Попадем ли мы снова в эту клинику? Или этот этап пройден? Так я спрашиваю себя после того, как мы нашли этот уникальный Паркинсон-центр в Германии, в маленьком городке Бад-Наухайм, на площади имени Элвиса Пресли. Здесь, возле парка, возведен монумент в честь легендарного певца. Он проходил в этом городе военную службу, к нему сюда приезжали отец и бабушка, король рок-н-ролла говорил, что нашел в Бад-Наухайме свой «дом в Европе».
Культ Элвиса Пресли сохраняется здесь, как любое важнейшее событие, отражающееся на городке, если его посещает Наполеон, Шварценеггер или Антон Чехов. Городок, в котором он умер, Баденвайлер, знаменит для любого культурного человека именно тем, что здесь умер Чехов, как и то, что тело его было отправлено на родину в товарном вагоне с надписью «Устрицы».
Как мы сюда попали? После страшного случая. Андрей лежал в одной из московских больниц, с очень хорошей репутацией. Заведующим отделением был наш большой друг Илья Дорофеевич Копылев, а директором – известнейшая женщина Галина Терехова. Но, увы, рядом с блестящими специалистами высшего эшелона часто работают равнодушные, малооплачиваемые нянечки, медсестры. Андрей был помещен в эту больницу с условием, что дежурство у его постели будет круглосуточным. Но это – на бумаге, практически все дежурные спали или в ординаторской, или в коридоре на креслах. Никто ни его слабого голоса, ни колокольчика не слышал.
В ту роковую ночь он звал нянечку, она не отозвалась, он попытался самостоятельно встать. И пролежал на ледяном полу до утра, его обнаружили только во время утреннего обхода, 7–8 часов спустя. В результате в левой руке образовался плексид и контрактура, которую никакими усилиями ликвидировать не смогли. Скрюченная замком кисть, неподвижная от предплечья до кисти рука уничтожали последние радости его вольного существования. Он стал беспомощен во всем – не мог сам одеться, застегнуться, сходить сам в туалет практически тоже не мог.
После этого падения все нейрохирурги говорили одно и то же: полного выздоровления не будет, они не помнят, чтобы подобную контрактуру, закрепленную таким долгим неподвижным лежанием на полу, можно было выправить. Один из профессоров сказал: нужна серьезная операция или трансплантация сустава, но, учитывая его диагноз, общий наркоз и операция исключены. Если будут невыносимые боли и резкое ухудшение, в конце концов придется ампутировать. Длительное многомесячное лечение: физиотерапия, электропроцедуры, массаж, ванны результата не дали. Из-за бесконечного лечения, пребывания в больнице общее состояние, естественно, ухудшилось. Он плохо ходил, почти полностью исчез голос, Андрея можно было услышать, только подставив ухо к его губам. Мы перепробовали много приспособлений, усиливающих звук, – результат был нулевой.
Вот в таком состоянии, почти отчаявшись, я узнала о Паркинсон-центре в Германии. Направила туда все заключения и анализы Андрея, созвонилась с Алексеем Коршуновым, молодым специалистом с российскими корнями, который разрабатывал новую методику лечения болезни Паркинсона. Встреча с ним оказалась судьбоносной. Появилась надежда. Изучив случаи протекания болезни Андрея, клиника провела полное исследование, и Коршунов определил дозировку лекарств, их соотношение друг с другом, регулярность чередования. Одновременно Андрей работал с ортопедом и логопедом, мы гуляли с ним дважды в день по парку, и после трех недель пребывания в клинике Андрей стал неузнаваем.
Частично вернулся голос (конечно же, он не стал тем прежним поэтом, которого завороженно слушали стадионы), но во всяком случае, голос был слышен в другом конце комнаты, вернулись жизнерадостность, тяга писать стихи. Благодаря методике Коршунова и серии инъекций (в том числе ботокса) появилась чувствительность в руке, он мог ее поднять до плеча, разомкнулась скрюченная кисть, он стал шевелить несколькими пальцами. Андрей стал почти свободно ходить, каждый день мы обязательно гуляли. И еще, конечно, природа, запах, буйное цветение, яркость красок, напоенность воздуха были союзниками этого лечения.
Я живу по соседству, в гостинице, как я говорила, дважды в день захожу за Андреем, до обеда и перед ужином, и мы идем в парк. Мы сидим на скамейке, посреди немыслимой красоты поляны с цветами, по тщательно ухоженной дорожке едут парочки на велосипедах, я оставляю его здесь, не больше чем на 10–15 минут, и бегу за покупками. Вагончики со свежей рыбой, овощами и фруктами два раза в неделю располагаются рядом с парком. Печально, но факт, такие подвижки в болезни оказались возможны только в клинике.
В Германии мы с ним прочитали его интервью Диме Быкову[40] в «Собеседнике». Я не знала о нем ничего, так как голоса у него нет уже давно. Да, собственно, интервью как такового и не было. Дима составил его из своих прежних разговоров с Андреем, на различных встречах. Какие-то моменты вызвали во мне досаду, что я там не присутствовала.
Разумеется, я никогда не вмешиваюсь, кроме тех случаев, когда первая читаю, что он написал, и он просит высказать свое мнение. Иногда воплю со страшной силой, если вижу, что он всуе острым словцом может сразить человека наповал, уничтожить его семью. Потому что в этот момент он думает только о парадоксах жизни, но не всегда понимает, что слово может быть смертельным.
И еще в интервью есть ответы на такие вопросы, которые он сейчас бы не повторил. Например, Дима спрашивает, что будет с нашей страной, и Андрей отвечает: «Ничего не изменится, так будет еще очень долго».
Другое воспоминание, связанное тоже с пляжем на Крите. Был очень жаркий день, и море прогрелось до 27 градусов. Я не люблю теплого моря, мне это кажется каким-то извращением природы, море должно быть прохладным, соленым, но только не горячим. Горячее море – это лечебная ванна, а я сроду не принимала лечебных ванн и никогда не любила тепла для своего тела.
Мы идем к бассейну Rethymno Beach, где мы бывали много лет подряд. Удивительно расположенный отель. Там нам было абсолютно комфортно, мы полюбили это место и никогда не уставали туда возвращаться: огромный бассейн, лежаки в тени деревьев, столики вокруг, крытый ресторан, персонал, заботящийся о постояльцах. Метрах в пяти от нас расположилась семья, мать и девочка. И эта девочка все время поглядывала на нас с Андреем, наблюдала, как я плаваю. Я не могу без плавания, вода – это моя стихия.
И вот мы сидим, чуть приоткрыв ноги и плечи для солнечных лучей, и девчушка подходит ко мне и с такой нежностью и сочувствием наклоняется и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, чем болен ваш дедушка?» У меня было ощущение, что мне на голову что-то упало. Я не могла поверить, чтобы Андрея назвали моим дедушкой. Я ответила, что он не мой дедушка, он просто сейчас болеет, но у него болезнь, которая пройдет. Но почему-то вопрос той девчушки застрял во мне навсегда.
Какая несправедливость судьбы! Я, которая старше Андрея на 9 лет, которой всегда предрекали перед замужеством, что я буду уже глубокой старухой под 60, когда он еще будет молодым мужчиной! И вот вдруг наступает момент, когда его могут принять за человека старше меня. Я была настолько расстроена и обижена, что это невозможно передать словами. Это второе впечатление сидело почти так же глубоко во мне, как его первые признаки болезни, и моментально всплывало при слове Крит.
Глава 7Трагическая дилемма
Декабрь 2010 года
Подлечившись в Германии, вернувшись домой, Андрей счел себя достаточно здоровым и сильным, чтобы уезжать и работать в мастерской архитектора Михаила Крихели, давнего друга. Пропускал обеды и ужины, а порой даже забывал принять лекарство. Никакие мои усилия, попытки запрещать, напоминать не приносили результата. Андрея нельзя было остановить, невозможно. Все, что касалось поэзии, творчества, не обсуждалось, если он решил ехать, то его не отговорить. Я становилась врагом номер один на пути его поэзии.
Это типичная дилемма высокоодаренных людей: творчество – или здоровье. Это тиски альтернативы: служение таланту – или выживание. Так сгорели Высоцкий, Даль, Миронов, Абдулов, перечислить всех невозможно.
С Андреем проблема оказалась еще сложнее: его болезнь, необходимость круглосуточного наблюдения за ним полностью противоречили его свободолюбивому характеру. В течение нашей 46-летней совместной жизни он всегда имел возможность быть в полном одиночестве, чтобы писать, думать, сосредоточиться. Теперь оно исключалось. Кончилась свобода, кончились долгие одиночные прогулки, но рефлекс свободного одиночества вытравить невозможно. Он всегда стремился быть один, всегда хотел все делать сам.
Раньше, если вдруг пришла в голову какая-то мысль, он немедленно приступал к ее реализации; если получал информацию о каком-то событии, интересном и важном, мчался, чтобы участвовать, читать стихи, сниматься на ТВ. Я ему часто говорила: подожди, надо бы подумать, чтобы глубже осмыслить… но это было не в его характере. Его жизнь укорачивала, съедал стресс от невозможности реализовать придуманное.
Переполненность воображения, энергетики, характера не может реализоваться, так как боль и скованность перекрывают все импульсы. А переутомление все усиливается. Сейчас, когда он так тяжко болен, за столом ощущается неумение ждать. Я накрываю на стол, потом ставлю закуску или заранее десерт, уже через несколько минут все сметено, он не может дождаться, пока на смену первому придет второе, десерт, он хватает первый попавшийся кусок. Мне кажется, что это свойство стало одной из форм его сегодняшней болезни. К видимым признакам ее добавилась усугубляющаяся резкая, толчками ходьба, невозможность двигаться плавно и, как я уже говорила, снижение тембра и качества голоса. И – все пережитое прежде. Самые трагические моменты – смерть близких. Примириться с тем, что люди уходят, исчезают из поля его жизни, он никогда не мог.
Беспощадные дни – смерть матери, Антонины Сергеевны, в девичестве Пастушихиной.