В том же месяце из-за какого-то другого пустяка обиделись на Бриков и Майя с Родионом. «Ерунда, – подумала я, – сколько раз бывало».
Но случился разрыв, оказавшийся судьбоносным, а для Бриков – катастрофическим. Ни мне, никому другому не удалось изменить ситуацию. Щедрин с Майей перестали бывать у Бриков – многолетних поверенных во всех их личных и сценических событиях. Больше никто не увидел Лилю (редко пропускавшую «Анну Каренину» и «Кармен») в первом ряду Большого театра. Никогда!
Что касается младших Катанянов, то они удачно лавировали между двумя рассорившимися домами, но оглядывались по сторонам, чтобы ни те ни другие не увидели.
Для меня случившееся стало потрясением. Вообще, я чрезмерно остро переживаю конфликты знакомых, еще хуже – неожиданные разводы, ссоры. И тут я упорно продолжала твердить Лиле и Василию Абгаровичу, что Родион наверняка позвонит, что для него «подлинная трагедия не видеть вас, не бывать в вашем доме». Щедрин и вправду каждый раз уверял меня, что вот-вот найдет время и позвонит. Хотя и оговаривался: «Зоя, Брики не ждут, чтоб мы им звонили».
– Да ты что? Старики страдают. Василий Абгарович не раз пытался дозвониться до тебя и Майи, но вас не зовут к телефону, – настаивала я.
Было ощущение какой-то вязкости, ускользания в бесконечной торговле, кто кому позвонит. Трещина от пустого недоразумения, разрастаясь со временем, выросла в пропасть, через которую никто из них уже не смог перешагнуть. В какой-то момент я поняла, что разрыв необратим (и какое, собственно, я имею право вмешиваться в отношения далеко не самых близких мне людей). И все же предприняла последнюю попытку, рискнув поговорить с Лилей. Этот разговор мне запомнился надолго.
– Не старайтесь, Зоечка, – прервала она меня сразу же, – они не позвонят, ни Родион, ни Майя. Это же очевидно.
– Да почему??
– Потому что они просто не хотят. Они не хотят мириться…
– Ничего подобного! – сопротивлялась я. – Вы же знаете, как они любят вас обоих, недели без вас прожить не могут.
– Значит, теперь уже могут, – сказала Лиля веско, подняв на меня все еще огромные, но потерявшие блеск глаза, завораживавшие столь многих. – Значит, мы им теперь не нужны. Мы стали обузой.
«Что за бред, – думала я. – Ни для Щедрина, ни для Майи Лиля и Вася не могут быть обузой. Чушь! Они вообще не могут быть в тягость, ни в каком смысле. У них налаженный быт, поток известнейших людей, мечтающих попасть к ним в дом».
И только позднее, когда Лиля Брик скончалась, я поняла, что она имела в виду. Обузой они стали на новом витке жизни Родиона и Майи. Звездная чета, быть может бессознательно (мне хочется так думать), освободилась от необходимости соответствовать образу жизни Лили и Васи. Когда распорядок жизни диктует всемирная слава, для Майи и Родиона в новой перспективе, в способе нового существования Брики уже не подразумевались. Что-то более значимое заслонило и разрушило прежние отношения. Сломался механизм каждодневного общения, как феномен изношенности металла.
Брики молча переживали, никогда не обсуждая произошедшее с посторонними. В их жизни образовалась брешь, которую нечем было заполнить. Почти всегда, перед спектаклями Плисецкой или своими, Родион старался сам заехать за Лилей, чтобы привезти ее в театр. Чаще всего, когда Майя бывала на гастролях, Щедрин встречал праздники в доме у Бриков. Светским компаниям казалось странным, что Родион Щедрин, знаменитость, любимец московских дам, почти недоступный для общения, возится с очень пожилой женщиной, как будто у него нет более интересных вариантов времяпрепровождения.
Подчеркну, между двумя парами, невзирая на разницу в возрасте, связь была много глубже, чем могли себе представить непосвященные. Лиля Юрьевна олицетворяла для них, уже знаменитых в Европе, связи с художественной элитой Парижа, самыми талантливыми личностями эпохи, с крупнейшими учеными, литераторами, с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, с идолами только восходящей моды, которой они поклонялись. К тому же за Бриками высвечивался Серебряный век, романтика революции, век свободы, вседозволенности. Она знала и понимала поэзию, литературу. Ее мнение было едва ли не абсолютным для поэтов-авангардистов, они – и русские, и французские – преклонялись перед ней, почитали ее. Борис Пастернак послал ей свой цикл «Сестра моя – жизнь» со словами: «В дар Лиле Юрьевне».
И поверх всего этого – имя и стихи Владимира Маяковского.
Тайна самоубийства поэта, до конца не раскрытая, будоражила общество, вызывая все новые волны интереса и к (ныне уже покойным) сестрам – Лиле и Эльзе. Одна из них стала пожизненной любовью Маяковского, сродни мании и безумству, а другая – не только известной французской писательницей, но женой и музой культового писателя-коммуниста и общественного деятеля Луи Арагона.
Но, пожалуй, более всего определило эту родственность отношений Майи и Родиона с Бриками то, что именно Лиля придумала их брак, как когда-то ее сестра Эльза стала посредницей знакомства Маяковского с Лилей, а впоследствии повлияла на роман поэта с Татьяной Яковлевой. Лиля свела Щедрина с Плисецкой в своем доме, интуитивно спрогнозировав удачу и судьбоносность такого союза, и, как во многом другом, оказалась провидицей.
Майя и Родион – пара необыкновенно яркая, редкий тандем семейный и художественный. По существу, на алтарь любви к Щедрину было брошено самое успешное для Майи как балерины десятилетие, и те же годы сформировали представление о нем как об одном из самых значительных композиторов конца XX века. Будучи виртуозным музыкантом и исполнителем собственных сочинений отчетливо современного направления, Щедрин в 70–80-е пишет балеты, специально ориентированные на исполнение Плисецкой.
Не будь рядом с ним блистательной танцовщицы, быть может, не были бы сочинены балетные спектакли «Анна Каренина», «Чайка», «Дама с собачкой» и, конечно же, «Кармен-сюита» (по мотивам Бизе), ставшая вершиной позднего периода творчества прославленной балерины. До сих пор партия Кармен в исполнении Майи не превзойдена ни одной танцовщицей мира. Лишь однажды, кажется, на 75-летии Майи в Большом театре, мы увидели замечательную молодую «Кармен», поставленную польской труппой. Но если Кармен у Майи – это выраженная в совершенной пластике, дикая, не поддающаяся контролю одержимость любовью, свободой, готовностью умереть за нее, то в польской исполнительнице воплотились лидер нового поколения, дитя улицы, фабричная оторва.
Лиле Юрьевне не доведется увидеть то время, быть может самое трагичное в карьере Плисецкой, когда ее вынудят уйти из Большого театра. Когда и Щедрин уже не сможет с прежним размахом осуществлять свои балетные замыслы на этой мировой сцене. Она не станет свидетелем их разрыва с Большим театром, невостребованности, которая повлечет скорый отъезд за рубеж.
Теперь, когда расстановка акцентов в их судьбе стала иной, композитор Щедрин обретает большую личную и творческую свободу. Он сочиняет разнообразную симфоническую музыку, неизменно имея успех, достойное вознаграждение, он вписывается в сообщество мировых величин. Финансовая стабильность, интерес к его сочинениям, регулярность премьер в странах Европы, в Америке, Японии – чего может пожелать художник в расцвете сил?
Немного иначе складывалась судьба Майи. Да, ее имя становится прижизненной легендой (для нее сочиняют величайшие хореографы: Бежар, Алонсо, Ратманский, Таранда), но теперь она, конечно же, зависит и от труппы чужого театра, от замыслов, возможностей и энтузиазма приглашающего ее хореографа. Ее существование, даже в Мадридском театре, балетом которого она какое-то время то ли руководила, то ли вела мастер-класс, новые партии, которые она танцевала в Париже, Нью-Йорке (в меньшей степени в Германии), были лишь эпизодами в развитии нового балетного века, который формировался уже помимо нее. Она же была и осталась мифом, балетным чудом XX века. Танцевальные миниатюры Плисецкой 90-х, среди них уникальное «Болеро» Равеля, «Танец розы», «Аве Майя», продолжали восхищать публику божественной грацией движений, нынче уже навечно закрепленных в сотнях теле- и кинопрограмм, статей и книг, посвященных ей.
Время, прошедшее после отъезда, словно в мраморе запечатлело это явление совершенного танца. И подтверждение тому – фотоальбом «Аве Майя», представление которого состоялось в 2004 году в театре «Новая опера» к ее дню рождения. Когда после первых звуков «Кармен-сюиты» она вышла на сцену, воспроизвела движения Кармен взмахом рук, поворотом головы, а затем как бы рванулась в смертельном порыве к своему божеству, зал встал, разразившись шквальной овацией.
А жизнь Лили Брик и Василия Абгаровича Катаняна после разрыва словно постепенно убывала. Посли смерти сестры Эльзы (Париж, июнь 1970 г.), близость с которой даже на расстоянии прослеживается по книге «Лиля Брик – Эльза Триоле…», изданной сравнительно недавно, у Бриков, пожалуй, не было большей потери, чем Майя и Родион.
В конце июля 1978 года мы с Андреем, как обычно в те годы, собрались отдыхать в Пицунде, в Грузии. Перед отъездом, в какой-то особенно солнечный, сверкающий день, зашли к Лиле. Их переделкинский флигель на даче Всеволода Иванова был на той же улице, что и арендованный дом, в котором мы обитаем по сегодня. Нас разделяет лишь бывшая дача Пастернака, ныне музей его имени. Директор музея, живущая большую часть лета с дочерью Леной и ее семьей в домике рядом, Наталья Анисимовна Пастернак – вдова Леонида, младшего сына Бориса Леонидовича.
Лиля лежала в кресле, укрытая пледом, ослабевшая, прозрачная – перелом шейки бедра. Встретивший нас Василий Абгарович сразу же повел Андрея наверх, чтобы показать новые фигурки, присланные гениальным режиссером и узником Сергеем Параджановым. Даже из тюрьмы Параджанову удавалось регулярно передавать Лиле причудливо-изысканные миниатюрки из соломки и цветных тряпок. Ей одной (кроме семьи) он постоянно писал. Их притягивал друг к другу магнетизм острого интереса и взаимопонимания. Напомню малоизвестное: именно хлопоты Лили через посредничество Арагона (который обратился к Брежневу) помогли досрочно освободить из заключения непокорного художника, о чем многие посвященные предпочитают забыть или сознательно умолчать. В тот наш приход Василий Абгарович передал нам соломенного мельника, предназначенного Андрею.