После недели в ялтинском Доме творчества Виктор возник на пороге нашего с Вознесенским номера. Обнявшись, рассмеявшись, он, как будто стесняясь, пригласил нас на свой завтрашний день рождения, попросил придумать что-нибудь развлекательное – в качестве художественного блюда вечера, чтоб «не сдохнуть от тоски». В Вике, несмотря на то что он пережил все окопные испытания войны, продолжал жить актер, выпускник театральной студии. Игровая составляющая делала этого человека беспредельного мужества и героизма царственно легким, никогда не обижавшимся на друзей и единомышленников, умевшим в самой безнадежной ситуации сохранять улыбку, остроты, шутки, никогда не перенося свое плохое настроение на других.
В тот вечер мы играючи придумали в качестве десерта розыгрыш-провокацию.
Только что вернувшийся из США Вознесенский привез мне в подарок новейший продукт технической мысли Америки – дистанционное переговорное устройство Walkie-Talkie. Он протянул мне два маленьких транзистора со словами: «Теперь не скроешься, найду в любой точке Крыма, даже если взберусь на Карадаг». Как известно, Андрей говорил, что «он пишет стихи ногами», ежедневно исчезал с утра и возвращался в полдень с охапкой тамариска либо какой-нибудь еще веткой, подобранной по дороге. До эпохи мобильных телефонов было еще очень И очень далеко, подарок казался бесценным. Женатые всего около двух лет, мы болтали по Walkie-Talkie несколько раз на дню, отпуская шуточки, проверяя наше местонахождение.
Так что розыгрыш ко дню рождения Некрасова родился мгновенно. Впоследствии случившееся в тот вечер обросло мифами, различными домыслами, версиями, в том числе и сильно отцензурированным рассказом самого Андрея, не раз опубликованным. Быть может, самоцензура была необходима.
Тихим звездным вечером я пришла в номер Некрасовых, по дороге пробуя исправность транзистора-рации. Во главе стола восседал благообразный классик советской литературы Константин Георгиевич Паустовский, рядом с женой Таней. Помню, было много крымчан, во главе с одаренным, уже почувствовавшим вкус известности прозаиком Станиславом Славичем.
Вика совмещал роли балагура, официанта и любителя выпить. Минут через десять гости начали спрашивать меня: «Где Андрей? В чем дело?» Никто ж не знал, что так было задумано! Андрей сидел чуть ли не в соседней комнате.
Ровно в девять, как мы сговорились, я воскликнула: «Как же я могла забыть? Сейчас должны передать предотъездное интервью Андрея по „Голосу Америки“». Сделала вид, что регулирую настройку, нажала на кнопку. И – началось, полились обличения из транзистора. Андрей называл имена каждого сидящего за столом, не оставив без внимания ни одного из гостей. Убеленный сединами классик Паустовский – «старомодный», «никому уже не нужный». Виктор Некрасов – «главный алкаш страны», попавший в сборище выпивох из «Нового мира» во главе с Твардовским, прозаик Станислав Славич – «верный ученик партии и приспособленец». На этом месте молодой сочинитель вскочил и со словами «Славич – это я!» рухнул на месте.
Воцарилась гробовая тишина. Все мои попытки выключить транзистор оказались безуспешными. Великая техника американского устройства не подразумевала регулировки на втором транзисторе, а только на главном, который оставался у ничего не ведающего Андрея.
Паустовский стукнул кулаком по столу и с криком: «Я ни минуты не останусь у человека, допустившего подобную гнусность!» – подхватил супругу Таню и ринулся из номера. В дверях, обернувшись, добавил, глядя на Некрасова: «Вот как ведет себя ваш гений Вознесенский, оказавшись за границей. Фальшивый, двуликий подлец, показавший свое истинное лицо подхалима американских боссов!»
И тут, едва не столкнувшись с классиком, победно помахивая транзистором, вбежал ликующий, ничего не подозревающий Андрей. Он не сразу понял, что произошло. Очнувшись, слабо пытался объяснить, что это всего лишь розыгрыш, что эта игрушка не может транслировать. Мы с Некрасовым пытались что-то добавить, объяснить, исправить, но никто нам не верил. Все кричали: «Не пытайтесь выгораживать этого подонка!»
Потом случилось невероятное. Когда Некрасов где-то в углу попытался убедить Славича, что никакого интервью не было, что это все наши шутки и выдумки, Станислав с возгласом: «Так вы еще и поиздевались над нами, провинциалами?!» – со всего размаха врезал кулаком по лицу Некрасова.
Что было дальше, смутно помню. Осталось в памяти залитое кровью лицо Вики, я с кем-то волоку его в ванную, чтобы остановить кровь, пока не увидела его мать. Потом пытаюсь срочно увести Андрея в номер, чтобы прекратить издевательства над ним. Впоследствии он пояснял: «Я мыслил свои филиппики как пародию на официальную советскую пропаганду».
– Вот и повеселились, – сказал на другой день Вика. – Нынешнее чувство юмора не выдержало нашего розыгрыша.
После происшествия на том дне рождения, через несколько дней, местные служители, не то пограничники, не то люди из госбезопасности, пришли к нам, в наш номер, и в самых вежливых выражениях попросили отдать Walkie-Talkie. Мол, это пеленгующее устройство, дескать, оно мешает точности каких-то морских передвижений: «Это не положено иметь людям без специального допуска».
А потом был приезд Некрасова в Москву в сентябре 1974 года, как «на пересылку». Высланный из Киева, он готовился перебраться за границу. Его разногласия с тогдашними властями, постепенно нарастая, привели к вынужденной эмиграции.
Начались они с неистовой борьбы Виктора Платоновича за памятник в Бабьем Яре – на месте погребения свыше ста тысяч человек, преимущественно евреев, убитых гитлеровскими фашистами в 1941 году.
Знаменитым стихотворением Евгения Евтушенко «Бабий Яр» мы обязаны, по существу, Виктору Некрасову. Именно он настоял на поездке к месту захоронения, рассказал об этом историческом месте – всенародной боли украинцев. Сегодня нет человека в нашей стране, который не знал бы об этой трагедии, а поэма Евтушенко прозвучала тогда как набат, как напоминание всему миру о варварстве и зверстве.
Потом, кажется, была история с домом Турбиных, потом – подписи под письмами Брежневу против фактической реабилитации Сталина. Некрасова исключили из партии, а затем и из Союза писателей. Несправедливость по отношению к нему казалась абсолютно невероятной: прошедший войну, отдавший здоровье и молодость, создатель уже классической повести о героической обороне Сталинграда оказался неугоден в своей стране, на своей земле?! Начались обыски, арестовали не только рукописи, но и все опубликованные сочинения, книги Виктора Некрасова изъяли из библиотек. Через несколько лет (он уже жил в Париже) Некрасова лишили гражданства.
Некрасов «на пересылке» поселился на даче Евтушенко. Его опекала Галя Евтушенко.
Мы не могли смириться и понять несправедливость произошедшего. Проводы были невеселыми, мы прощались навсегда.
Некрасов печатался во Франции, сотрудничал с русскоязычным эмигрантским журналом «Континент», главным редактором которого был Владимир Максимов, и с радиостанцией «Свобода» – там литературными передачами заведовал Толя Гладилин.
Незадолго до его кончины мне довелось повидаться с Некрасовым в Париже. Он нашел меня, дал адрес, и я помчалась. Прихожу вечером к нему домой. Большая комната завалена русскими и французскими книгами (он в совершенстве знал французский язык), а в центре стола – развернутая газета «Правда».
Спрашиваю, изумленная:
– Вика, ты эмигрировал, чтобы читать «Правду»?
Ответ его стал крылатым:
– Так я лечусь от ностальгии.
Стемнело, стали прощаться. Прощались долго, вспоминая то один, то другой эпизод нашего прошлого. Я сказала: когда-нибудь СССР изменится, и все они, уехавшие, вернутся, во всяком случае смогут ездить в Россию. Пристально всматриваюсь в лицо Некрасова и вижу почти незаметный белый шрам на губе.
– Бог мой, Вика, этот шрам на губе… Неужели?
– Да-да, с того ялтинского дня рождения…
Больше мы не виделись. Как я и говорила, все вернулись, но Вика этого уже не узнал.
Виктора Некрасова не стало 3 сентября 1987 года, он похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где нашли покой многие русские.
Глава 11История моей поездки в Японию
31 марта 2020 года
Ни один добрый поступок не остается безнаказанным, но иногда, редко, случается и по-другому. Дважды в моей жизни добро отозвалось благодарностью. Дело было так: у нас в Союзе писателей состоял отвратительный человек, широко известный своими злобными, мстительными чувствами, которые он всегда спешил реализовать. За то, что я не назвала имя человека, который давал мне подписать письмо в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, он преследовал меня многие годы. Но надо сказать, что в защиту этих двух осужденных на восемь лет тюрьмы за мнение, высказанное ими, было написано несколько коллективных писем, в том числе наше, где была найдена формулировка, почему мы протестуем и против преследования подписантов. Мое убеждение я формулировала коротко: «Нельзя судить уголовным наказанием за словесное высказывание; наказание может быть только административным или финансовым: штраф, лишение чего-то и т. п. То есть за высказывание своего инакомыслия нельзя заключать в тюрьму». Наше письмо в защиту было осуждено инстанциями и вызвало самые жестокие гонения.
Мой поступок оказался решающим, он буквально сложил справедливо мою судьбу. Дело в том, что мне «не давали характеристику» на выезд во Францию, США и Японию, мотивируя тем, что я – антисоветчица, которой нельзя выступать за границей, и должна быть навеки лишена права высказывать что-либо. Однако настойчивые просьбы Колумбийского университета в Америке, японских и французских деятелей не оставляли в покое нашу писательскую организацию, настаивая новыми запросами на моем присутствии на мероприятиях Парижа, Токио и Нью-Йорка.
Скандал выходил уже за пределы этой нашей писательской организации, так как мотивировки, по которым отказывали в моем приезде, не устраивали заграничных коллег, но характеристика, которая была необходима в то время для любого советского гражданина, каждый раз содержала фразу: «так как была замечена в антисоветских акциях». Такой была эта «характеристика», которой директивно приказали сопровождать все попытки иностранцев вызвать и пригласить меня участвовать в событиях за рубежом (как я впоследствии узнала, согласие на мой выезд не могло мне быть выдано без снятия этой фразы).