Сегодня 7 сентября, будет его пресс-конференция, а вчера вечером передавали по «Совершенно секретно» историю взрыва, когда его пытались подорвать в клубе ЛогоВАЗа. Погиб его водитель, которого он очень любил, на его глазах ему оторвало голову. Охранник стал инвалидом. Два дня с двумя событиями, связанными и с «Триумфом», с тем, чем я занимаюсь, поскольку главным нашим попечителем, как известно, меценатом, партнером по разработке концепции данного года является Борис Березовский.
И тут выясняется, что я переезжаю в отель из больницы, и здесь нет НТВ, и вдруг я оказываюсь в положении людей, которые никогда не нажимают телевизионную кнопку, то есть я не участвую в том, что происходит там. Хотя, конечно, участвую, потому что мне звонят сюда и по мобильному телефону, и в отель. Это узнавание делает меня соучастником того времени, в которое я живу, и событий, которые происходят именно в моей стране. Я хочу сказать, что абсолютно материализуешь понимание, что если ты не знаешь об этом событии, то оно не случилось. Подобное выключение из чего-либо дает совершенно другую психологию жизни.
Мы очень часто делаем громадную ошибку, полагая, что то, что знаем мы, знают все. Это «знают все» очень свойственно нашим гражданам. Предположим какой-то мелкий факт – такая-то актриса развелась с мужем. Ты говоришь: ну и что, кто об этом знает? «Да что ты! Знают все!» Вот понятие «знают все» появилось только с введением телевидения в нашу сознательную жизнь, радио и газет… Но это такой вместе с тем странный угол восприятия жизни, который помогает человеку ориентироваться, если он владеет информацией. Мы знаем, что на сегодняшний день информация – это самый дорогостоящий продукт из всех покупаемых продуктов. Но эту информацию можно сознательно исключить из своей жизни. У нас в стране сейчас отвращение к политическому телевидению, к новостям, которые приносят только учащающиеся катастрофы, непорядок, очень многое, связанное с обнищанием, обвалом во многих сферах общества. Должно измениться очень многое и в нашем восприятии жизни, и четкое осознание того, что знают «не все». Все это вместе заставляет выключать телевизор и ограничиваться утешительными программами, связанными с искусством, сериалами, с людьми культуры.
Сегодня суббота, шестое июня пятнадцатого года. Через неделю улетаю. Читаю книгу «Андрей Вознесенский» Игоря Вирабова, много ошибок, конечно, и вот есть о нестыковке позиции Андрея, его политических убеждений, которые почти не менялись всю жизнь, и на это у меня есть отторжение, ведь я знаю его реакцию внутреннюю каждодневную на все, что происходило в мире, его тяжелые переживания.
Вот мы последний раз с Андреем в Америке. Действие происходит через год после неслыханного варварства и, может быть, самого заметного в историческом плане теракта, когда погибло колоссальное количество человек и были разорваны на части башни и самолеты, бросившие бомбы на нью-йоркские высотки. Погибли все офисы и люди, работавшие там. Есть очень подробные свидетельства, как летели эти самолеты, как люди бежали вниз, пытались спасаться. Опубликованы успевшие сохраниться телефонные звонки, когда люди понимали, что в следующую минуту и они будут взорваны. Все эти крики, прощание с семьями, прощание с жизнью. 11 сентября 2001 года вписалось в историю человечества. Не Америки, а всего мира – акт истребления, равный печам, в которых фашисты сжигали невинных граждан другой национальности, акт истребления одним взмахом, как символ антиглобализации. Насилие, акты террора сегодня движут историю в какой-то степени не меньше, чем достижения науки и искусства.
Так вот, возвращаюсь к башням. Когда мы в последний раз были вместе в Америке, Андрей уже был болен, но еще передвигался, и ощущалась болезнь лишь в каком-то небольшом ограничении его движений, в усталости, которая наступала раньше, чем бывало, и некотором приеме лекарств. После двух дней обязательных встреч Андрей сказал: «Поехали на место башен». Мы с ним пробыли, наверное, около часа, обошли все маленькие монументы, памятники в память погибших во время теракта. Мы видели временные надписи о том, что здесь случилось. К этому времени еще не знали, оставить это как мемориал случившегося для истории, человечества и для близких либо строить на этом месте новые башни. Вот сейчас уже мы результат знаем, знаем, что там выстроено, но мне хочется рассказать о том пожаре, который был у нас в головах, когда шла информация в Москве и все телеэкраны показывали летящие самолеты и медленно сползавшие в огне здания, крики людей, крупные съемки внутри башни.
Эта трагедия запечатлена в сотнях документов кино и теле, в десятках свидетельств погибающих людей и самой катастрофы. Когда мы приехали в Америку, то Андрей хотел подтвердить свои впечатления от виденного по телевидению, хотел постоять у этих обрубков и осколков, помянуть этот символ капитализма, благополучия и процветания Америки – ему это было важно. Он Америку любил, был связан с нею, об этом говорят его стихи: «Почему два великих народа…» Это полностью подтверждает тогдашнее его состояние. Он бе́ды, гибель, разрыв связей, препятствия этим связям воспринимал как личную трагедию.
В книге Вирабова так много достоверного, трогательно найденного, даже есть какие-то, особенно до моего соединения с Андреем, факты и эпизоды, о которых я не знала. Но есть и желание закрыть глаза на то, что он другой, не тот, кого ты любишь. Как у меня сразу же хватило мужества сказать о моей тотальной обязательности и о его тотальной необязательности. Не только сказать это, но и оправдать, дать понять тем, кто его не знал, что составляющая дикой одержимости, сосредоточенности и всепоглощенности на главном, на том источнике лавы, которая стремится вырваться, это и есть главное в какие-то моменты жизни поэта такой сверходаренности. Так что остальное он может просто не видеть, не пропускать через себя, чтобы не впустить какие-то другие впечатления и чувства рядом с теми, которым он подчинен, когда ему пишется. «Стихи не пишутся – случаются, как чувства или же закат. Душа – слепая соучастница. Не написал – случилось так».
Обычный перекос в желании наделить Андрея теми переживаниями, анализами и осмыслениями, которыми полон автор книги, но которые абсолютно не соединяются с кругом мыслей, переживаний Андрея. Это не всюду, но когда вот понимаемый по-своему патриотизм автора книги соединяется с истинной Андрюшиной приверженностью стране и, главное, языку, воспроизведение которого, обогащение которого он не мыслил вне русскоговорящих людей всех слоев: едет ли он в электричке или присутствует на приеме в посольстве либо разговаривает с каким-то чиновником высокой власти. Знаменитое его, когда его спросил какой-то интервьюер: «Что бы вы сделали, если бы вас, как Солженицына, выдворяли из страны?» – Андрей, как известно, ответил, ответил всегда не без… не то чтобы позерства, а у него всегда высказывание было связано и ассоциацией с тем, какое это может произвести впечатление, если речь не шла о сочинительстве, а именно об интервью, что он понимал, что это пиар, что это будет растиражировано, в отличие от стихотворения, с которым он живет дома, потом это попадает интимно, не сразу к читателю, по дороге пройдя знакомство с редактором, журналом и т. д. Первая реакция у него было эпатажная: «Что бы вы сделали?» – «Застрелился на границе». Ответ, не соответствующий возможностям и действительности. Но ему надо было дать понять окружающим, что для него выдворение из страны, разделение со своим читателем и кругом людей, которых он любит здесь, было равнозначно смерти, дальнейшая жизнь для него была бы уже не важна. «Я застрелился бы на границе», то есть граница – это тот водораздел его души, его творческого стимула, который наполнял его, который рожден был его матерью и отцом. Во всяком случае, он, может быть, больше всех других современных поэтов написавший о Париже и Америке и о многих других точках, в которых оказывался, на самом деле внутренне понимал, что его душа должна жить только в России, в ее языке и в тех, кого он здесь любит.
Часть четвертаяДолгая жизнь
Глава 1Невозможная легкость бытия
17 июля 2011 года
В какой-то праздник мы летели домой, возвращались с отдыха, – скорее всего, это была Греция, – возвращались счастливые, подзагоревшие; накопив любви и счастья, которые нам дали две недели полной совместности моря, погоды, неба, ветра и необыкновенной ласковости этого воздуха, цветника и роскоши оборудования дорогого отеля. Вдруг в самолете началась болтанка, объявили турбулентность высшей степени, мы все туго застегнули ремни. А я, будучи храбрым человеком, очень боюсь стихийных явлений. Не люблю долгого предощущения – или падаешь, или останавливаешься. И я обнимаю Андрюшку, сидящего на соседнем сиденье со мной, и говорю: «Господи, ну как я ненавижу!» А он говорит: «Ну что же ты, какая ерунда! Вот мы упадем – но мы же вместе». Вырвавшаяся у него эта фраза так меня растрогала, что я чуть не заплакала. Раз вместе – значит, не страшно. Такая у него была глубокая человеческая ко мне привязанность.
Андрей не хотел детей, не проявлял к ним никакого интереса, возможно, из неосознанного чувства соперничества. Возможно, потому, что сам себя ощущал ребенком.
Когда я в первый раз увидела его, у меня возникло ощущение необыкновенной легкости. Вот он вбегает, в руках какой-то мелкий подарочек, чаще всего сделанный его руками, – какая-то фигурка, какой-то найденный на дороге и разрисованный им камень, цветы, букет, в который воткнуты стихи. Источник его необыкновенности – способность восхищаться. Восхищаться – и писать стихи. Почти вся лирика Вознесенского – это чувство восхищения.
Когда уже мы сблизились, он мне первой читал только что рожденные, написанные стихи. Влетал ко мне в комнату, глаза сияют. Всегда спрашивал: «Понравилось?» И обязательно: «Скажи, что не понравилось».
Иногда мне казалось, что это история нас свела. Она разбросала на нашем пути россыпь его сверкающих поэтических озарений. А Андрей как будто и не замечал, шел дальше, у него в стихах все: пафос, гнев, сарказм, ирония, даже хулиганство. Но главное, определяющее – восхищенность, восхищение.