тире-студии с единственной кроватью, так что Джимми спал на полу без простыней и подушек, уверяя, что ему так больше нравится. Не прошло и недели, как он начал приводить с собой каких-то эксцентричных друзей, и квартира Германа из монашеской кельи превратилась в салон, в котором кипела жизнь, сюда набились все городские чудики: Дайер, официант из Нового Орлеана с невинным лицом, который был милее некуда, пока не ограбил всех и не укусил лошадь полицейского; тощая как палка Лоррейн, которая курила сигареты с марихуаной и показывала всем рисунки эротического характера — на них была изображена она сама в окружении пауков; Недра, в чьих темных глазах не было видно никаких признаков разума, она говорила, что родилась то ли в Сиаме, то ли в Бруклине, от нее пахло потом, и ее вполне мог поиметь любой городской алкаш, и многие действительно имели, хотя Джимми позволял ей спать на полу рядом с собой и ни разу к ней не притронулся. Герман спросил, что случилось после того, как тот парень в Мексике бросил в него кирпич и промазал. Джимми ответил, что он и несостоявшийся убийца расхохотались. И добавил, что потом он купил ему чуррос.
Герман закрывает «Международный гастрономический словарь» и ставит его обратно на полку. Затем принимается листать газету и открывает раздел культуры, который стал заметно интереснее, с тех пор как за него стал отвечать Артур Гопал. Тем не менее Герман вылавливает нарушителя: это слово «буквально». Он рычит, будит свой компьютер и печатает:
Буквально: это слово следует удалять. Зачастую того, про что сказано «буквально», вообще не было. Например, «он буквально из кожи вон лез». Никуда он не лез. Хотя, если бы он действительно лез из кожи вон в буквальном смысле, я бы предложил повысить ставки и вывести статью на первую полосу. Использование слова «буквально» само по себе указывает на то, что в нашем отделе новостей тихонечко притаились олухи. Удалять безо всяких церемоний — слово, не олухов. Олухов ловить и сажать в клетки, которые я поставил в подвале. См. также:Слишком частое использование тире; Восклицательные знаки; Олухи.
По пути домой Герман заезжает в «Энотека Костантини» на Пьяцца Кавур за бутылкой Фраскати Супериоре. Сегодня он приготовит Джимми традиционный римский ужин: «фиори ди цукка» и «карчофи алла джудиа» во фритюре, несложные «букатини алл-аматричана», домашнюю «пиццу бьянка», чтобы доесть остатки соуса, а на десерт — «панджалло» (его, к сожалению, придется покупать в магазине).
Дома он застает Джимми в постели: он лежит на животе, но потом переворачивается.
— Ты как? — интересуется Герман. — Отходишь от перелета? — Пока он готовит ужин, Джимми рассказывает, как провел день. Он пошел гулять и потерялся, к тому же его какое-то время преследовали: Джимми думает, что это был вор, который в конце концов сдался и отстал.
— Похоже, ты провел время успешнее, чем я, — комментирует Герман. — Мое стилистическое руководство превратилось уже черт знает во что. Это просто смешно. Ох уж эти несчастные идиоты, которые со мной работают!
За ужином Джимми ест мало и пьет только воду. Что касается табака, то курить он полностью бросил — так странно видеть его без привычного облака дыма. Герман интересуется жизнью в Лос-Анджелесе, Джимми отвечает, что он очень занят, время просто летит, уходит на всякую рутину: покупку продуктов, просмотр любимых передач по телику, походы в прачечную. И преступность беспокоит.
Герман похлопывает себя по животу и неспешно, но целеустремленно направляется к бару.
— Как насчет дижестива? — спрашивает он у друга. — Боюсь, единственное, чего у меня нет, так это рома Барбанкур, это же твой любимый, да? — Джимми носил с собой ту старую книгу «Улисса» до конца 60-х. Леопольд Блум был его героем в значительной степени потому, что они оба любили потроха — в особенности жареные свиные почки. Но шкворчание жира и запах еды Джимми в их общей квартире в Нью-Йорке в то десятилетие пошли на убыль, потому что он все чаще бывал в Мексике, где продолжались его драматические отношения с замужней скульпторшей. Джимми уверял, что она похожа на Молли Блум, что Германа крайне веселило — как, черт возьми, выглядела эта Молли Блум? Герман окончил Колумбийский университет, получив диплом по политологии, и устроился рассыльным в городскую газету. В его представлении, все пошло не так: это Джимми, а не он, должен был заниматься журналистикой, начать, скажем, в качестве спортивного корреспондента, или вести полицейскую хронику, а потом делать собственную колонку в стиле Раньона и писать про бухло, азартные игры и всяких милых дурачков, которые слетались к нему, как бабочки на свет. Следующим шагом Джимми стал бы отъезд за границу — освещать военные действия и, возможно, принять в них участие, как Хемингуэй или Оруэлл, а потом издать об этом книгу. Затем последовал бы его первый роман. После этого писательская карьера Джимми пошла бы в гору. Несколько лет спустя Герман написал бы его биографию: точное жизнеописание от лучшего друга Джимми Пеппа, прошедшего с этим великим писателем через школьные годы в Балтиморе, безумные ночи в Нью-Йорке, годы его романа с проживавшей в Мексике скульпторшей, первый авторский успех и последовавшую за ним великую славу. Эти мечты посещали Германа, когда он снова жил один в Нью-Йорке, работая мальчиком на побегушках в местной газете — он бегал за виски для редакторов-язвенников, за сигаретами, на Девятую авеню за ржаными лепешками с солониной, непременно слыша вслед: «Эй, парень, погоди, мне бастурму на темной лепешке и горчицы побольше, да салфетки не забудь». Другие мальчики-рассыльные занимались тем, что засовывали живых мышей в трубы пневмопочты и гоняли их туда-сюда, пока они с писком не вылетали к секретаршам. На их фоне Герману блистать было нетрудно.
Редакторы дали ему попробовать себя в роли корректора, к чему у него оказались особые способности — наконец-то пригодились его доныне скрытые знания и педантичность. В день своего повышения он встретил Мириам на вечеринке у друга и, благодаря успеху на работе, набрался смелости и пригласил ее на свидание. Вскоре он в нее влюбился. Но боялся представить ее своему лучшему другу, опасаясь, что сам он, Герман, в сравнении с ним покажется ей недостаточно привлекательным. Тем не менее, когда Джимми в следующий раз оказался в городе, Герман решился и пригласил их обоих на ужин. Весь день он нервничал. Как ни странно, за ужином Джимми смотрелся довольно жалко: его мексиканские романтические похождения казались какими-то детскими, а литературные эксперименты — не доведенными до ума. Он, почти не смолкая, нахваливал своего друга, рассказывая, как хорошо тот учился в школе в Балтиморе (вранье), как успешно показывал себя в колледже (огромное преувеличение) и о блестящем будущем, которое гарантированно ожидало мистера Германа Коэна (маловероятно). После ужина они попрощались. Герману было непривычно расставаться с Джимми и идти домой с Мириам: ему с его самым давним другом еще было о чем поговорить.
Мириам сказала, что Джимми ей понравился, хотя она и не поняла, почему Герман так из-за него суетился. Но до Германа дошло, что друг просто устроил представление, чтобы произвести на нее именно такое впечатление. Провожая Джимми на вокзал, он заметил, что у того из сумки торчит «Улисс».
— Это все та же книга, которую ты носил с собой в школе? — поинтересовался он. Джимми раскрыл томик. Страницы были вырезаны, и в прорези лежала кожаная фляжка. — Так же не всегда было, а? — спросил Герман. Джимми предложил ему сделать глоток и сказал, что очень рад видеть друга с девушкой, видеть его счастливым. Герман покраснел. — Что у тебя тут за отрава? — поинтересовался он. Джимми отпил, словно проверяя, и сообщил, что это его любимый напиток — ром Барбанкур.
Герман внимательно читает свою библию с экрана компьютера, дробя зубами твердые конфеты. С тех пор как приехал Джимми, Герман стал относиться к ней с антипатией. Это всего лишь перечень его жалоб, нытье в алфавитном порядке. Впрочем, хватит рефлексировать. Пора работать. Он возвращается к правке про Садизма Хусейна. Вызывает Харди к себе в кабинет.
— Я надеялась, что мне удастся остаться безнаказанной, — говорит она.
— Присаживайся.
— Ошибка закралась при корректуре, — так оправдываются все журналисты.
— Кто это был?
— Не скажу.
— Скажешь.
— А если не скажу, пытать, что ли, будешь?
— Возможно. Это, случайно, была не Руби Зага? Хотя не важно, кто это был. В любом случае из-за него мы выглядим как сборище олухов. Послушай, у тебя добротные статьи. И ты хорошо пишешь — от меня это наивысшая похвала. Ты — один из самых сильных членов нашей команды. Я надеюсь, что ты это поняла, — он постукивает пальцем по монитору, на котором светится статья про Садизма Хусейна. — Но я должен заботиться о нашем авторитете.
— Я понимаю. Дело в том, что…
— Погоди, погоди. Если наша цель — авторитет, а на данный момент у нас кроме него почти ничего не осталось, тогда нам надо стараться поддерживать репутацию сильных членов нашей команды. В общем я подумал, что, может, следует убить Садизма Хусейна.
— Серьезно? — спрашивает она. — Спасибо, спасибо, спасибо. Я никогда больше не буду доверять автоматической проверке орфографии.
— Так значит, это была ты.
— И я выучу словарь, обещаю.
— Словарь-шмоварь.
— Библию, — исправляется она. — Я выучу библию.
— Так-то лучше, — Герман отпускает ее и сбегает, чтобы пообедать с Джимми в «Каза Блеве», закусочной, расположенной в палаццо XVI века у Ларго Арджентина. — Я водил тебя туда, когда ты приезжал в прошлый раз, помнишь? — говорит Герман. — С Деб.
Джимми хмурит лоб, но вспомнить не может. Он говорит, что стал все забывать.
— Со мной то же самое, — поддакивает Герман. — Раньше все помнил, а теперь память ни к черту. У меня новая техника: я все записываю. Списки. Вот мое решение. — Он лжет. Память у него до сих пор безупречна. — Составляю длиннющие списки по всякому поводу. Подумай над этим. Помогает. Когда у меня появляется идея, хотя «идея» — это, конечно, громко сказано, — в общем, когда появляется любая мыслишка насчет газеты, я ее записываю. Слава богу, я не пытаюсь заниматься такими сложными вещами, как ты. Тобой я просто восхищаюсь. Я бы ни за что не смог написать книгу, — он резким взмахом расправляет салфетку и кладет ее на колени. — Можно расспросить тебя о ней? Хотелось бы узнать… надеюсь, это не слишком нескромно, но мне интересно, ты взял с собой рукопись? Но самый главный вопрос, наверное, это когда мне можно будет ее прочесть? Ты, если хочешь, можешь спокойно работать у меня дома. Тебе не обязательно ходить со мной обедать. Можешь сидеть в моем кабинете, я буду приносить тебе суп или чего захочешь. Я несколько лет в Нью-Йорке носил писателям еду и питье — уж с этим я справляюсь отлично! Серьезно, я был бы очень рад, если бы ты поработал тут. И еще я был бы польщен, если бы мог посмотреть на книгу и что-то подсказать. Но, опять же, не хочу тебя обязывать. Ладно, прости, я заткнусь.