Как обычно ерничая, объяснил, что по дороге в Переделкино в такси врезался грузовик, таксиста выбросило из машины, а его с трудом извлекли из груды металла. Можно представить себе, какой силы был удар, если такси потом списали на металлолом. Вызывать «скорую» Андрей запретил, пролепетав в полубессознательном состоянии, чтобы его везли к профессору Бадаляну.
Левон Бадалян – наш бесценный друг. Сколько раз я просила Левона проконсультировать моих знакомых, и он никогда не отказывал. Широкую огласку получила реанимация Высоцкого, о чем многие узнали из стихов Андрея «Оптимистический реквием», посвященных Володе. Однажды, после звонка Эстер – жены Валентина Катаева, я попросила Левона приехать в Переделкино к семидесятилетнему классику. Бадалян помог ему, подобрав лекарственные растения, урегулировавшие память и тотальную бессонницу Валентина Петровича. Через несколько лет пришлось вызывать Левона и к Василию Аксенову. Диагноз был суровый. «Если он не прекратит потреблять алкоголь, начнется разрушение мозга», – сказал Левон. Я позвонила Кире, тогдашней жене Аксенова, слово в слово повторила. А Бадалян добавил: «Если он не остановится, его мозг будет работать хуже, чем у Федина». На той стороне трубки замолчали, затем раздался крик Киры: «Ой, Вася теряет сознание!» Оказалось, Аксенов взял параллельную трубку и, услышав, упал в обморок. Но результат того стоил. Никогда впоследствии он не пил крепких напитков. Максимум – позволял на празднествах бокал красного или белого вина.
Андрею в клинике Бадаляна оказали первую помощь, кто-то довез его до Переделкина. Вечером Левон позвонил: «Большая потеря крови, сильнейшее сотрясение мозга». На другой день подъехал, осмотрел Андрея, предупредил меня: «Постельный режим минимум три недели, пусть не вздумает подниматься. Имей в виду, Андрей спасся чудом, лобовой удар. Если бы не меховая шапка на нем, мозги вылетели бы наружу».
Андрей выскочил из дома через три дня.
«Я себя прекрасно чувствую, – обняв меня, заявил, уже одетый, – голова не кружится, не тошнит. Едва заметная слабость, но я же на машине».
Он буквально вырвался из моих рук и помчался в журнал вычитывать верстку. Как часто теперь я вспоминаю слова Бадаляна о чудесном спасении Андрея и о том, что три недели необходим был постельный режим. Некоторое время спустя Андрей написал стихи о шапке, которая спасла ему жизнь.
Никогда не уйдет из памяти тот день… Юбилей Геннадия Хазанова, ко мне, продираясь сквозь гостей, быстрыми шагами подошел юбиляр, лицо непроницаемое, прошептал: «Зоя, бегите скорее, там, – он показал на соседний зал, – Андрей упал, мы не можем его поднять». Это было году в 2000-м. Андрей еще мог самостоятельно передвигаться, выходил на сцену, ездил на съемки, выставлял свои видеомы в разных странах, были выставки в Нью-Йорке, Париже, Берлине и у нас – в Музее изобразительных искусств. Потом, после этого дня, падения участились, и поездки стали сокращаться.
За это десятилетие мы перебывали во многих клиниках Москвы, и всюду чуть-чуть притормаживали течение болезни. Лекарственная терапия, массажи, ортопедия, режим во всем, питание, прогулки, сон. Впервые точку в наших метаниях поставили в Институте Бурденко. Пользуясь давним знакомством с академиком Александром Николаевичем Коноваловым, нейрохирургом с мировым именем, мы приехали к нему. Тогдашний Коновалов был молод, подвижен, модно одет, привлекал всеобщее внимание. Скажу так: жене его, ныне покойной, приходилось нелегко. Сегодня Александр Николаевич, поседевший, с ярко прочерченными морщинами на загорелом лице, перенесший тяжелое заболевание, по-прежнему привлекателен, благороден – это природный аристократизм. И при этом ежедневный каторжный труд хирурга, операции на мозге. Однажды я спросила его:
– Как вы можете после перенесенной личной беды, болезни делать по пять сложнейших операций в день?
– Во время их я выздоравливаю, – ответил он. – Только это меня и спасает.
Я часто слышала такое от людей выдающихся. Уже тяжелобольной, перенесший несколько операций на сердце, Петр Наумович Фоменко, попадая в больницу с приступом и выходя из нее, кидался в театр и репетировал весь день, а иногда и часть ночи. Объяснял мне: если останется дома, заболеет еще сильнее, он чувствует себя хорошо только на репетициях.
Каталина, жена Юрия Петровича Любимова, продлившая его творческую жизнь на десятилетия, в 90-е годы говорила: «Юрий сидит в театре по многу часов, говорит, что без этого не может. Если он в какой-то день не идет в театр, этот день превращается для него в пытку».
Александр Николаевич созвал консилиум. И впервые объяснил причины падения Андрея, природу его недуга. Увы, это болезнь Паркинсона. Да, не было типичного сильного дрожания рук или губ, он не терял сознания при падениях, не было и угасания интеллекта. Но все крупные специалисты сошлись на том, что это нетипичная форма этой роковой болезни, которая настигла Михаила Ульянова, папу римского, Мохаммеда Али. Типичными были только падения. Они, по словам Коновалова, случаются в результате совершенно неожиданных пробежек вперед или назад (пропульсия и ретропульсия), когда больной бежит, не в силах остановиться, и разбивается о первое же препятствие на пути.
Сколько таких падений, травм, кровотечений было после столкновений с батареей, лестничными перилами, оградой, забором или деревом. О, сколько раз на протяжении десяти лет я видела его лежащим на полу, в луже крови. Этот кошмар, его лицо, залитое кровью, приходит ко мне во снах чуть не каждую ночь, и я уже не отличала ночной бред от яви, приснившуюся машину «скорой помощи», врача – от случившегося взаправду.
Когда врачи говорят, что это неизлечимо, я не могу верить им до конца: ведь болезнь длится уже десять лет, и кто знает, может быть, нам удастся остановить ее, есть надежда, что изобретут что-то новое, медицина развивается, и надо бороться.
Но пока увы… Я слежу за информацией об исследованиях, за экспериментами со стволовыми клетками, мне хочется верить, что мы дождемся открытий ученых. Ежедневная мольба только о том, чтобы не случилось ухудшения, тяжелых травм, которые могут оборвать и усилия, и надежды.
Что же делать? Каждые четыре часа Андрей принимает набор лекарств (без них его может парализовать, как больного диабетом может убить отсутствие инсулина). Мы живем в жестком режиме: обязательные часовые прогулки, диета и – дежурство сиделки по ночам. Самые тяжелые падения происходят чаще всего ночью, по одной и той же схеме. Андрею внезапно нужно встать – естественно, он не может удержаться на ногах, падает навзничь. Ночью, когда не найдешь никого вокруг, не дозвонишься сразу до городской скорой.
Это было начало. Потом было множество клиник, невропатологов, мучительные периоды заживления травм, волочащаяся левая нога, исчезающий голос… И все равно были стихи.
Пройдя через круг консультаций, уже после Коновалова, мы начали лечиться в Швейцарии, в Лозанне, в клинике «Сесиль». Андрей полюбил главного специалиста по неврологии доктора Ферерра. В его кабинете нас встречал старый шарпей – любимая собачья порода Андрея. Когда мы входили, пес с трудом поднимался, подходил и облизывал нас. Сначала Андрея, потом меня. Сам доктор, седой, стройный, был похож на гончую. Вытянутый вверх, с породистым нервным лицом, ухоженной шевелюрой, в рубахе модного покроя – очень спортивный, аристократичный. Андрей подружился с ним после того, как тот показал ему свои компьютерные картины, озаренные поэзией, метафоричностью. Острый взаимный интерес навеял стихи, посвященные доктору Ферерру.
Мы полюбили Лозанну, Женевское озеро – ослепительное, как холодная красавица без возраста, с лебедями и прозрачным до неправдоподобия воздухом. Там были у Андрея заветные места, там по утрам в густой аллее, ведущей к озеру, ему хорошо писалось. Мы сидели подолгу на скамейке, посреди ярких цветов, в окружении влюбленных парочек, мимо нас по гравию мчались велосипедисты. Потом я закупала на местном деревенском рыночке творог, сыры, свежую рыбу, и мы шли на ланч в ресторанчик у воды, под открытым небом.
Был и такой случай: докторам не понравилось электрокардиограмма Андрея, поднялась легкая паника, его направили в соседний городок, где была новая, ультрасовременная аппаратура, исследующая сердце. Это исследование предшествует операции или шунтированию, его назначают после того, как хирург принимает решение о необходимости расширить сердце. Там нам довелось испытать легкое негодование…
Представим себе: восемь утра, на голодный желудок нас с Андреем помещают в соседнюю комнату ожидания, где он лежит, раздетый, голодный, и ровно час никто не появляется. Я начинаю бить тревогу, пытаясь найти хоть кого-нибудь, кто бы объяснил мне, не забыли ли они про больного. Мне спокойно объясняют, что исследование отложено, поскольку нужно пропустить двух больных, нуждающихся в экстренной помощи. Я предлагаю хотя бы одеть Андрея, укрыть, он дрожит, и боль нестерпимая.
Когда прошло еще полчаса, я осознала: будет диагноз лучше или хуже, но то, что он заболеет, – это точно. Я сказала: если в ближайшие пятнадцать минут Андрея не повезут на исследование, мы одеваемся и уходим. Через пять минут седовласый, благородного, степенного вида пожилой врач перевел Андрея в другую комнату, усадил меня у телевизора и сказал, что начинает исследование, которое я могу наблюдать на экране. Каково же было потрясение всех окружающих, когда этот седой дядечка (дай бог ему здоровья) приостановил всю подготовку, сказав: «Ему операция не нужна. Просвет аорты должен быть менее пятидесяти процентов, обычно тридцать-сорок – тогда необходимо немедленное хирургическое вмешательство. У нашего пациента просвет более шестидесяти процентов, операция может никогда не понадобиться. Ourevour».
Итак, после двух часов сидения в предбаннике и пятнадцати минут в операционной мы удалились с ликующими лицами, позабыв ворчание и недовольство. Мы не могли не оценить смелость и добросовестный профессионализм человека, не захотевшего нарушить клятву Гиппократа даже тогда, когда уже было потрачено время и на исследование и на подготовку к операции.