ицын, он сейчас переехал в Вермонт, в Америку». Солженицын, по существу, был выслан из тюрьмы.
Я могу добавить, что это, конечно, тоже картинка, которая обошла весь мир: расстегнутая внутри под курткой или под пиджаком рубашка на Солженицыне, потому что в тюрьме всегда первым делом снимали галстук, чтобы человек не мог повеситься – поэтому такая необычность Солженицына с раскрытым воротом. Его Бёлль встречал тогда в Германии, и это было сенсацией во всем интеллигентном, образованном мире. Достаточно сказать, что мы с Андреем возвращались в этот момент, по-моему, из Франции. Подходим к сувенирному киоску, и женщина говорит (не по-русски, естественно):
– А вы что, из России?
– Да.
И она нам показывает журнал (немецкий «Spiegel», наверное) и говорит:
– Хотите, подарю?
В этом журнале уже была картинка вылезающего в Мюнхене Солженицына, которого встречал Бёлль, их рукопожатие, объятья. Запечатлен был момент высылки Солженицына, который даже не знал, как потом говорил сам Александр Исаевич: «Я думал, что везут на пересылку в другую тюрьму». И он был очень потрясен, что оказался в Германии, выйдя из самолета и увидев, что его встречает Бёлль.
В общем, неслучайно, что семейство Кеннеди сказало, что их дети и они в восторге от Солженицына, это для них самый мужественный, героический человек этого времени. К моему изумлению (и к их тоже), Леня сказал: «Че Гевара». И они, и мы были в шоке. В эти годы наша молодежь рядилась в одни идеологические наряды, а американская – в другие. Самое потрясающее в этом, о чем тут же сказал Эдвард, глядя на Леню: «Как интересно: Америка выбирает россиянина как самого мужественного, героического человека времени, а сын писателя и великого поэта Вознесенского (отчима – не важно) называет Че Гевару кумиром, – американского, который в эти годы уже был легендой».
Второй сенсацией стало, что Джоан, выпив, оставила сумку. Они и так задержались, все уже торопили их, внизу у лифта стояла охрана. Андрей очень любил рассказывать, как они поднимались к нам на наш 8-й этаж Котельнической. Охрана не имела права оставить их ни на одну минуту. Представляете: почти президента Америки после убитых двух братьев – третьего брата сильно охраняли. И когда они сели, оказалось, что в лифте нет места для охраны – их было двое и их переводчик. Охранник бежал побелевший с такой быстротою восемь этажей, что не успел лифт доехать до 8-го этажа, как он, запыхавшийся, с красными пятнами, задыхающийся, уже был на площадке, чтобы не покинуть эту чету ни на одну минуту.
И вот они, получив напоминание, что они задерживаются, что у них самолет – они должны были улетать после визита к нам в Тбилиси, на родину тогдашнего министра иностранных дел (по-моему, он уже был во главе республики) Шеварднадзе. Они спешили, и, когда уехали, с беспрерывным напоминанием-понуканием наших служб, то выяснилось, что Джоан забыла свою сумку.
Я ее приоткрыла, а там – помимо косметики и документов – чековые книжки и много наличной валюты. Мама моя! Что делать? Я схватилась за голову руками, говорю: «Андрюша, надо звонить в американское посольство!» Звоню, говорю сотруднику посольства, что сумочку надо передать лично Джоан, из рук в руки. Он отвечает: «Это невозможно». Я понимала, что если отдам охранным службам, то за сохранность сумки нельзя ручаться, а за эту сумку мы отвечаем, поскольку она у нас была оставлена.
Я стала пробовать рассказать эту историю культурному атташе, говорю: «Вот они летят в Тбилиси, а она оставила сумку, здесь очень большие суммы денег и все кредитки. Я хотела бы немедленно эту сумку вернуть». Все дело кончилось тем, что мы именно с этим атташе (звали его, по-моему, Бенсон) договорились встретиться в Пассаже на Петровке, чтобы я всё из рук в руки отдала ему, а не каким-нибудь охранникам, боясь за то, что какие-нибудь утечки произойдут из-за сумки или будут какие-нибудь провокации.
Это было действительно похоже на плохой шпионский детектив, когда я тайно встречаюсь в Пассаже, передаю эту сумку и говорю ему: «Проверьте всё в этой сумке при нас, потому что мы отвечаем за сохранность ее содержимого». Он взял эту сумку, и мы узнали, что тот, кто сопровождал в аэропорт Кеннеди, успел передать сумку его жене. Мы были потрясены, но я никогда ничего не боялась, у меня было такое доверие к людям, что меня не тронут, что я говорю правду, что я хочу, чтобы было лучше. Такой фантастический финал.
Потом сенатор Эдвард Кеннеди скажет: «Андрей Вознесенский – величайший поэт нашего столетия». А через несколько десяти- летий (!), в 2010 году, Андрей напишет и напечатает «фотоциклетную» поэму «До свидания, Тедди Кеннеди!».
«Время изменилось, стало более визуальным, – говорит он в предисловии. – Поэзия синтезируется с фотографией, предстает запечатленным чудным мгновеньем. Становится заменителем бессмертия, о котором столько пишут.
Документальная поэма, поэма сюрреализма, подает нам руку, напившись из реки по имени Факт. Конечно, фотоцикличность подразумевает еще и личность поэта.
Я был счастлив посетить в свое время дом Тедди. Сенатор Эдвард (Тедди) Кеннеди прислал сборник моих стихов в издательство Double Day. Моя поэма – это мои думы и размышления о нем. Любовь к нему продиктовала эти строки».
Отношения с иностранцами и теми, кто уехал по разным причинам за границу, – это отдельная тема, и часть ее – тема «Вознесенский – Бродский». Почему у Вознесенского с Бродским складывались именно такие отношения? В том, что произошло между позже приехавшим в Америку Андреем и как поступил с ним Бродский, начало лежит немного раньше. Некая, конечно, укорененная ненависть, внутренняя вражда, которая была у Бродского к тем, кто попадал в Америку не в результате тяжкого наказания, ареста и высылки, то есть к успешным советским, скажем так, звездам, писателям, которые туда приезжали, не порывая с советской властью, существовала. Они внутренне ему казались враждебны. Самая страшная история, которая произошла, была у Бродского с Аксеновым.
Итак. У Аксенова есть даже в какой-то повести эпизод, как они, когда он приезжал в Америку, вдвоем, а Бродский был очень близок с ним, совершили путешествие. В этом эссе или рассказе он Бродского называл Рыжим. Они были друзьями не разлей вода, на уровне братства. И вот приехал в США Аксенов, который должен был там опубликовать свою вершину и самый для него главный роман жизни «Ожог». Собственно, из-за «Ожога» он и был выслан. Ему определенные наши органы сказали: «Либо вы его не публикуете на Западе, либо вам надо или сесть в тюрьму, или быть высланным».
«Ожог» должно было печатать издательство то ли Double Day, то ли второе их главное издательство (забыла какое), они послали роман главному рецензенту по России, естественно Бродскому. И ходит легенда на тему, как могло случиться, что именно Бродский написал отрицательную рецензию на «Ожог», которая повлияла на то, что «Ожог» не был сразу напечатан в издательстве.
Зная, что Аксенов был выслан за «Ожог», что Аксенов вообще не был бы в Америке, если б не этот роман, Бродский недружелюбно воспринял появление Аксенова, и все из-за того, что тот не сидел в тюрьме и был выслан с Майей «добровольно», вместе с вещами, то есть «комфортно» в кавычках.
Я могу сюда добавить знаменитый эпизод биографии Беллы Ахмадулиной, которая дружила с нашим очень серьезным писателем Владимовым, который тоже был выслан за рубеж. Белла, как и все мы, узнала, что его собираются через пару дней посадить, и написала одно из самых культовых произведений ее поэтической карьеры. Эта небожительница, хрупкая, с хрустально-звенящим голосом, с необыкновенной музыкальностью с аполитическими и лирическими стихами, взяла ручку и написала письмо Андропову, не кому-нибудь, а председателю КГБ, и оно возымело действие. Она просила сохранить писателя Владимова, который погибнет, если будет посажен. Действительно, под влиянием Беллиного письма (а никого другого) приговор был заменен – его не посадили, а выслали. Именно Белле был обязан Владимов сохранением своей жизни.
Но, возвращаясь к отношениям Андрея и Бродского, повторяю: Бродский не мог спокойно пережить, что человек попал в Америку, имеет все лучшие залы, о нем публикуют News-материалы ведущие газеты. New York Times и другие, периферийные газеты сенсационно писали о молодом поэте, который приехал и завоевывает эстрады.
Еще одну забавную историю с иностранцами в Москве вспомнила.
Наш друг Хедрик Смит – автор бестселлеров The Russians (1975) и The New Russians (1990) – придумал «новых русских». Хедрик работал в Москве собкором The New York Times и шефом Московского бюро The Times начиная с 60-х годов. У меня никогда не было страха встреч с иностранцами, страха перед прослушками, я не считала, что делаю что-то противозаконное, я же не собиралась ничего взрывать, заговор устраивать. Мы открыто общались, открыто говорили по телефону.
Как-то Хедрик с женой пришли к нам в гости. Это было в 1972 году. Тогда в Москве начиналась серия матчей СССР – Канада, первая встреча наших с канадскими хоккейными профессионалами, о которых ходили легенды. Я далека от хоккея, но этот момент имеет прямое отношение к моему рассказу. Когда мы уселись за богатый стол, который мне удалось накрыть для таких необычных гостей, раздался телефонный звонок. Звонила Светлана, продавщица из большого гастронома в центре Москвы, в котором был так называемый спецраспределитель, для номенклатуры. Девушка была почитательницей стихов Андрея, испытывала симпатию ко мне – и в чрезвычайных случаях из-под полы обеспечивала меня деликатесными продуктами.
Я вернулась к столу, качая головой. Поймав удивленные взгляды американской четы, объяснила: «Все, что вы видите на столе, добыто благодаря этой девушке. Она говорит, что дело жизни – попасть на матч Канада – СССР, который завтра будет в „Лужниках“. Как будто я могу достать ей эти билеты!»
Андрюша спросил, а почему ей это так важно? Я не знала. Но Хедрик вдруг спокойно сказал: «Я отдам ей свои билеты в ложе. Я не собираюсь туда идти и с удовольствием отдам вам билеты».