Ирина пояснила, что издательство «Культура» начало потихоньку прогорать, когда книга уже набиралась. Забегая вперед, скажу, что, вернувшись в Москву, я убедила тогдашнего главного редактора издательства «Культура» Николая Анастасьева (с которым именно в те дни была связана публикацией моего двухтомника «Зазеркалье») выпустить книгу Шнитке. Речь шла о сравнительно небольших деньгах, я пообещала, что их возместят. Лауреатам премии «Триумфа» в редких случаях можно было выделять из бюджета недостающую сумму. Так появилось уникальное издание бесед с Альфредом Шнитке, ставшее наиболее полным и единственным прижизненным.
А между тем продолжались деловые встречи (мои и исполнительного директора фонда «Триумф» Дмитрия Самитова) с боссами немецкого ТВ, наши партнеры по фестивалю в Гамбурге уже арендовали залы, согласовали репертуар. Выкроив окошко между встречами, я позвонила Родиону Щедрину.
– Ну что тебе стоит? – кричал в трубку столь знакомый мне голос, прорвавшийся в номер гамбургской гостиницы. – Ты садишься на электричку до Мюнхена, я тебя встречаю на вокзале, мы едем к нам домой, потом гуляем по городу, я тебя свожу в такой ресторан, там такая вкуснятина, какую нигде в другом месте не найдешь. Сама увидишь! Вечером я сажаю тебя в поезд, и ты успеваешь обратно на эти твои сверхважные переговоры. Потеряешь всего один день. Повидаемся, поболтаем.
Он был полон энтузиазма, ему до чертиков хотелось общаться, показать мне, как комфортно, а главное, свободно они устроили свою жизнь.
– Какое это счастье, – говорил он, – не подлаживаться, не слушать указаний сверху, не стоять в очередях за визами. Так противно и унизительно, когда простаиваешь уйму дней за визами, только потому, что ты – советский гражданин. Представляешь, из-за этой чертовой очереди в консульство сорвались концерты в Японии? Невероятно, но факт! Пока стоял в очередях и ждал, сроки истекли. Немцы, ни минуты не тратя, пересекают любую границу. Каково это?
На следующий день, перед отправлением поезда из Гамбурга в Мюнхен, слоняясь по вокзалу, я устроилась в кафе и не без грусти начала перебирать в памяти наши встречи. Конечно же, Новый год вчетвером в их доме на улице Горького, который был для Щедрина почти мистически значимым. Родион, настаивая на приезде к ним из Переделкина, уверял, что Новый год – это наш талисман, и, если вместе не встретим, год не будет удачным. Что это было за тяготение? Я бы не назвала наши отношения близкими. Это было что-то иное. Скорее профессиональная приверженность. Как праздник воспринимали мы появление их премьер, не пропуская балеты с Майей, исполнение музыки Родиона. Родион, особенно восторженно относившийся к поэзии Андрея, проглатывавший каждую его подборку, любил повторять, что стихи Вознесенского стимулируют его творчество, что они – существенная составляющая его вдохновения. Майя и Родион были и на моей многострадальной премьере «Контакта» в Вахтанговском театре. (Постановка была запрещена комиссией горкома партии.)
Родион обычно одним из первых читал мои тексты. Помню его звонки после повестей «Близкие», «Коллажи Парижа» и «Американок», которые он отмечал особо. Надо отдать должное Щедрину, книги он не перелистывал, он их читал. Основательность во всем отличала его характер.
В доме Большого театра их две квартиры были сведены одной лестничной площадкой. В первой, где царила Майя, была большая комната, типа репетиционного зала, с зеркалами во весь рост и огромной тахтой. На тахте мы обычно валялись, болтая и посматривая в телевизоре новогоднюю программу, когда уже пробило двенадцать, отшумели поздравления. Порой в новогодний «Голубой огонек» включались номера Майи или Андрея. В этой квартире можно было без конца рассматривать уникальные фотографии, живописные портреты Майи – специально сгруппированные на стенах у трельяжа, под стеклом изящных столиков и над канапе. Позы, остановленные движения отражали неповторимую грацию этой женщины, запечатлев вершины ее успеха. Сегодня, когда вышел альбом фотографий Плисецкой, сделанных лучшими мастерами мира, эти фотошедевры в ее квартире стали достоянием широкой публики и вошли в балетную историю.
Иногда во время встречи Нового года кто-то из семьи Майи или Родиона ненадолго присоединялся к нам. Мама Щедрина Конкордия Ивановна, даже если отсутствовала, на каждый Новый год присылала свои фирменные пирожки; Рахиль Михайловна, мама Майи, чаще заезжала в течение дня просто поздравить. Ее мы видели в доме крайне редко, но на Майиных спектаклях – регулярно. Обслуживала нас в Новый год, как и всегда, их нянька Катя, колоритнейшее существо, матерщинница, вполне дружелюбно вплетавшая в разговор ненормативные аттестации гостей и знакомых знаменитой четы. От Катиных характеристик мы помирали со смеху, Майя приходила в безумный восторг. Катя готовила любимые салаты, подавала отварную картошку с селедочкой, рыбу, разносолы, все самое простое из русской кухни, стол всегда был обильным и вкусным.
В какой-то момент, ближе к десерту, Майя, потягиваясь (то одну ногу поднимет, то вытянет руки вверх), вставала, шла на кухню – долго сидеть неподвижно она не могла. От того, как она шла, затем возвращалась с блюдом пирожков, как после ужина усаживалась на тахту смотреть телевизор, уперев локти в колени, стиснув голову ладонями, невозможно было оторвать глаз. Иногда в квартире хозяйничала Шурочка, шеф их фанатов, знаменитая среди поклонников звездной пары.
Наблюдая за Майей, я часто думала, как парадоксально устроено это гениально одаренное существо. Магический темперамент Майи на сцене, божественная гармония тела, этот небесный образ порой абсолютно не соответствовал ее поведению и реакциям в обыденной жизни. Правдивая до резкости, нетерпимая к пошлости, дилетантству, она, подобно разрушительному смерчу, могла уничтожить, унизить малознакомого человека одной фразой, сровняв его с землей, если видела в нем недоброжелателя или невежду. Впрочем, спустя месяцы, также внезапно, она могла пожалеть или забыть о сказанном и как ни в чем не бывало встречаться с обиженным. Но разрушенное часто уже не поддавалось восстановлению.
«В Москве мне все не понравилось, – в крайнем раздражении заявила она в каком-то интервью, приехав из-за границы. – Приличного куска сыра не достать».
В тот раз, конечно же, сыр был ни при чем, разнообразие его сортов, за время отсутствия Майи в Москве, многократно увеличилось, раздражение ее вызвало что-то другое. А спустя год ей уже все нравилось в Москве, она говорила корреспонденту, что всегда мечтает быть в Москве, больше всего любит Большой театр. После презентации ее фотоальбома и вечера в ее честь: «Я обожаю Москву, я скучаю по ней».
Резкость, бурная смена настроений Майи сочетались с удивительной приветливостью, редким чувством справедливости и умением слушать. Если Майя была в духе, она обладала неотразимым обаянием, ее рапирно меткие характеристики, хулигански сочные истории неповторимы. Особенно смешны были ее байки «про балетных», когда она пародировала интонации коллег, их поведение. «А лес такой загадочный, а слез такой задумчивый», – смеялась она, повторяя переиначенные песенки труппы Большого. Противоречиво скроенная из одного куска, она была безраздельно предана единственной пламенной страсти – танцу. Когда Майя хотя бы недолго простаивала, она скисала, вне сцены не находила себе места. Казалось, растает, как снежная королева. Ее характер, яркий, неукротимый во всем, конечно же, являлся важной составляющей ее таланта.
Недоброжелатели распускали сплетни, что книгу «Я – Майя» за нее написал какой-то литературный негр. Ерунда. В то время я видела ее довольно часто, и каждый раз она сетовала, как это сложно, сомневалась, получится – не получится, будет ли кому-то интересно? От нашей общей доброй приятельницы, Лили Дени, я знала, что Майя, читая ей главу за главой, спрашивала, не бросить ли начатое. И только авторитет мадам Дени, знатока русской литературы и языка, открывшей для французов плеяду российских сочинителей, убедил Майю довести дело до конца. Издательство «Галлимар» с нетерпением уже ждало ее рукопись. Получилась откровенная книга, где она мало за что поблагодарила близких (естественно, кроме Щедрина).
Родиону Щедрину, в жизни более нервному, уязвимому, быть может, суждено было бы исполнить в искусстве другую партию, не будь сорокалетнего брака с Майей. Она была его счастье, его судьба, его путеводная звезда и одновременно его основная творческая константа. Он был счастлив служить ей, безусловно, почитал это за великий дар небес и свой долг. Кому дано выяснить меру одного и другого? Многие годы, что она блистала на сцене, для нее одной он сочинял новую музыку, столь непривычную для традиционного балета. И вместе они всегда побеждали.
Мы отмечали новые спектакли в Большом театре, концерты в консерватории, поэтические вечера Андрея. Пришли они и на мою премьеру «Контакта» с артистами Вахтанговского театра, поставленную молодым режиссером Евгением Лисконогом под руководством художественного руководителя Евгения Симонова.
Отвлекусь и расскажу подробней об этом событии. «Контакт» как бы начал череду похорон моих драматических сочинений. Увы, после четырех представлений спектакль был запрещен Московским горкомом партии. Шумный успех пьесы об американцах, нью-йоркских волонтерах на «телефоне доверия» (Help line), вызвал резкое недовольство властей. Раздражало и то, какая публика пришла на премьеру: Плисецкая, Щедрин, Любимов, Целиковская, Ефремов, Рощин, Свободин, Смелянский, Кваша… Запрет спектакля в столице автоматически распространился на десятки постановок периферийных театров. Мотивировка: «Нам не нужна пропаганда американских ценностей». В момент, когда все это случилось, я сказала, что не буду больше связываться с драматургией. Но главный редактор журнала «Театр» драматург Афанасий Салынский опубликовал мои пьесы. Таким образом, моя драматургия стала драмой, то есть пьесами для чтения. Но я никогда больше пьесы не писала.
Какой-то рок преследовал участников постановки. Тридцатилетняя Светлана Переладова, кричаще, искренне сыгравшая яркую роль главной героини пьесы Эли, вскоре покончила с собой. Потеря единственной в то время главной роли, по словам ее коллег, стала последним ударом в цепи ее бед. Некоторое время спустя режиссер Евгений Лисконог, утратив надежду на возобновление своего первого спектакля, запил всерьез и умер, кажется, не дожив до сорока лет. Не так долго оставалось жить и инициатору проекта Евгению Симонову, возглавившему театр после смерти отца – Рубена Симонова. Он как-то сказал мне, что для него в этой пьесе есть что-то глубоко личное. Получив здание театра в Калошином переулке, он сразу же нашел меня и заговорил о возобновлении «Контакта» на новой сцене. Он был воодушевлен, азарт светился в глазах. Но я как-то вяло отреагировала – время ушло. Хотя пьеса и восемь сыгранных спектаклей не прошли бесследно. Московские врачи, побывав на спектакле, открыли первый в Москве «Телефон доверия», использовав схему моей пьесы. Они встречались со мной, советовались, и вскоре их усилиями была создана отечественная служба помощи по телефону, кризисный центр.