеннеди. Это была сама по себе фантастическая история, но финал ее вышел вообще за все мыслимые и немыслимые рамки. Итак, нам сообщают сначала из американского посольства, а потом из нашего Министерства иностранных дел, что к нам в гости приедет Эдвард (Тед) Кеннеди, находящийся в то время в СССР с официальным визитом, это был 1974 год.
Тогда из семьи Кеннеди остался один Эдвард Кеннеди, поскольку Джон Кеннеди, как известно, был убит. Знаменитая картина: падающий окровавленный Джон Кеннеди, которого подхватывает Жаклин Кеннеди, и ее розовый костюм забрызган кровью. Просматривалась эта фотография не знаю, сколькими миллиардами человек. Она осталась навеки. Ничто ему не помогло, его довезли полуживого, потом он уже скончался. И вот в Москву приехал младший брат, уже после того, как был убит Роберт Кеннеди – второй брат, который был у Джона Кеннеди министром юстиции. Там шли клановые разборки, такое сильное было неприятие демократических мер всего способа перестройки страны, правления, нового отношения к черным, университетских реформ и так далее. Конечно, убийство приписали Ли Освальду, но это до конца не доказано. Я говорила с русской женой Освальда, и она сказала: «Он не мог не только попасть в цель, а он не мог сдать даже на ГТО». Он считался русского происхождения, но я не буду влезать в это, поскольку расследовали это убийство в 63-м году, а я была там год или два спустя.
Итак, Эдвард Кеннеди. Он поразил наши официальные службы протокола тем, что не пожелал ездить на машине с охраной, а захотел проехаться на советском метро. А выйдя из метро, простодушно удивился, что никто его не узнал.
Он и его жена Джоан очень интересовались Россией, реформами. Была такая целеустремленность все узнать, все увидеть, не было минуты лени туристической: всё обозрели, пошли на исторические, культовые выставки, в здания, в Кремль, но они хотели и про жизнь всё узнать. У нас были очень интересные разговоры. Я помню, что мы сидим на Котельнической в нашей столовой – главной комнате, на стенах у нас уже тогда висел, по-моему, один Зверев[32], и еще один мой портрет. Обставленная интеллигентная, отнюдь не роскошная квартира, небольшая. Сейчас начинают: «Ой, у вас на Котельнической в то время!» В нашей квартире было 46 метров во всех трех комнатах, и это было то, где мы жили.
Когда свита его прибыла к нашему дому, Эдвард, его жена Джоан и еще несколько человек стали подниматься к нам на лифте. Естественно, вокруг дома было огромное количество людей из определенных организаций, охранявших драгоценную жизнь Кеннеди. Они провожали чету Кеннеди на наш этаж, но многие из них не уместились в лифте и бежали по лестнице вверх. Это у нас, беспечных, вызвало дикий смех.
Мы с нашими гостями – Эдвардом, Джоан, американским послом – ели-пили много, разговаривали долго, засиделись чуть ли не до трех часов ночи. Эдвард был веселый, легкий человек.
Гости пожелали, чтобы угощение было специфически русским. По-моему, был борщ, какая-то сделанная на особый лад утка, винегрет мы, кажется, сделали, салаты, приобрели икру, конечно. А потом начался разговор. Их интересовали приоритеты российские, образование, как принимаются решения и устройство того, как власть влияет на общество, и многое-многое такое другое.
В какой-то момент затеялся разговор о молодежи, я отлично помню, что я сказала: «Давай спросим нашего сына». Они стали рассказывать про своих детей, что они любят, куда они устремлены, как непонятны во многом их приоритеты, и мы позвали Леонида. Ему было, как я думаю… после школы, где-то лет двадцать, но это можно точно сверить, поскольку в датах я никогда не была сильна – у меня картинка, яркое воспоминание, образ, разговоры, но никогда не даты, которые я путаю.
Мы позвали Леонида, они спросили его (я не помню, хорошо ли знал тогда английский Леня, по-моему, чуть-чуть; а может, задали вопрос по-русски с переводчиком): кто для него самый героический и вообще символ этого времени для его поколения и для него самого? Леня спросил: «А кто для ваших детей?» И они сразу сказали: «У нас сейчас главный герой этого момента – это ваш Солжен