Это письма, которые ты хотел написать другу, но все откладывал на потом, было некогда, не хотелось, не находил нужных слов. И вдруг адресата уже нет на этом свете. И значит, писать некому.
Вся наша жизнь состоит из таких вот данных, да так и не выполненных обещаний.
В 1994 году в Москву вместе с мужем, президентом США Биллом Клинтоном приехала Хиллари Клинтон – первая леди Америки. И попросила в свою программу включить встречи с женщинами, которые достигли успеха в какой-либо области. В этот список наряду с другими попала и я.
Прием устраивал известный в то время женский журнал. Я никогда в нем не печаталась, не знала, что он вообще есть. Но главный редактор его, очевидно, была связана с Америкой, с Белым домом.
И вот я на приеме, в маленьком зальчике, соседки мои – две замечательные женщины. Слева – Галина Васильевна Старовойтова, справа – директор Библиотеки иностранной литературы Екатерина Гениева. Естественно, завязывается разговор, и Катя Гениева говорит: «Зоя Борисовна, какая у вас замечательная книга „Американки“. Я ее прочитала». И начинаем мы разговаривать про книгу, про Америку.
Галина Старовойтова поворачивается ко мне:
– А у меня этой книжки нет, Зоя. Я бы очень хотела, чтобы она у меня была.
– Ну о чем вы говорите, почту за честь подарить ее вам, – искренне отвечаю я.
– Знаете, какая у меня идея? Я сегодня уезжаю в Петербург на «Красной стреле». И если бы кто-то мог доставить мне эту книжку к поезду, я бы ее в дороге до Петербурга прочитала, и это было бы очень здорово.
– Конечно, я это сделаю, – заверила ее я.
Вечер был очень интересным. Говорили в основном мы, отвечали на вопросы Хиллари. Какие рычаги есть у женщин в нашей стране, чтобы достигнуть успеха? Может ли она, женщина, сама задуманный проект осуществлять? Может ли она организовать, предположим, даже самый мелкий бизнес, например парикмахерскую?
А потом я завертелась, а когда опомнилась, то было поздно – поезд в Петербург уже ушел. Но я надписала книгу. Думаю, созвонимся, встретимся. Несколько лет собиралась отдать книгу.
И тут по радио услышала, что в Петербурге Галину Старовойтову убили (это был 1998 год).
Однажды позвонил Влад Листьев. Сказал, что хочет пригласить в свою передачу Андрея Андреевича Вознесенского. Его программа на ТВ была самой популярной, самой яркой, а он – самым известным, любимым журналистом. И в народе, и в кругах профессионалов.
Я ответила, что через неделю приедем в Москву – и сразу же созвонимся. Андрей был очень рад – во-первых, это ОРТ, во-вторых, это Влад Листьев – человек, которого он знал, уважал, ведущий и автор достойной передачи.
Мы в то время путешествовали по Катару и Объединенным Арабским Эмиратам. Через два дня к нам на улице буквально бросился незнакомый человек (как потом выяснилось, администратор Театра киноактера на Поварской) и закричал на русском языке:
– Вы слышали, что сегодня было? Только что мне позвонили из Москвы, сказали, что убили Влада Листьева!
А другой случай – из моих первых студенческих военных лет в ГИТИСе.
В ГИТИСе народ был веселый, богемный, довольно свободный в нравах. Популярна была игра в «звездочку». Девочки тушили свет в комнате и ложились на пол «звездочкой». Входили парни, на кого попадали – с той и обжимались.
Но я не участвовала. Я никогда не была ханжой, но это не мое, я не терплю случайностей, я должна полюбить, я давно это сказала. В своей жизни я любила только троих. И еще могу сказать, что у меня вообще в жизни было семь мужчин. Немного для той богемной среды, в которой я жила. Из них трое – законные мужья. В ГИТИСе у меня была подружка, дурнушка, она пускалась во все тяжкие, и она говорила, что ей, которой никто ничего не предлагает, легко быть добродетельной, а вот Зойка Богуславская, у которой отбоя нет, – вот она добродетельная без дураков.
У нас в школе была своя компания – Галка Кемарская, я и двое школьников еще, Коля и Леня. Коля умирал по Галке, а Леня (в честь его я назвала сына) – по мне.
И вдруг – война. Оба они идут добровольцами, в ополчение. Они готовятся к отправке на фронт, и как раз мы с Леней поссорились. На что-то я обиделась, уже не помню, на ерунду какую-то, наверно, на недостаточное, как мне казалось, внимание ко мне. Я очень была ригидная, требовательная, проще говоря, противная, сволочная с мужиками, жуткая сволочь.
Леня пришел ко мне и сказал: «Ну давай мы с тобой – это самое… Я ухожу на фронт».
А мы не понимали, что такое фронт. Мы вообще не понимали, что прежняя жизнь кончилась, забудь о ней, никогда не будет того, что было до войны. Этого осознания не было совершенно. Мы думали – война эта за неделю кончится, как нам всегда говорили и в песне пели: «Мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом». Раз-два – и немцев не будет. Леня пришел и говорит: «Давай… Ну ты понимаешь, что я ухожу, меня могут убить». А я ему: «Не буду, не убьют, вот вернешься – тогда…»
Мальчишки нашего класса все ушли на войну, вернулись двое – калеками. От них я узнала о гибели Лени. Я долго не находила себе места. Не обняла даже, не поцеловала. Так и живет во мне вина, которую уже нельзя исправить. Жизнь не имеет черновиков, она – сразу.
Вспомнила о войне, и вспомнила о Некрасове. Впервые я встретилась с Виктором Платоновичем Некрасовым в Москве, в нашей квартире на Ленинградском шоссе, 14. Почти все, кто жил в этой квартире, воевали: и мой муж, и его сестра, и старший брат. Я школьницей отработала год с лишним медсестрой в госпитале для тяжелораненых.
Магнитом, притягивающим поэтов-фронтовиков – Бориса Слуцкого, Давида Самойлова, Александра Межирова, Сергея Наровчатова, Евгения Винокурова, – была Елена Ржевская, родная сестра моего мужа Бориса Кагана.
Леня Волынский и Вика Некрасов были закадычными друзьями. Поэтому вполне естественным было появление Некрасова в квартире на Ленинградском шоссе, 14.
Только что журнал «Знамя» (1946, № 8–10) напечатал его повесть «В окопах Сталинграда». Мы, студенты ГИТИСа, делили литературу на приукрашенную, как мы полагали, и честную, которую называли «окопной правдой», той, которая впервые была отражена в повести Некрасова. Конечно же, он стал для нас, молодежи, человеком необыкновенным, овеянным все возрастающей литературной славой. И сам слог, и переживания, через которые проходит герой, казались столь близкими, что читатель чувствовал себя чуть ли не сопричастным происходящему. Повесть «В окопах Сталинграда» (впоследствии вышедшая миллионными тиражами, переведенная на 36 языков) имела оглушительный резонанс. Знакомство с автором казалось невероятным счастьем.
Я читала «В окопах Сталинграда» несколько раз, в разном возрасте в своей жизни. Прочитала недавно и заметила то, что не видела раньше. В юности я считала, что эта книга сродни «Одному дню Ивана Денисовича» – про трагедию маленького человека, про окопную правду. Сейчас я вижу гораздо больше смысла, даже не между строк, а прямым текстом – ни одна война, никакое освобождение самого большого города не стоят человеческой жизни. Убийство не может быть оправдано ничем. Так мне показалось.
Познакомившись и узнав Некрасова, я была поражена несоответствием моих представлений о человеке, прошедшем тяжелейшие испытания войны, чудом вышедшем из пекла Сталинградской битвы живым, – и этим обворожительным, легким собеседником, который столь непринужденно, легко шутил, разыгрывал, пародировал знакомых. Правда, потом я убедилась, что почти все наши ребята, всерьез хлебнувшие войны, как и нынешние ветераны, не любят рассказывать и вспоминать истории побед, героизма или беспросветности, страданий, нечеловеческих мук, что их рассказы посвящены чему угодно, только не атмосфере убийства, когда если ты не убьешь – тебя убьют. Я убедилась, что все, кто вернулся с войны, в том числе и с новых войн, афганской и чеченской, – все они меченые, в них до конца жизни живет память о войне. Они проявляют редкую терпимость к бытовым условиям, к несчастьям, даже к перемене в чувствах и обычным страданиям…
Его обожала Галя Евтушенко, жена, вторая жена Евтушенко, самая яркая, которой он, когда ее не стало недавно, написал поминальную «Галя, прости меня» и такие строчки, что «всем лучшим, что я в жизни написал, как поэт, я обязан Гале Евтушенко». Но это, конечно, был красивый жест, что ли, который он сделал по отношению к женщине, перед которой был виноват или не виноват, это судить сложно, но которой он был обязан всей своей правозащитной моралью; тем, что с Сахаровым был знаком, с Солженицыным, ну и так далее. Это все Галя по девичьей фамилии Сокол. У нее были расстреляны родители, поэтому в ее башке, конечно, вертелась другая совершенно история жизни, отношения к людям. Она ребенком переживала ужас ликвидации своих родителей, этот след не стирался в жизни ни одного человека никогда. Даже у Любимова Юрия Петровича, у которого были изъяты родители, как кулаки во время раскулачивания, поскольку у них было крепкое хозяйство, это осталось до конца его жизни и влияло на него. Это неизгладимо, как у Аксенова Магадан.
Годы спустя мы встретились с Виктором Некрасовым уже в Ялте, куда он жарким июнем 1966 года приехал из Киева в Дом творчества писателей. Приехал с матерью, Зинаидой Николаевной, уже плохо передвигавшейся, сухонькой старушкой, на которую он смотрел с обожанием. Мы встречали их на пляже в благословенном море, в крымской бухте. Виктор Платонович и его мать сразу становились объектом всеобщего внимания. Подобных отношений я не встречала в жизни, разве что у Василия Аксенова и его мамы Евгении Соломоновны Гинзбург.
Приходя на пляж с матерью Зинаидой Николаевной, Некрасов бережно снимал с нее верхнюю одежду, переодевал в купальный костюм и, что-то ласковое бормоча в усы, на руках нес в море. Это происходило ежедневно, иногда и по несколько раз. Весь пляж смотрел на них. Зинаида Николаевна скончалась в 1970 году, и, быть может, ее уход стал самой неизгладимой потерей в жизни Некрасова. При наших поздних встречах в Москве и Париже это был уже другой человек.