Хотя, разумеется, Лиля Брик была единственной женщиной его жизни. Все, что написано, он посвятил ей – не может такое быть случайностью. И в завещании умолял: «Люби меня, Лиля».
В завещании он просил правительство «устроить сносную жизнь» его семье: «Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры…» Это понятно. Но далее Маяковский добавляет: «…и Вероника Витольдовна Полонская». С актрисой Малого театра Вероникой Полонской у него был бурный роман накануне самоубийства.
Меня лично с Лилей Юрьевной связывало очень немногое. Наша жизнь с Андреем протекала вне ее круга, у нас были другие компании и друзья. Тем неожиданней, неправдоподобней был для меня этот последний разговор с нею, ее внезапная откровенность, которая так страшно подтвердилась.
Когда ее не стало, до меня дошли и некоторые ее упоминания обо мне.
Так, после огласки наших отношений с Вознесенским Лиля пишет сестре в Париж: «Андрей женился на своей Озе, Зое Богуславской. Он сияет… Дай ему бог».
Внутренне она долго не признавала выбор поэта, но светскость и воспитание не позволяли ей показывать вида, когда мы стали приходить к ней вдвоем. Лишь спустя много месяцев что-то сдвинулось, и маятник качнулся в противоположную сторону. И все же я была удивлена безмерно, когда получила из Парижа открытку от Лили. Особенно если осознавать трагичность момента, в который она была написана.
А случилось вот что.
После многих лет запрета на выезд из страны Бриков наконец выпускают в Париж. Лиле дают возможность попрощаться с младшей сестрой – поехать на похороны Эльзы Триоле. До этого ее не пускали за границу к сестре, несмотря на влияние коммуниста Луи Арагона, его связи с руководством нашей компартии. Власть ее ненавидела.
Мы ее провожали, и некоторые думали: вернется или не вернется?
Она вернулась сюда, потому что все здесь любила. Эту землю, свою дачу, наконец. Она ощущала себя составной частью громадного материка нашей культуры, она знала, что необходима здесь, в том числе нам, близким ей людям.
Траурные события закончились, Франция продолжает скорбеть по ушедшей Эльзе Триоле, выражая соболезнования ее мужу, великому поэту Луи Арагону. Лиля Брик и Василий Катанян живут на «Мельнице» – знаменитой загородной обители Эльзы и Арагона. Очевидно, пытаясь забыться, Лиля листает советские журналы, которые выписывала ее сестра. И натыкается на мою повесть «Семьсот новыми», опубликованную в «Юности», июль – август 1970 года. И посылает мне открытку: «Мы-то все говорили: „Андрюша, Андрюша…“, а оказывается, вот оно как. Зоя, вы очень талантливы, вы стоите рядом с ним. Повесть – редкая удача. Я не смогла прочитать последние две страницы, боялась, что повесть кончается плохо, а сейчас мне это не под силу».
Ничего более, но именно из-за этой открытки начались мои неприятности и выяснения с КГБ. Меня долго тягали по инстанциям, пытаясь выяснить, какая у меня связь с этой «политически чуждой стране женщиной, загубившей Маяковского».
Прошло девять лет, Лили не стало. С Василием Абгаровичем в те годы мы встречались мало, дом опустел, в прошлое ушли замечательные бриковские посиделки. Я навестила старшего Катаняна, когда он занемог и лежал на московской квартире.
Он был уже смертельно болен. Не поднимался, мало кого допускал к себе. Вася-младший сетовал, что отец ни с кем не хочет разговаривать, отказывается от еды. «Вот захотел повидаться с вами. Ни на что не жалуется (он никогда не жаловался), безропотно переносит острую боль».
Когда я вошла в их с Лилей комнату, он лежал лицом к стене. Возле него сидела нам всем хорошо знакомая немецкая переводчица Тина Бауэрмайстер. Я подсела к постели, Василий Абгарович повернулся к нам. Изможденное серое лицо, под глазами чернели провалы. Выслушав какие-то не к месту рассказанные новости, он прошептал: «Устал жить». И, прикрыв веки, снова отвернулся к стене. Еще немного посидев около него, мы с Тиной молча удалились.
Месяца два спустя Катанян—младший позвонил в Переделкино: «Умер папа, если хотите попрощаться, приходите. Гроб стоит здесь, на Кутузовском». Я немедленно собралась.
В той же их с Лилей комнате стоял открытый гроб. Пиросмани, Кандинский, Шагал, фарфоровые фигурки, безделушки, немногочисленные венки и букеты живых цветов. Лицо Василия Абгаровича было умиротворенным. Он всегда был добрым, улыбчивым, застенчивым, необыкновенно деликатным в разговорах с гостями, даже когда спорил, опровергая измышления о Маяковском, Лиле, Осипе Брике. Ко всему, что касалось Лили, он был обостренно внимателен. Они никогда не позволяли при посторонних давать волю раздражению или недовольству и – что было для всех удивительно – друг к другу обращались на «вы».
Посидев у гроба минут двадцать, я пошла на кухню. Там стоял накрытый стол, за которым пили и закусывали четверо – Вася, его жена Инна Генц, Эльдар Рязанов и его тогдашняя жена Нина Скуйбина. Нину я тоже знала, она работала редактором в Шестом объединении «Мосфильма», где я была главным редактором совета. Через несколько лет она скончается от скоротечного рака, и Рязанов, «первый жених» столицы, некоторое время спустя соединит свою судьбу с Эммой, своей помощницей по «Мосфильму». Эмма окажется для него идеальной спутницей.
Когда я вошла в кухню, они смеялись. Пригласили меня присоединиться к поминкам, всем видом показывали, что «ушедших уже не вернуть, а жизнь продолжается». Вася тут же напомнил, что отец был легкий, веселый человек: «Он бы нас одобрил». Но мне стало не по себе, я заторопилась. Меня не очень удерживали. Потом, словно спохватившись, Инна сказала: «Давайте спросим у Зои?»
Все закивали, и она обратилась ко мне: «Где можно срочно достать черную икру? Мы тут обсуждали, как отослать банку нашему приятелю, он – эмигрант, бедствует». (Черная икра в Европе и Америке стоила безумно дорого, и некоторые наши эмигранты, имея возможность получать ее от друзей и родных в СССР, зарабатывали деньги на ее перепродаже. Упоминания об этом есть, например, в книге Андрона Кончаловского.)
Я не нашлась что ответить. Быть может, они по-своему были правы – жизнь продолжалась, и тем, кто бедствует, надо помогать, но я никак не могла переключиться, у меня перед глазами стояло лицо усопшего, не оставляли мысли о его столь много вместившей жизни. Этот человек первым увидел еще не остывшее тело Маяковского. Этот человек женился впоследствии на его вдове и музе, посвятил им свое творчество и жизнь, разделил все опасности, сопряженные с их именами – травлю, разоблачения. Что он чувствовал, о чем думал, когда, прощаясь с Лилей, развеивал ее прах в полях близ Звенигорода? О чем сожалел в свои последние часы?
Смотрю на снимки… Мы в доме Бриков за одним столом с их французскими знакомыми, исследователями-славистами Клодом Фриу и Ирен Сокологорской, которые теперь стали для нас самыми близкими друзьями в Париже. Мы вдвоем с Лилей, щека к щеке, ее руки на моих плечах, и надпись: «Молодой Озе от старой Лили».
Глубинные и тайные мотивы разрыва Бриков с Майей Плисецкой и Родионом Щедриным и того, как этот конфликт укоротил жизнь Лили и Василия Абгаровича, старики унесли с собой.
Прошло десятилетие, и однажды, казалось, «на ровном месте», Щедрин и Майя разошлись и с нами. Случилось это не сразу.
После их отъезда в Германию мы виделись в Москве, звонили друг другу, связь не прерывалась. Конечно, ушли в прошлое неизменные встречи вчетвером Нового года, обсуждение свежих новостей, внезапные звонки: «Я прочитал», «Я слышал», «Когда будете в Москве?», «В Мюнхен не собираетесь?». Но мы уже не ощущали эту пару как часть нашей общей жизни, как людей, с которыми, встретив, начинаешь разговор с полуфразы.
Году в 1994-м я пересеклась с Родионом в Германии. Когда возникла идея фестиваля «Триумфа» в Гамбурге, я вылетела туда на неделю для встречи с партнерами. Этот приезд запомнился мне надолго посещениями дома Ирины и Альфреда Шнитке. С ними мы были знакомы со времен первых спектаклей на Таганке, Альфред Гарриевич написал музыку к «Ревизской сказке». Юрий Петрович Любимов преклонялся перед гением Шнитке, старался вовлекать его, полузапрещенного, в свои постановки.
В тот первый мой приезд Альфред, уже тяжелобольной, с трудом говорил и передвигался по комнате. Мы садились за стол к чаю, на открытом рояле стояли ноты (это Ирина по многу часов играла, готовясь к выступлениям). Когда Альфред уставал, она укладывала его в постель, и потом мы с ней еще долго перешептывались. Ирина рассказывала поразительные вещи: Альфред, лежа, преодолевая боль, немоту конечностей, мысленно пишет музыку, воспроизводя будущую партитуру. Эта одержимость музыкой, полагала она, держит его мозг в состоянии вдохновения, рождая сочинения такой силы. Только что написанный им квартет забрал Ростропович, он навестил их на днях и согласовал имена будущих исполнителей – музыкантов мирового уровня.
Во второй мой приезд Шнитке уже не говорил. Новый инсульт парализовал его речь, движения, но музыка все еще оставалась с ним, она умирала последней. Лицо Альфреда в тот раз было одутловатым, необыкновенно бледным, внимательные глаза глядели осмысленно и печально, один, полуприкрытый, придавал Шнитке сходство с птицей. Казалось, мы прощались навсегда.
Через год при большом стечении музыкантов и артистов со всего мира мы с Андреем присутствовали на его похоронах в Москве. В гробу его восково-белое, неподвижное лицо сохраняло величие и успокоение. Помню слезы Ростроповича, звенящую тишину, посреди которой скрипел механизм машины, опускавшей гроб в быстро оформленную мраморную, словно саркофаг, подземную щель. Прощание напоминало трагический финал античной пьесы.
Однако я мысленно еще долго не расставалась с великим маэстро. В то, второе мое посещение Альфреда в Гамбурге я заговорила с Ириной о замысле книги, где Шнитке рассказал бы о себе – нечто вроде художественной биографии. В ту пору издательство «Эксмо» уже начало печатать составленный мной цикл «Золотой коллекции „Триумфа“», где лауреаты и члены жюри рассказывали о своем искусстве. Книга могла быть написана в любом жанре, но обязательно от первого лица. Ирина вспомнила, что уже существует рукопись «Встречи со Шнитке» новозеландского скрипача Александра Ивашкина, который беседовал с Альфредом на протяжении 12 лет. «Опубликовать рукопись не удается, у издательства „Культура“ не хватило средств», – посетовала Ирина. Я упросила ее дать мне почитать «Встречи» хотя бы на один день. В гостинице, ночью, я буквально проглотила текст. Размышления композитора о музыке, театре, кино были удивительно ярки, процесс рождения музыки оживал на страницах с необыкновенной свежестью.