Это было первое упоминание о картине, которая впоследствии развела Ренату и Киру в разные стороны. Из рассказов Ренаты как-то сразу стало понятно, что деньги для будущего фильма нашел Саша Антипов или сам вложил как продюсер. Ситуация складывалась как нельзя лучше.
После возвращения из Одессы Рената позвонила:
– Может быть, мы могли бы встретиться? Мы разошлись с Кирой.
Я была сражена.
– Я все объясню, это так жалко…
Мы сразу же встретились в кафе, Рената была чрезвычайно взволнована.
– Когда Саша прочитал режиссерский сценарий, – заговорила она, отодвинув заказанные напитки, – он категорически не принял сцены, написанные не мной. В моих историях этих сцен не было, и он предложил их убрать. Кира наотрез отказалась. Я знала характер Киры и поняла: как она решила, так и будет.
– Плохие сцены? Почему ему не понравилось?
– Не в этом дело.
Рената говорила бессвязно, что же произошло на самом деле, я не сразу поняла.
Помолчали, выпили кофе. Она немного успокоилась.
– Ну… Трудно объяснить. Это новые сцены, где я должна была раздеваться. Зоя Борисовна, ну как это я вдруг буду раздеваться? Правда, странно? У меня в сценарии этого нет. Почему Кира так придумала?
Она не была рассержена, в ее голосе скорее звучала обреченность. Конфликт с Кирой для нее мог иметь серьезные последствия, а уладить его было не в ее власти. Вопрос стоял почти так: Саша или Кира? В этом ультиматуме далеко не все было ясно. И мне снова, как уже не раз, стало казаться, что размолвка из-за эпизода в сценарии лишь повод, причина лежит глубже. Думаю, вот в чем дело… Рената вышла замуж, ее муж, ставший продюсером картины, то есть человеком, который не только финансировал, но и обеспечивал ее карьеру и жизненное пространство, начал диктовать условия. Вот не хотелось молодому мужу, чтобы его нежно любимая половина снималась голой, он полагал, что раз об этом заранее не было договоренности, то эпизод не должен быть включен. Ну а Кира чувствовала себя Пигмалионом, вылепившим эту героиню, ставшую лицом ее последних лент, и вдруг некто не слишком сведущий в ее эстетике имеет дерзость решать, что ей снимать, а что нет. В этом семейном сюжете она оказалась отброшенной, вклинилась любовная история. Ситуация, не имеющая никакого отношения к концепции ее картины, разрушает задуманное. При этом, конечно же, и эмоции брали верх над рассудком, Кира теряла самую сильную привязанность тех лет, редкостно совпавшую с ее творческими устремлениями.
– Что ж теперь будет? – спрашиваю Ренату.
– Не знаю.
Она поеживается, прядь льняных волос падает на один глаз, чуть подведенные веки подрагивают.
– Чтобы фильм Киры поддержали, я пробую договориться с кем-то другим, – вздыхает она. – Мне так неприятно думать, что из-за нас с Сашей Кира вообще не сможет его снимать.
– Неужто все так серьезно?
– Да, да. Саша наотрез отказывается вести переговоры. Они не сошлись с Кирой, и вы же понимаете, я сниматься не могу, а денег на фильм у Киры не будет. Мне так жаль Киру, как же теперь у нее сложится?
Несколько лет спустя, сокрушаясь о разрыве, Рената проговорится, что сцена, из-за которой все случилось, – это не просто раздевание, это поза из Камасутры. Замечу, что после расставания с Сашей, в новом замужестве, даже перенеся беременность и став матерью, Рената согласится сняться обнаженной у той же Киры. В «Настройщике». Так улаживаются, возвращаясь к нам по спирали, былые несогласия и переживания, уже обработанные временем и опытом.
В одной из газетных публикаций (1998), названной «О том, как поссорились Кира Муратова и Рената Литвинова», Кира поясняла: «Всякая история должна иметь начало, середину и конец. Люди ведь сходятся какой-то своей общностью, потом они начинают открываться другими свойствами, которые их ставят в определенные разлучающие ситуации. И потом, мне кажется, ей самой надо снимать. Получится, не получится – не важно, она ведь прекрасный сценарист, попробовать нужно».
Вот так, именно от Киры исходила идея, воплотившаяся позднее, что Рената может ставить фильмы.
«Мне пришлось поссориться, хотя это для меня удар всяческий: материальный, моральный, творческий. Не терплю демонстрации страдания, некую засвеченность, будто я страдаю больше, чем другие, – говорила она. – Я фаталистка. Сколько выпало, столько и снесешь».
– Что же будет с Ренатой? – спросила я у нее.
– Я как относилась к Ренате, так и отношусь. Понимаете, мы всегда были разные. Ей обязательно нужен успех, мне – не обязательно. Рената – звезда до потери сознания. Она рыдает, если ее не замечают или не фотографируют, тогда на нее страшно смотреть. Я ей сказала: «Того, что вам нужно, со мной не может быть. Успеха, паблисити. Вам нужно от меня отлипнуть».
На этом была поставлена точка.
И какое-то время, начиная с 1998 года, каждая старалась дать объяснение случившемуся. Расторгнутый договор, сорвавшийся фильм – это крайне серьезно. Но месяц спустя мне показалось, что, как это ни странно, обе почувствовали облегчение.
Притяжение, смысл отношений оказывается сильнее временных разночтений. Почему? Почему в запрограммированных разрывах они оказались исключением? Да потому, что обе не смирились с ситуацией. Констатирую: Рената ищет возможности, чтобы фильм Киры состоялся. Она почти сразу же неосознанно прокладывает мост, по которому еще придется пройти.
Масштаб личности Муратовой позволил ей предугадать развитие событий, когда «пыль осела». Она надеялась, что для Ренаты самореализация окажется важнее, и мужчина, не осознавший этого, в ее жизни недолговечен. Наступает время – Рената и Саша Антипов расходятся.
И вот однажды, задав Кире вопрос о ее планах, слышу: «Буду снимать одну из историй, которую Литвинова собирается удлинить до целого фильма».
Прошло месяца три, и Рената, вернувшись из очередной поездки, позвонила. В тот раз, придя в ЦДЛ немного раньше, я задержалась в вестибюле, почему-то особенно остро, почти физически ощущая присутствие людей, лица которых вижу на фото, развешанных по стенам. Ах, этот прежний ЦДЛ! Пиршество надежд шестидесятников, роскошь искусства, создание и распад безумствующих компаний, первые читки самиздата-тамиздата, этот глоток свободы, этот воздух, ворвавшийся в окна знаменитого особняка на Поварской… Вот на этом диване, что в вестибюле, я сижу с Александром Галичем в те самые минуты, когда в квартале отсюда, в Доме кино на Васильевской, правление исключает его из Союза кинематографистов. Саша нервничает, сыплет гневными словами, затем успокаивается: «А пошли они все…»
Вскоре последовали душераздирающие проводы его в эмиграцию на даче Пастернака, когда многие перепились, заспорили, чуть не подрались. А уже в Париже, где буйный темперамент Галича, его талант наталкивались на сдержанное сочувствие французов и ностальгические восторги соотечественников, мы не раз сиживали, вспоминая минувшее. Он был такой большой, громогласный, не вмещающийся во французский этикет. Его жена Нюша начала пить сразу же, она непереносимо тосковала по Москве. Как-то попросила меня захватить чемодан со шмотками для близких. А потом нас достигла весть о непонятной, неправдоподобной кончине Галича – удар током, неисправная антенна телевизора…
В ЦДЛ память возвращает эпизод с Георгием Владимовым. Он идет мне навстречу походкой моряка, его лицо, изуродованное шрамом или ожогом, застыло. Политической сенсацией стало его самоубийственно-бескомпромиссное открытое письмо в адрес IV съезда писателей СССР, в котором он поддержал предложения Александра Солженицына об отмене цензуры, это 1967 год. Владимова таскали в КГБ, в 1977 году исключили из Союза писателей, в 1983-м вынудили уехать из страны.
А сколько раз в те дни посетители клубного ресторана заставали Семена Кирсанова, который, медленно напиваясь, сиживал здесь до глубокого вечера, в ожидании своей жены Люси, первой нашей красавицы, которая заезжала за ним иногда только под утро, но могла не появиться вовсе.
В этом особняке, описанном Львом Толстым как дом Ростовых, десятилетиями происходили нешуточные схватки инакомыслия и послушания, сцены ревности, иной раз кончавшиеся мордобоем. Но поверх всего этого торжествовал талант. Вспомнился ослепительно яркий, необыкновенно свободный вечер Аркадия Райкина в Большом зале, на котором в последний раз присутствовал уже смертельно больной Александр Трифонович Твардовский. Поднявшись с постели, он пришел, чтобы выразить восхищение артисту, которого без меры почитал. Есть фотография, опубликованная в моем двухтомнике: в центре Александр Трифонович и Аркадий Исаакович, рядом Лев Кассиль, Евгений Воробьев, Леонид Лиходеев – и мы с Андреем.
Однажды нам довелось здесь встречать Новый год. Застолье было шумным, половина собравшихся гостей – из театра «Современник». Галя Волчек, Игорь Кваша с Таней, Лиля Толмачева с Виктором Фогельсоном… И приехавшая из Италии известнейшая переводчица Мария Васильевна Олсуфьева. В том числе она перевела книгу стихов Андрея и мой рассказ. Худощавая, седоволосая, с темными бровями и молодым румянцем, она была удивительно мила, интеллигентна, в ней чувствовалась порода. Посреди новогодних тостов она наклонилась ко мне и, показав на комнату справа от большого ресторанного зала, спросила: «Что там у вас?» Я усмехнулась: «Партком». – «Интересно, – без улыбки проговорила она, – а у Катеньки здесь была спаленка». Я не сразу сообразила… «Ну конечно же, Зоя, – спокойно пояснила Мария Васильевна, – это же был наш особняк».
Как у нас не соединилось в голове! Ведь последними владельцами особняка, ставшего вместилищем писательских амбиций, трагедий, свобод, юбилеев, была семья Олсуфьевых. Мария Васильевна рассказала, как они уезжали, через что прошли. А Катенька, в спаленке которой сейчас партком, недавно погибла в автокатастрофе. Мария Васильевна – мать шестерых детей, я бывала в их парижском доме…
Цепь воспоминаний прервало появление Ренаты, вернувшей меня в настоящее. Когда она без косметики, то кажется совсем юной. За кофе торопливо сообщает: «С фильмом Киры что-то налаживается, удалось заинтересовать какого-то спонсора. Знаете, я очень сильно и неожиданно болела. Теперь вот поправилась и, ни на что не отвлекаясь, буду писать. Придется писать и ночами – надо закончить две новые истории, которые лягут в основу нового сценария».