Я покорно пошла за ним.
И начался наш разговор. А поскольку я обладаю дурацкой сопереживательностью, у меня в глазах стояли эти двадцать человек, которые пришли раньше меня, а тут какая-то баба влетела без очереди и сидит, травит какие-то байки, так что я все изложила более чем кратко.
– Все, Борис Абрамович, я пойду.
– Куда ты спешишь?
– Ну вы что, ей-богу, я не могу говорить долго, когда там столько народу ждет.
Но он, как будто издеваясь, начал спрашивать, просил рассказать в подробностях.
А ведь он был еще и исполнительным секретарем Содружества Независимых Государств. То есть встречи с ним ожидали и представители других стран. Потом я поняла, что со мной он отдыхал – от тех масштабных проблем, которые с каждым из сидящих в его приемной надо было решать. Но все равно мне было обидно за них.
Кстати – об этой его должности. Я впоследствии прочитала письма (они опубликованы) глав всех стран Содружества, в которых они характеризовали Бориса Абрамовича очень лестно, очень высоко ставили, отмечали его несомненные заслуги в интеграции стран бывшего СССР.
После того как я дала несколько интервью о Борисе Абрамовиче и стало более или менее широко известно, что он мне доверял как человеку, возник миф о том, что я была чуть ли не соратницей Березовского. Ничего подобного. Никогда я не знала ни его дел, ни его денег, ни его политических убеждений. Он этим со мной никогда не делился, то ли полагая, что я глупая, то ли недостаточно в теме, то ли по моему сразу застывшему лицу понимал, что эти разговоры вызывают во мне внутреннее сопротивление, мне это неинтересно, не положено. И главное, зачем знать чужие тайны? Потом они становятся известны, и могут подумать, что они стали известны именно от тебя. Вот из-за этого я про многое, что имело государственный, масштабный, идеологический характер, никогда не хотела даже слушать. Равно как и личные сведения: кто, что и как живет, кто кому изменяет и прочие сплетни из разных, в том числе и высоких сфер. Я понимала: если я это знаю, то есть человек, который знает, что я это знаю, поэтому, когда все всплывет, я так или иначе стану причастной.
Да, после смерти Бориса Абрамовича возник миф, и совсем смешной миф, что я его родственница, племянница. Об этом меня спросил один из интервьюеров. Я на него посмотрела как на безумного. И сказала: «Неужели вы не понимаете, что я не могу по определению быть его племянницей?»
Другое дело, что я знала Бориса с давних лет. Вернее, слышала о нем. О нем рассказывал Леонид, мой сын, который работал в то время в Институте проблем управления. Они работали в разных лабораториях, но быстро сдружились. Леню взяли на работу сразу после института как младшего научного сотрудника. Прежде всего потому, что он уже знал, как работают компьютерные системы, и владел теорией вероятностей и случайных процессов, с помощью которых исследовал компьютерные системы.
Я думаю, что вокруг Бориса Березовского, яркого, интересного, умеющего увлечь за собой молодых людей, возникла компания, в которой был и Леонид. Поскольку мы с Андреем большую часть жили за городом, то эта компания часто тусовалась, как говорит нынешняя молодежь, в нашей квартире, в высотке на Котельнической набережной.
Таким образом, я видела Березовского пару раз в нашей квартире, перед нашим отъездом на дачу. Он приходил к Лёне. В то время они были материально небогатые научные сотрудники и купили машину «Жигули» вскладчину, расходы пополам, ездили на ней по очереди, по нескольку дней.
Уже после смерти Березовского Леонид рассказал, что его удивляло – Березовский в свои дни накручивает на машине гораздо больше километров, чем он. И только недавно он узнал, что Березовский подрабатывал как таксист. То есть деловая жилка проявилась в нем еще в молодости.
Был интересный конец этой истории. Несколько лет назад мне пришла повестка из автоинспекции. Леня пошел узнавать. Выяснилось, что на какой-то стоянке стоит почти истлевшая машина, которую нужно утилизировать. Это были те самые «Жигули» Леонида и Березовского. Когда они купили себе новые машины, те «Жигули» записали на мое имя. Леонид, конечно, убрал эту машину и проделал все формальности.
Начав работать с Березовским, я стала подозревать, что этот человек не спит. Он мог позвонить в любое время. И опоздать на любое время. Вообще, у него не было представления о точном времени. Я не понимаю, как он к президентам ездил или к партнерам по большому бизнесу. Возможно, это какой-то личный феномен. Мы знаем, что художественный руководитель одного из московских театров никогда и никуда не приходит вовремя, всегда опаздывает, и все привыкли, как-то учитывали это его свойство. Наверно, это как-то объяснимо для человека искусства, но не для крупного бизнесмена и политика. А у Бориса Абрамовича это была черта чуть ли не патологическая.
Другое дело, что и время, и место в первую очередь определялись одним: насколько интересен ему человек, разговор с ним.
Как-то он завел меня к себе в кабинет, сказал, что быстренько решит вопросы с посетителем и займется нашими триумфовскими делами. От того, что я там услышала, у меня волосы на голове зашевелились. Там решались вопросы чуть ли не жизни и смерти, распределялись какие-то фантастические финансовые потоки. Я сидела как на иголках, несколько раз привставала, говорила: «Ну, я пойду», но он меня усаживал обратно: «Сейчас, сейчас, мы быстро…»
Итак, мне казалось, что он не спит никогда. В ту минуту, когда его охватывала эйфория от какой-либо идеи, он снимал трубку и звонил – в любой час дня или ночи. Я полагаю, это очень хорошее качество. Я в течение своей жизни встречалась всего с несколькими людьми, которые, если ты им что-то предлагаешь, если ты за кого-то хлопочешь, сразу снимают трубку и звонят. Во всяком случае, пытаются тотчас, при тебе и в этот момент, что-то сделать. Вот Борис Абрамович был пример этого. Он в 6–8 утра звонил очень многим служащим. С утра у меня телефон выключен, так что мне часто звонили его секретари, которые оставляли голосовые сообщения. Раз в два месяца, в полгода он делился со мной идеями, которые были, как правило, всеохватные.
И с готовностью встречал чужие идеи.
Он способен был загораться, как спичкой подожженный бенгальский огонь, вспыхивать и в этом мгновенном пламени, в миге возгорания принимать решения и делать чудеса. Стиль разговора с собеседником у Бориса Абрамовича был такой, он «обстреливал» его вопросами: «А это почему? А это так? А это, что слышал?» Очень пристально смотрел всегда прямо в глаза. Казалось, пронзает тебя, чтобы понять не только то, что ему важно, но и то, что ты в это время чувствуешь, думаешь. И почти никогда не спорил, только вбирал твои слова. Он умел слушать очень внимательно, никогда не перебивал. Никогда. Выслушивал до конца.
Но если идея встречала в его душе горячий отклик, реагировал сразу же.
Когда у меня возник проект фестиваля русского искусства в Париже, он чуть ли не с первых же моих слов прервал меня: «Гениально! Замечательно! Будем осуществлять. Давай твой проект!» А я ему: «Борис Абрамович, умоляю, я только вам это рассказала, ни одному человеку не говорите, иначе мы ничего не сумеем сделать». У меня всегда было опасение, если хотите, предрассудок, суеверие: если знает еще кто-то, то не дадут сделать. Это вынесено из опыта жизни. Очевидно, это нравы нашей страны, в которой сегодня самая крепкая дружба – это когда дружат против кого-то. Все движение идет обязательно или через месть кому-то, или через то, чтобы кому-то насолить. В общем: «Против кого дружим?»
Березовский тотчас согласился: «Ну о чем ты говоришь?! Никогда. Никому».
А сам уже выбежал в приемную и начал с диким азартом и энтузиазмом рассказывать эту мою идею, делясь новостью.
Два года носился он с идеей создания на базе «Триумфа» Российской академии искусств по аналогии с Французской академией искусств. То есть все члены жюри должны быть академиками, получившие премию «Триумф» становились бы академиками, и тогда жюри разрасталось бы до 80 или 120 человек. Всю российскую элиту собрать и так идти дальше в XXI век. Но в XXI веке он уже не был в России…
Часто он рвался кому-то помочь, не просчитывая детали, но он был уверен, что это должно быть сделано во что бы то ни стало. К подобным идеям относился благотворительный фонд «Подлодка „Курск“», в который он вложил большие деньги для помощи семьям моряков, погибших на атомной подводной лодке «Курск» в Баренцевом море. Эту акцию не поддержали, и она угасла.
Еще одна идея – летающий госпиталь, который будет помогать в любой точке России. Он полагал, что страна едина, что все люди должны иметь равный доступ к медицине на уровне клиник Москвы и Петербурга. Надо громадные современные воздушные лайнеры оборудовать под госпитали с полным оснащением современной техникой, медикаментами и лучшими врачами.
Это идея тоже заглохла.
Я скажу сейчас очень важную фразу: он переоценивал свое могущество. У него так легко все получалось, особенно на первоначальных этапах, он был столь успешен, столь счастлив в том, как он существует, как работает, что потеря одного-двух проектов среди десятков других не играла роли.
Вот эта спонтанность, желание немедленно сделать то, что ему кажется целесообразным или справедливым, характеризует очень многие его шальные поступки, в том числе и политические, судя по его интервью. У него не было желания сосредоточиваться на деталях, продумывать что-то до мелочей. Он сбрасывал осуществление идей на своих соратников, чаще всего на Бадри Патаркацишвили и Юлия Дубова.
Когда его не стало, многие говорили, что они осиротели. Борис Абрамович увлекался людьми до умопомрачения. В тот момент, если он увлекся человеком, мог ему отдать все и пообещать все. Кстати, сразу замечу, что одним из самых его глубоких увлечений, поскольку оно было связано с предпринимательской деятельностью, с деньгами, был, конечно, Роман Абрамович. Он к нему пришел очень молодым, Борис его воспринимал как растущего гения коммерции и готов был все отдать. И многое, как мне кажется, отдал, но потом, когда начался этот исторический суд, не смог ничего доказать и вернуть. Но этот рассказ еще впереди.