А пока, все десять лет, ежедневный труд, усилия многих людей, мужественное терпение в преодолении немощи и боли у Андрея, и моя мольба, как у Высоцкого: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…» Нынешний итог: не работает левая рука в результате тяжелейшего ночного падения в больнице, когда Андрей пролежал какое-то время на холодном полу, не дождавшись помощи; катастрофически быстро исчезает голос, все труднее вставание и передвижение. Есть и замедленность реакций, сосредоточенная попытка понять смысл вопроса, прежде чем ответить.
Но сквозь все это в полном противоречии с реальной ситуацией – мы счастливы! Оказывается, полнота жизни определяется разными критериями, жизнь духовная может перекрывать ограниченность жизни физической. В общем, мы стараемся существовать по привычному распорядку. Зима, насыщенная творческими планами, настраивает на одиночество, и Андрей уединяется на даче в Переделкине, на верхнем этаже, откуда видно заснеженное поле и по нему бегущий заяц, рисующий причудливый серпантин. Поле создает ощущение бесконечности пространства и бытия. А потом наступает лето, все на участке благоухает, искрится капельками дождя на нашем развесистом дубе и кустах можжевельника. Где-то в сентябре-октябре мы все же выбираемся в дальние страны на море. Этой поры Андрей ждет весь год, море – его любовь, страсть и вечное напоминание о случившемся.
А началось все в 1996-м. Мы на Крите. Самые вкусные апельсины в Греции. Впрочем, как и оливковое масло. У меня часто какое-то место, страна, город западают в память чем-то очень малозначительным, обычным случаем, встреченным человеком. Это такое чувственное восприятие жизни. И остров Крит, как бы самостоятельно существующий от Греции, но кажущийся единым с материком и страной, всегда будет связан с тем, что там случилось.
Я долго после кончины Андрея не могла туда вернуться, а когда вернулась, то «все былое в уснувшем сердце ожило». Все казалось знакомым: каждый куст, каждый уголок моря, бассейна, запахи, висящие в воздухе, опоенный соленой водой берег и необыкновенная природа. Быть может, сильнейшие впечатления: любовь и ощущение счастья – мы испытывали, когда возвращались сюда, чтобы сделать перерыв в бешеном верчении между людьми, Андрюшиными выступлениями, моими попытками всюду успеть и, конечно, насладиться страстью, которая так долго держалась в нашей совместной жизни, длившейся 46 лет. Остров Крит сросся с ощущением, которое перекрыло все и которое уже никогда не забыть. Я много раз вспоминала, как я стою на берегу моря, вижу бегущих людей, которые кричат мне: «Ваш муж тонет».
Немыслимой красоты побережье, утро сказочное. Мы пошли купаться. Был солнечный ослепительный день, часов десять-одиннадцать утра. Андрей был прекрасный пловец, кстати, я его выучила плаванию еще в Крыму. Он очень хорошо, силово, со взмахами, не кролем, не дыша в воде, как я, предположим, и кролем, и брасом дилетантским плаваю, а он плавал саженками и брасом всегда, и очень далеко, всегда намного меня обгоняя.
Вот он уплыл, а я остановилась на пляже. Обычно мы вдвоем плавали, а потом разбегались в море, кто каким темпом и как угодно хочет. Я осталась на берегу, потому что обнаружила, что в моем купальнике полетела бретелька. Вот эту бретельку с помощью какой-то булавки, обнаруженной мной в платьице или в блузке, я приспосабливала.
С удивлением вижу бегущих ко мне людей, кто-то кричит: «Ваш муж тонет!» О чем это они? Он так классно плавает, а на море полный штиль. Но все же, не раздумывая, бросаюсь в воду, доплываю до Андрея. О боже! Он странно кружится, как жук с поврежденным крылом. С его телом что-то случилось. Я обхватываю его за шею, толкаю, тяжело обмякшего, к берегу. Откуда берутся силы? Но вот мы благополучно выходим на берег, смеемся напоказ зевакам, ждущим нас. Подумаешь! Бывает с каждым, нечто вроде курьеза. Наконец добираемся до номера, слава богу, все вроде бы прошло. Видно, это был спазм, конвульсия. Мы уверены, что завтра все образуется.
Уже там, где было мелко, он встал на ноги, он меня обнял, и мы полуулыбающиеся выходили на берег, где стояла плотная стайка людей, которые уже знали, что тонет Вознесенский, и наблюдали, как за замечательным шоу, мои героические попытки его вытащить. Когда мы вышли, он улыбался и я, они безмолвно стояли, с ужасом глядя на нас, на эту пару, как на «калик перехожих». Я им говорю: «Господи, да он пошутил». Никто мне не поверил, но моментально отскочили дополнительные вопросы, желание нам помогать. И мы спокойненько, медленно, без всяких проблем дошли до номера.
Когда мы дошли до номера, у меня волосы были мокрые от ужаса, от того, что я испытала, когда его тащила. А он был очень спокоен, он сказал мне: «Все прошло». Я говорю: «Ты уверен?» И он мне показывает, что руки, ноги – все цело, и он ходит. Но ничего не прошло, ничего. Он больше с этого момента не смог плавать. Он никогда с этого момента не был прежним.
Вот с этого летнего дня начинаю отсчет того, что называется его смертельной болезнью, которую впоследствии диагностировали как Паркинсон, и одновременно диагностировали, что эта форма нетипичная для данной болезни и что вылечить ее не могут, а могут только продлевать, останавливать, облегчать состояние.
Но тогда не было вообще никаких признаков того, что что-то случилось непоправимое. Мне звонит Лена, Лена Горбунова, или Лена Горбунова-Березовская, которая была последней фактической женой Бориса Березовского, хотя они не были зарегистрированы. Я говорю с Леной по телефону, и она говорит: «Что-то у вас, Зоя Борисовна, голос сегодня какой-то не такой». А он у меня всегда слегка азартный, слегка на подъеме, если только я не устала сильно. И ей говорю, думая, что она как раз тот человек, которому можно довериться, она никогда ничего никому не рассказывала, молчаливый человек, и я ей говорю, что у меня странная история произошла.
Она спросила: какая история? Ей не понравилось, что я сказала «странная» и что я этим огорчена. Надо сказать, что она кидалась на помощь всегда, особенно в делах искусства или людей искусства. И я ей рассказываю эту историю, что какая-то странная вещь, но вроде не повторилось, ничего нет, но я не могу из головы выбросить этот случай в воде. И с одной стороны, Андрей абсолютно категорически отказывается на эту тему говорить и вспоминать, а с другой стороны, конечно, я хочу его показать или под предлогом диспансеризации обследовать, чтобы я поняла, почему это могло быть и не может ли это повторяться. «Только я вас прошу, – я сказала, – я вам это рассказываю с одним условием, что вы не скажете Борису Абрамовичу». Она сказала: «Ну что вы, Зоя. Конечно, если вы просите, нет».
Через час мне позвонил Борис Абрамович и орал на меня так, как он не орал никогда: «Ты что, с ума сошла? Ты что, не понимаешь, что это серьезно? Ты что берешь на себя такую вещь, идти на поводу у него, когда он хочет рассказывать, не хочет! Немедленно, – он сказал, – ты завтра звонишь по такому-то телефону Ольге Пивоваровой, я предварительно с ней уже договорился. И самолет завтра я выделю. Надо немедленно его перевезти в швейцарскую клинику для полного обследования».
Мы всю жизнь потом с Андрюшкой вспоминали этот шаг, потому что, конечно, он ему добавил несколько лет жизни. Паркинсон диагностировался приблизительно через полгода, и диагностировал его мой самый любимый доктор наряду с Рошалем, это Александр Николаевич Коновалов, который созвал консилиум. Мы лично с ним были знакомы, очень симпатизировали друг другу, вместе отдыхали в Грузии. Про него я могу долго рассказывать, потому что так случилось, что жизнь сомкнулась с ним на каких-то решающих, узловых моментах жизни.
Я однажды вошла в «Балчуг», у меня была встреча то ли с Пугачевой, которая там жила, то ли просто с кем-то свидание, я не помню. И я вхожу в эту гостиницу и вижу, что идет навстречу Александр Николаевич совсем с лицом никаким, помятым, растерянным. Он видит меня, мы кидаемся друг другу на шею, мы всегда обнимались и очень симпатизировали. И я говорю: «А что, что случилось?» И рядом с ним человек стоит и говорит: «Умерла жена. Поминки были в „Балчуге“». Его абсолютно прелестная жена, очаровательная, умерла в таком раннем возрасте. По-моему, он никогда больше не женился, хотя, конечно, женщины просто за ним бегали, он был полный какого-то очарования, гибкости, обаяния в разговоре – удивительный человек.
Так вот отрицание Андреем факта его болезни было почти до последних трех лет, когда он уже понимал, что умирает. «У меня нет Паркинсона», – говорил он. Он не любил, когда я врачу говорила при нем, что таков диагноз. Это было мучение. Идея в его голове была, очевидно, что он не может умереть от этого, что это не смертельная болезнь. А во-вторых, что-то неприятное было – Паркинсон, какая-то недвижи́мость, неподвижность, что-то уродливое, что не входило в его сознание.
Ничего не образовалось. Никогда. Никогда он уже не станет прежним, не сможет плыть, взлетать на парасейлинге, который снится ему всю зиму. В прошлое уйдут не только водные лыжи, но и многочасовые одиночные прогулки по Крымским горам, Массандровскому парку, Никитскому саду, где родились многие его стихи. Какое-то время в спокойную погоду Андрей еще будет на спине качаться на волнах, даже добираться самостоятельно до берега. Но и это продлится недолго. Его упорство, желание доказать, что он не стал инвалидом, уже трижды кончались катастрофами. Сколько раз я вытаскивала его из воды, но были и случаи, когда приходилось звать на помощь дежурного спасателя. После того я уже никогда не оставляла его вне поля зрения.
Теперь он вообще не может быть один. Сменяющиеся круглосуточные сиделки живут с нами по полгода. Это и благо, и пытка. Не только для него, полностью лишившегося творческого одиночества, но и для меня. В доме существует невольный соглядатай, которому становится известно все личное, интимное. Сколько лет мы не впускали в нашу жизнь родных, прессу, избегая утечки какой-либо информации. Сегодня все это невозможно, в доме – чужой человек. Стесняемся выражать чувства, скрываем слабости, сглаживае