Стоял мокрый, пронзительно холодный март. Антонина Сергеевна жила у дочери Натальи. Посреди телепередачи она вдруг окаменела, голова склонилась набок – в одну минуту все было кончено. Умерла, не приходя в сознание.
Андрей, кажется, был в Германии, скорее всего, там проходили его вечера.
Мне предстояла невыносимая миссия сообщить ему по телефону о смерти матери. Я не решилась на это, позвонила, сказала, что мать внезапно тяжело заболела, надо срочно вернуться, быть может, потом будет поздно. Меня поразило, что он ответил приблизительно: «Да, да, конечно. Вот у меня еще два вечера, после них я сразу же вернусь». Я сказала: «Это невозможно. Отменяй вечер и прилетай».
Я-то понимала, что тело Антонины Сергеевны не может ждать погребения столько дней, никто не согласится оттягивать неделю. Я повторила: «Прилетай немедленно, а то ты ее не застанешь». Он прилетел 3–4 дня спустя, ситуация была критическая. Сестра, родственники назначили день похорон в московском крематории. Впоследствии урну должны были захоронить на Новодевичьем кладбище в могиле ее мужа – Андрея Николаевича, отца Андрея.
Очередь наша была третья или четвертая, впереди на мартовском ветру стояли гробы, вокруг них – плачущие родственники. Помнится, оставался один гроб перед нами, когда влетел Андрей с криком: «Я не дам ее сжигать!» Он приказал вытащить гроб и вывезти с кладбищенской территории.
Все последующие дни проходили в каком-то неистовом угаре. Андрей находился в постоянной истерике. Получить разрешение на захоронение на Новодевичьем кладбище задача практически неразрешимая. Как часто бывает, препятствие возникло там, где его совершенно не ждали. Оказалось, что могила Андрея Николаевича рассчитана только на одного: по строгим правилам кладбища невозможно нарушить дистанцию между двумя телами. Однако сумасшедший вид Андрея, горящие глаз, отчаянье, сквозившее во всем его облике, сделали возможным невозможное – чиновники подписывали бумаги, Моссовет дал разрешение в виде исключения, похороны состоялись.
В эти дни мне казалось, что Андрей никогда не придет в себя, я с трудом представляла, как он будет жить дальше. Но внешняя переключаемость его оказалась фантастичной. Еще были конвульсии затянувшегося продвижения создания памятника на могиле, нескольких посещений кладбища, а потом, когда громадный шар из гранита уже был водружен, потребность посещения и вспоминания была все реже. Сегодня я почти всегда напоминаю Андрею восьмого марта, что в этот день скончалась его мать. Следы остались в поэзии, несколько стихотворений посвящено матери.
Были и переживания, связанные с женщинами, дружбами и предательством мужчин, восторгом и разочарованием поклонников. Но все это проходило очень быстро, почти незаметно, в подобных случаях меня поражали его переключаемость, способность, как надуваемый мячик, расправлять свои мускулы, черпать вдохновение в случившемся и часто оборачивать все в стихи.
Глава 8Смерть
12 мая 2011 года
Никто не мог знать, что жить ему осталось восемнадцать дней.
Он сидел в своем любимом сине-голубом пиджаке, в полосатой рубашке. К нему подходили, чокались, он всем улыбался, пытался заговорить.
Главный подарок в тот день преподнесла Лариса Владимировна Спиридонова, редактор издательства «Время». Она привезла распечатку оригинал-макета его последней книжки – «Ямбы и блямбы» (книгу уже отпечатали в типографии, но тираж в Москву еще не завезли). Андрей с нетерпением ждал эту книгу, она получилась очень яркой.
Андрей просиял, когда увидел такой подарок, на какое-то время к нему даже вернулся голос. Они остались с Ларисой вдвоем и долго-долго перелистывали страницы. А еще Лариса вручила ему букет маленьких подсолнухов. Андрей был растроган. Мне она сказала: «Очень хотелось порадовать Андрея Андреевича, он такой солнечный человек!»
За эту книгу и Андрей, и я сердечно благодарны Володе Кочетову – прозаику, критику, известному в Москве редактору (он работал в издательстве «Вагриус», когда там выпустили многотомное собрание сочинений Андрея). Последний прижизненный сборник стихов Вознесенского Володя Кочетов записал, буквально считывая слова с Андреевых губ, и он же отнес его в издательство «Время»…
В тот чудный, по-летнему теплый день столы были накрыты во дворе. Гости пили за здоровье любимого поэта, неспешно прогуливались по участку и были рады видеть Андрея улыбающимся, потому что в последнее время он не появлялся на публике, поползли нехорошие слухи… Правда, никто не понимал, почему Андрей не ест. Никто ведь не знал, что глотать он уже не может.
Я положила книгу в гроб – во время отпевания в церкви Великомученицы Татьяны.
Доктор Коновалов когда-то давно сказал, что есть две опасности: первая, что он будет падать и разобьется, а вторая – он может поперхнуться. Одно из последствий болезни – плохая работы мышц шеи и горла.
Еще в Германии, на лечении, мы сидели в кафе больницы, ели торт – для нас это был ритуал, – и вдруг он поперхнулся, начал кашлять, я его била по спине, но он, весь красный, не мог откашляться. Я позвонила в отделение, спустились доктора, реанимация.
Но на другой день он что-то легкое съел и снова поперхнулся, и доктора поняли, что он уже не может выйти из этого состояния, что надо откачивать пищу из легких. Мучительность этого троекратного выкачивания сказалась на его здоровье очень сильно. Все откачали, но в какой-то день стало ясно, что еда идет мимо кишечника, попадает в легкое, есть он не может.
Срочно поставили гастростому. Тогда я впервые узнала про это устройство искусственного ввода пищи в желудок при невозможности приема ее через рот. Даже лекарства надо было давать через шприц и гастростому. И я подумала, что он никогда не согласится жить с этой штукой. Что он никогда не смирится с тем, что не сможет познать вкус пищи. (На его последний день рождения я купила арбуз, и он так просил, чтобы я дала ему кусочек. Но я знала, что это категорически запрещено, даже воду давать запрещено.)
Теперь его лишили свободы навсегда. Он уже не сможет уехать в город больше чем на три часа, так как надо подвешивать стойку, кормить через трубку, вводить лекарства через трубку. Промелькнула мысль, которую я сразу же задавила, что с этого момента счет пойдет на дни. Он не сможет существовать в таком режиме.
Но я ошиблась, потому что все последующие два месяца, которые он жил, он почти не страдал от этого. Он очень много стихов в это время надиктовал, он был очень терпелив и, как всегда, очень неприхотлив. Раз так, то пусть будет так, лишь бы была возможность писать стихи, все остальное не так важно. Если в его жизни не было комфорта, он спокойно с этим мирился. Мы прожили в этом смысле очень чистую жизнь, мы никогда не занимали денег и не тратили их на роскошь. Нам хотелось, чтобы было изысканно и стильно, но совсем не обязательно богато. Я не хотела покупать престижных автомобилей или дорогой недвижимости, все это казалось не важным. Для нас очень важным всегда было искусство.
Я привезла из Германии 30 килограммов специального питания, боялась, что наше питание здесь, в России, может оказаться плохого качества. В какой-то момент нам сказали, что туда можно добавлять очень хорошее детское питание. Я купила штук двадцать этих баночек. И три дня все было прекрасно.
В восемь утра мы его покормили, и через три часа у Андрея началась рвота. То ли какая-то несовместимость, то ли еще что-то… Началась конвульсия, потом приступ прошел, и все вроде нормализовалось. Затем снова началась тошнота, возникли боли в животе.
Приехала машина реанимации, врачи провели все исследования. Сказали, что в крови мало глюкозы, сердце хорошее, легкие чистые, но животом надо заняться, однако госпитализировать не стали.
Я хотела заплатить, но они наотрез отказались взять деньги, попросили надписать книги. Один из врачей сказал: «Как интересно… Тридцать лет назад Андрей Андреевич приезжал в Псков, мой отец пошел на его вечер и получил книгу с автографом. А теперь он подписывает книжку мне».
Ничто не предвещало того, что случилось на следующий день.
Ему было очень плохо. Я сидела возле него. Он стал повторять: «Я Гойя, я Гойя». Я продолжила читать стихотворение, он шевелил губами. Потом вдруг сказал: «Комар». И еще: «Ты не огорчайся, ты уже заслужила, чтобы тебе было хорошо, сколько ты меня вытаскиваешь… Вчера у Наташи был праздник, это что, Пастернак родился или умер?»
30 мая – день памяти Бориса Леонидовича – был для него священным. И он впервые не смог прийти в дом поэта, в музей, к Наташе Пастернак.
Мы вынесли Андрея в беседку, ему стало чуть лучше, после он лег. Я на одну секунду присела в другой комнате – тут же сиделка закричала. Я рванула на второй этаж: марля в крови, а из гастростомы идет кровь. Это уже была желудочная кровь, в таких случаях уже ничто не поможет. Хотя много-много лет назад у моего сына Лени было прободение язвы, и я как-то его спасла, больница была рядом. Через полчаса было бы уже поздно.
Я вызвала реанимацию. Врачи решили везти его в больницу и опять делать гастроскопию. Ему становилось с каждой минутой все хуже и хуже. Я с ним еще говорила, он хотел, чтобы я его держала за руку, повторял, чтобы я не волновалась.
Он ушел в полном сознании, со словами: «Мы оба падаем, обняв мой крест». Он понимал, что моя жизнь без него – это жизнь на другом уровне, в другом измерении.
Вторая реанимация уже не смогла его спасти – врачи сказали, что он умер. Вызвали милицию, и она не ехала ровно три часа. Но я уже ничего не помню, у меня все время было ощущение, что врачи ошиблись. Он не остывал, он целых три часа был теплым! Мне казалось, что вот он вздрагивает. Я все пыталась его еще горячее тело вернуть к жизни, дозвонилась в Германию профессору Коршунову: «Что делать, на зеркале, поднесенном ко рту, нет дыхания». Он сказал, чтобы сиделка немедленно подняла ноги как можно выше: «А вы делайте интенсивный массаж грудной клетки и живота».