Стремясь выслужиться, Лео запланировал ряд пышных событий, чтобы произвести на юношу впечатление, и послал в старый особняк Отта на Авентине уборщиц, чтобы они навели там марафет.
Подростком Бойд каждое лето на несколько недель прилетал в Рим к отцу. Кульминацией этих встреч были их разговоры тет-а-тет. Бойд воспринимал даже самые беглые комментарии отца как неопровержимые истины, в которых нельзя сомневаться, так же как в существовании планет Солнечной системы. Когда эти визиты подходили к концу, Бойд не хотел уезжать, он был готов бросить школу в Атланте и переехать в Рим к отцу. Но Отт его к себе не приглашал. Летя домой в самолете, юноша безжалостно высмеивал сам себя, вспоминая свои неловкие реплики, засевшие у него в голове, он считал себя идиотом и позорищем.
Теперь, два года спустя после смерти отца, Бойд, уже не мальчик, снова приехал в Рим. Ко всеобщему удивлению, он отказался жить в особняке Отта и предпочел поселиться в отеле. К тому же его не заинтересовали кутежи с Лео и остальными сотрудниками газеты. Бойд презирал алкоголь, не получал особого удовольствия от пищи, и у него не было чувства юмора. Он заявил, что приехал в Рим с целью изучить газетный бизнес. Но было видно, что его больше интересовало, как вел дела именно Отт. «Что об этом думал мой отец? — интересовался он. — А на этот счет он что говорил? Каким он видел будущее газеты?»
— Этот парень какой-то озлобленный, — заметила Бетти. — Тебе так не кажется?
— Ну, мне он вообще-то нравится, — возразил Лео, чуть не раздув из этого ссору.
— Я не об этом.
Бетти с Лео разошлись, только когда Бойд уехал в Атланту. Она любила говорить по этому поводу: «Мне достался магнитофон, а ему — газета».
Бетти вернулась в Нью-Йорк и устроилась редактировать статьи в женском журнале — в нем в основном печатались рецепты, в состав которых входил баночный грибной суп в неимоверных количествах. Она сняла в Бруклине квартиру с одной спальней, окна которой выходили на школьную площадку, и каждое утро ее будил детский крик. Она снимала с гвоздя на двери халат, садилась к окну и смотрела на них: мальчишки дрались, изучали содранные коленки и снова кидались в драку; новенькие девочки озирались в поисках друзей, не вынимая рук из карманов передников.
В Риме она больше не бывала.
«Половая жизнь исламских экстремистов»Внештатный корреспондент в КаиреУинстон Чан
Он лежит под крутящимся под потолком вентилятором и думает, с чего же начать. В Каире ежедневно происходит что-нибудь достойное публикации в новостях. Но где? И когда? Он вылезает с ноутбука в интернет и читает там местную прессу, но в голове не проясняется. Все эти пресс-конференции — как на них попасть? Откуда брать официальные заявления? Он бродит по Замалеку, району, в котором он живет, со слабой надеждой на то, что взорвется бомба — разумеется, не слишком близко, на достаточно безопасном расстоянии, чтобы сделать записи в блокноте. Возможно, статья под его именем попадет на первую полосу.
Но в тот день ничего не взорвалось. В последующие дни тоже. Он постоянно проверяет почту, ожидая гневного послания от Мензиса с вопросом, что же, черт возьми, происходит. Но вместо этого приходит письмо от другого человека, Рича Снайдера, который тоже хочет попробовать себя в роли внештатного корреспондента в Каире. Рич возвещает о своем неминуемом приезде и заканчивает письмо строчкой «Не могу дождаться нашей встречи!»
Уинстону он кажется дружелюбным. Но разве обязательно с ним встречаться? Он сочиняет теплый ответ: «Желаю хорошо долететь. С наилучшими пожеланиями, Уинстон».
И немедленно получает новое сообщение: «Надеюсь, ты сможешь подобрать меня в аэропорту! До скорого!» Он сообщает номер рейса и время прилета.
Уинстон что, должен привезти его из аэропорта? Они же вроде конкуренты? Может, это профессиональная этика. Из газеты об этом не сообщали. Но он ведь вообще не в курсе, как устроен мир журналистики. Поскольку ему все равно больше нечего делать, он вызывает такси и едет в Международный аэропорт Каира.
— Ты все же приехал, круто, — радуется Снайдер. Он берет молодого коллегу за плечо, а со своего сбрасывает сумку. Ему около пятидесяти, на нем военная куртка с распродажи и белая футболка, а на шее позвякивают собачьи медальоны, купленные в сувенирной лавке. Корона густых вьющихся волос, тяжелый лоб, из-под которого глаза-бусины мечут пронизывающие взгляды. Уинстону никак не удается отделаться от мысли, что Снайдер похож на бабуина.
— Снова оказаться на Среднем Востоке — это просто жесть, — продолжает Снайдер. — Как я устал, ты себе не представляешь. Я только вернулся с конфы по СПИДу.
— Чего по СПИДу?
— С конференции по СПИДу в Бухаресте. Такой тупизм, ненавижу получать награды. Журналистика — не соревнование. Не в этом суть, понимаешь. Ну да ладно.
— Вы получили награду?
— Ерунда. За серию статей для газеты — о больных СПИДом цыганских детях. Читал?
— М-м, кажется, да. Наверное.
— Брателло, да ты чего? Их же направили в Пулитцеровскую комиссию.
— Вас номинировали на Пулитцеровскую премию?
— Только направили, — уточняет Снайдер. — Направили на рассмотрение. Что меня бесит, так это то, что международная общественность бездействует. Такое ощущение, что никому и дела нет до СПИДа у цыганят. По крайней мере Пулитцеру точно. — Он показывает на свою сумку. — Не донесешь ее до машины? У меня проблемы с позвоночником. Спасибо. — Он открывает телефон-раскладушку и смотрит на экран. — Я такой параноик, все время боюсь, что позвоню по ошибке тому человеку, о котором треплюсь. Он же выключен, да? — и Снайдер закрывает телефон. — Обожаю Кэтлин, — продолжает он. — Ты наверняка тоже. Она просто супер. Еще на прошлой работе Кэт постоянно пыталась нанять меня кем-то вроде главного национального корреспондента в Вашингтоне. Но я тогда безвылазно сидел в Афганистане, и мне пришлось сказать ей, типа, «спасибо за приглашение, но, блин, не вовремя». Она до сих пор рвет на себе волосы. Упущенные возможности. Ну да ладно. Ты тоже от нее тащишься?
— От Кэтлин? Я ее не очень хорошо знаю, вообще-то всего один раз видел, на конференции в Риме.
Снайдер продолжает открывать и закрывать телефон.
— Entre nous, — доверительно сообщает он, — она стерва. Это не мои слова. Так говорят люди, но это entre nous. Я лично вообще ненавижу слово «стерва». Но я феминист. — Он снова смотрит на мобильный. — Пусть это останется entre nous, ладно?
— То, что вы феминист?
— Нет, нет, об этом можешь трепать. Entre nous — это о том, что Кэтлин, по словам некоторых людей, не свое место занимает. Кое-кто говорит, что это случай «позитивной дискриминации», хотя мне этот термин кажется оскорбительным. — Он выходит к парковке аэропорта. — Вот это жара, брателло! Какая наша?
— Я думал, мы вместе доедем на такси.
Снайдер смотрит на своего нового знакомого, часто моргая от яркого солнца.
— А сколько тебе лет? Семнадцать?
Уинстону часто дают меньше, чем ему есть на самом деле — после пубертатного периода он почти не изменился; он даже приличную щетину до сих пор отрастить не может. Чтобы выглядеть постарше, он носит костюм, но в таком влажном и жарком климате в костюме только потом обливаешься; постоянно приходится вытирать лицо и конденсат с очков, так что в целом он больше похож на какого-нибудь дерганого мальчика на побегушках при конгрессе.
— Двадцать четыре.
— Малыш, — констатирует Снайдер. — А где я был в твоем возрасте? С восставшими в Заире? Или вел репортажи с полей смерти в Камбодже? Забыл уже. Ну да ладно. Дверь не откроешь? Спина ужасно болит. Благодарю, — Снайдер растягивается на заднем сиденье такси. — Чувак, — заявляет он, — давай займемся журналистикой.
Уинстон ютится на крохотном пространстве, которое оставил ему его соперник. Таксист беспокойно поворачивается, ожидая указаний, но Снайдер продолжает болтать.
Уинстон робко перебивает:
— Простите, вы в каком отеле остановились?
— Не волнуйся, брателло, давай сначала тебя забросим.
Уинстон называет водителю адрес.
— О, — замечает Снайдер удивленно, — ты говоришь по-арабски.
— Не слишком хорошо, — он начал Изучать его всего несколько недель назад, когда узнал из переписки с Мензисом о вакансии внештатного корреспондента. Раньше Уинстон изучал приматов в аспирантуре в Миннесоте. Но не был уверен, что в научном сообществе его ждет хоть сколько-нибудь достойное будущее, так что решился на радикальные перемены, бросил учебу, задумав стать зарубежным корреспондентом.
— Я уверен, что ты спец в арабском, — не сдается Снайдер. — Помню, как попал на Филиппины во время революции в восьмидесятых, и все говорили, типа: «Чувак, тагальский очень сложный». А я такой: «Да фигня». И через пару дней я уже девчонок на нем снимал и все такое. Всего через два дня. Что все так носятся с этими языками!
— Значит, вы наверняка отлично говорите и по-арабски.
— Я вообще больше не говорю на иностранных языках, — объясняет он, — раньше я слишком уж углублялся во все эти чужие культуры, нездоровая тенденция. Так что теперь я разговариваю только по-английски, — он сжимает плечо Уинстона. — Брателло, мне жутко хочется в спортзал. Где он? У вас же тут есть спортзал? Я вообще экстримом увлекаюсь: сверхмарафоны, кайтсерфинг, теннис. У меня до сих пор среди теннисистов приятелей полно. Раньше они все нудели, что мне стоит заниматься профессионально, но я, типа, такой: «Мне нечего доказывать», — он смотрит в окно, напрягая грудные мышцы. — А ты сам откуда?
— Это рядом с Миннеаполисом.
— Чувак, — перебивает его Снайдер, — я имел в виду, где ты раньше работал?
— А, понял. Ну, я в основном фрилансил. Делал местные репортажи в Миннесоте. — Это вранье: последнее, что он написал, был доклад об обучении обезьян языку знаков (никчемная, как выяснилось, затея).