…Мои размышления о прошлых встречах с Родионом и Майей прервал голос, возвещавший отправление поезда. Уже направляясь к вагону, я прихватила в киоске Tagen Blat («Дневной вестник»). Но в дороге воспоминания еще будоражили воображение, и, только проехав половину пути, я нехотя развернула газету. И замерла. Огромная фотография немецкой звезды Марии Шелл – великая актриса пыталась покончить с собой, сейчас она в коме, и спасти ее вряд ли удастся. То, что было написано дальше, повергло меня в шок. Автор репортажа утверждал, что фрау Шелл хотела свести счеты с жизнью, приняв смертельную дозу снотворного, из-за неразделенной любви к советскому композитору, который не может разделить ее чувства. Держа листок с трагической вестью, я вспомнила телефонный звонок, раздавшийся в последнюю нашу совместную встречу Нового года.
– Это Мария из Мюнхена! – кричит Родион и бежит к телефону. Поздравив ее по-немецки, умиленно слушает ее пожелания, потом по очереди зовет к телефону каждого из нас. Майя, а вслед за ней и мы бурно выражаем восторг, желая Марии успеха, новых ролей, она сообщает, что надеется скоро быть в Москве. Не раз она прилетала на концерты Щедрина, почти на каждую премьеру Плисецкой. Как-то мы были вместе в Большом, на «Анне Карениной», а может быть, на «Кармен». Мария сидела в ложе, а в антракте спустилась к нам. На эту белокурую фею, появившуюся в холле с букетом роз, все оглядывались. Легкие взбитые локоны, скользящая походка, обволакивающий нежный голос, от нее веяло блоковским образом Незнакомки. Все происходящее на сцене, в особенности исполнение Майи, она воспринимала восторженно. Торжество гения Плисецкой, присутствие Родиона создавали атмосферу наэлектризованности. Мария воспринимала происходящее восторженно. Когда, уходя, мы, будто хорошие знакомые, обнялись с ней, меня охватило странное чувство тревоги, желания от чего-то ее оградить.
Думаю, выбор Германии как страны проживания для Плисецкой и Щедрина был предопределен Марией. Родион хорошо знал немецкий, как и английский, уровень музыкальной культуры в Германии один из самых высоких в Европе – все это стало решающим, когда Мария помогала им акклиматизироваться в Мюнхене.
В тот день, когда Щедрин встретил меня на мюнхенском вокзале, Майи не было в городе, она где-то гастролировала. Не берусь судить, но думаю, в основе чувства Марии Шелл к Родиону была страстная увлеченность музыкой. Этот русский (быть может, я ошибаюсь) был не столько реальным объектом женских притязаний или совместных планов, сколько средоточием ее поклонения как художнику. Она понимала, сколь нерасторжимы отношения Майи и Родиона. Трагическая попытка актрисы уйти из жизни связана была, вопреки досужим домыслам, скорее всего, с обострившейся глубокой депрессией и алкогольной зависимостью Шелл.
Родион встретил меня на вокзале. О случившемся мы почти не говорили. Он привел меня в их новую квартиру и, словно желая забыть о случившемся, с упоением показывал изысканную обстановку, рояль, сверкающую большую кухню, хвастаясь, как замечательно они обустроились. Потом мы гуляли по городу, и он необыкновенно интересно и живописно комментировал знаменитые места и достопримечательности. Пообедали в том самом любимом месте, о котором он упоминал по телефону. «Ведь правда вкусно? – говорил он с восторгом. – Такого ты нигде не закажешь. Ведь правда?» Я кивала. Мне не стоило рассказывать в этот момент о десятках новых ресторанов в Москве на любой вкус: французский, японский или немецкий, открывшихся после их отъезда. В конце вечера, несколько размягчившись от выпитого, он все же поведал мне последние новости о Марии. Ее удалось спасти, она в лучшей клинике.
– Я пытался ее навестить, – сказал потерянно, – но меня не пустили.
Мне показалось, он особенно и не настаивал.
И вот после стольких лет, казалось бы, навеки сросшихся отношений случилась ссора – в один из приездов Майи и Родиона в Москву. Кто-то сказал Родиону, что юбилейный вечер Майи отказались транслировать по Первому каналу ТВ, так как этому воспрепятствовал якобы всесильный Владимир Васильев, в 1995–2000 годах художественный руководитель балетной труппы, директор Большого театра. Мне показалось странным, что оба они поддались на эту провокацию. У Васильева в то время уже не было никакой власти, он не мог ничему воспрепятствовать и менее всего – повлиять на планирование программы Первого канала ТВ. Несправедливость обвинения удваивалась для меня и тем, что в тот самый день, когда Майя, выступив на другом канале, назвала Васильева чуть ли не убийцей балетной культуры или чем-то в этом роде, он с пеной у рта защищал кандидатуру Плисецкой на жюри «Триумфа». О чем я не имела права рассказывать.
Скандал разразился в вестибюле Большого театра. Праздничная толпа дефилировала по кругу, здороваясь, обмениваясь новостями. К нам с Андреем примкнул Владислав Старков, тогдашний главный редактор «Аргументов и фактов», рассказал нам, как непросто издавать газету в рыночных условиях. Щедрин подошел и с ходу завопил: «Ты защищаешь человека, который торпедировал трансляцию Майиного юбилея, вы все вместе не дали ей получить „Триумф“!»
Очевидно, он был убежден, что я, являясь художественным координатором, а в ту пору и генеральным директором фонда «Триумф», могу влиять на решение жюри, определять, кому давать премию, а кому нет. Возражать было абсурдно – жюри совершенно независимо и непредсказуемо.
Меня поразила ненависть, звучавшая в его голосе, изощренный мат, который он прилюдно обрушил на меня. Владислав Старков, прерванный на полуслове, остолбенел. Он открывал рот, порываясь оградить меня от этого скандала, но не мог вставить ни слова. Опешил и Андрей. Тот ли это Родион, всегда уравновешенный? В истерике, потеряв самообладание, вопит на весь Большой театр! «Твой Васильев негодяй и карьерист, ты … его покрываешь, ты … предала нас с Майей!»
Забегая вперед, замечу: когда на следующий год Плисецкая была выдвинута на премию «Триумф», то выдвинул ее именно Васильев. Перешагнув через личные счеты, публичные оскорбления, Володя оказался несравнимо благороднее и независимее от сплетен и интриг, чем наши друзья.
– Ее характер не имеет значения, – убеждал Васильев жюри, – не важно, что она говорит и как себя ведет, она – великая балерина.
Через пару дней после скандала в Большом мы все четверо оказались на юбилее Геннадия Хазанова. Отведя меня в сторону, Родион проговорил, отчеканивая каждое слово:
– Извини меня, Зоя, хотя по существу я был прав, но о форме я глубоко сожалею, здесь я глубоко виноват. – Увы, он так ничего и не понял. Для него все дело было в лексике, которую он себе публично позволил, разговаривая с женщиной.
Но ссора с оскорблениями, брошенными в ярости, для личных отношений подобна быстродействующему яду. Ерундовый провокационный повод, как тест в любой размолвке старых знакомых, проявил нечто более глубоко спрятанное на уровне подсознания, чем вырвавшиеся случайно слова.
Быть может, это было скрытое раздражение оттого, что они остались зависимы от российских СМИ? Наши же творческие замыслы, в первую очередь Андрея, не связанные с милостью или невниманием художественного начальства и высокой власти, успешно осуществлялись. И самое парадоксальное, что, будучи далеко от пирога высших почестей и наград, мы жили в те годы взахлеб. Даже ограничения, возникавшие при осуществлении замыслов Андрея, не перечеркивали главного: 80-е и 90-е годы оказались для него фантастически продуктивными, насыщенными значимыми событиями. В последней трети прошлого века его избрали членом Российской академии образования, академий США, Франции, Германии, Латвии, книги выходили огромными тиражами, переводились в десятках стран. О нем были сняты кинокартины и телефильмы. Вознесенский становится повсеместно узнаваемым. Сверхпопулярными в то время стали песни Раймонда Паулса в исполнении Аллы Пугачевой на стихи Вознесенского – «Миллион алых роз» и «Песня на бис». И, конечно же, звучащая по сей день рок-опера «„Юнона“ и „Авось“» по его поэме «Авось» в театре Ленком с поразительной музыкой Алексея Рыбникова в постановке Марка Захарова. Игра Коли Караченцова (Резанов) и Лены Шаниной (Кончита) надолго становится эталоном исполнения музыкального сочинения драматическими актерами.
В номере от 7 июля 2016 года газета «Московская правда» писала: «35 лет назад в столичном Театре имени Ленинского комсомола состоялась премьера знаменитой рок-оперы Алексея Рыбникова на стихи Андрея Вознесенского «„Юнона“ и „Авось“» в постановке Марка Захарова. Все эти годы спектакль идет при аншлагах, и достать билеты на него так же сложно, как и три с половиной десятка лет назад, когда самые рьяные зрители пытались залезть в окна, подделывали билеты, ночами дежурили у билетных касс на Малой Дмитровке, жгли костры, чтобы согреться, записывая номер очереди на ладонях и ведя перекличку каждый час».
Наше существование с Андреем, узнаваемым на улице, в зрительном зале, на отдыхе, в поликлинике, становится довольно сложным. В те годы, входя на борт самолета, а нам приходилось летать часто, мы были обречены писать автографы на билетах, ладонях, подбородках и щеках. А мои шансы остаться одной, найти хотя бы несколько часов для работы сжимались, как шагреневая кожа. Лишь две повести – «Близкие» и «Окнами на юг», «Американки плюс», переиздание книги «Американки», цикл коротких рассказов о Ю. Любимове, В. Аксенове, А. Демидовой, О. Табакове, Р. Хамдамове, О. Меньшикове, М. Жванецком, Е. Гришковце да публикации отдельных глав из новой книги – вот то немногое, что было напечатано за последние годы.
Итогом того десятилетия стало издание моего двухтомника «Зазеркалье». Творческие паузы, которые я всегда воспринимала болезненно, эти оборванные порывы побыть одной, чтобы регулярно писать, казались абортами и постоянно отзывались тоской о несостоявшихся замыслах. Быть может, поэтому в эти короткие промежутки возникла потребность создания каких-то культурных проектов, из которых «Триумф» стал не только любимым детищем, но и образом жизни. Не знаю, что меня в ту пору больше радовало – рецензия на публикацию моего рассказа или наращивание авторитета премии «Триумф». Когда ее называли в СМИ самой престижной, честной, высокой и действительно независимой, единственной в России премией во всех видах искусства, я, признаться, была счастлива. Вот так и случилось, что жизнь все дальше уводила меня от письменного стола. Этот вынужденный зигзаг судьбы порой и сегодня отзывается во мне чувством утраты…