Кэтлин приходит обсудить некролог.
— Я пишу, — говорит Артур, предупреждая ее вопрос.
— О Герде?
— О Герде? Вы знакомы лично? — если ответ окажется положительным, ситуация рискует стать еще опаснее.
— Не очень близко. Я встречалась с ней пару раз на всяких мероприятиях.
— Значит, вы не были подругами, — с надеждой говорит Артур. — Насколько это срочно? Иными словами, когда она собирается умереть?
— Непонятно, — отвечает Кэтлин. — Она отказывается от лечения.
— Это хорошо или плохо?
— Для ракового больного, как правило, плохо. Я хочу, чтобы у нас в кои-то веки вышел нормальный некролог. У вас будет достаточно времени, чтобы взять у нее интервью, съездить туда, а не просто писать на основе вырезок из газет.
— Куда надо ехать?
— Она живет в окрестностях Женевы. Пусть секретарь организует поездку.
Командировка означает, что придется тратить силы и провести ночь не дома. Отвратно. А хуже интервью для некролога вообще ничего нет. Собеседнику ни за что нельзя давать понять, зачем ты приехал — это расстраивает. Так что обычно Артур говорит, что пишет «краткий биографический очерк». Он расспрашивает умирающего, подтверждая нужные ему факты, а дальше просто делает вид, что записывает, терзаясь чувством вины и периодически восклицая «поразительно!», «правда?», зная, что почти ничего из этого печатать они не собираются — десятилетия человеческой жизни будут сжаты в несколько абзацев, помещенных в конце девятой страницы, между «Загадками и шарадами» и «Мировой погодой».
Погрузившись в уныние, он украдкой сбегает из офиса и отправляется за дочерью. Восьмилетняя Пикл выходит из школьных ворот, лямка сумки обмотана вокруг шеи, руки свисают плетьми, живот выпячен, ее взгляд сквозь очки ни на чем не сфокусирован, развязанные шнурки болтаются по земле. «В древности?» — спрашивает отец, она берет его за руку и сжимает, что означает «да». Так, держась за руки, они легкой походкой направляются на Виа-деи-Коронари. Артур смотрит вниз на дочку, на ее спутанные черные волосы, крошечные уши, толстые линзы, увеличивающие и искривляющие булыжники мостовой. Она что-то лопочет и фыркает от удовольствия. Пикл — очаровательная «вещь в себе», и отец надеется, что она такой и останется. Ему вовсе не хотелось бы, чтобы она вдруг стала крутой: это все равно, что если бы его ребенок, его плоть и кровь, вырос фиолетовым.
— Ты своим внешним видом напоминаешь мне шимпанзе, — говорит он.
Девочка тихонько напевает, не отвечая. Через минуту она говорит:
— А ты орангутана.
— Не поспоришь. Да уж, с этим не поспоришь. Кстати, — добавляет Артур, — я кое-что для тебя придумал: Тина Пачутник.
— Ну-ка повтори?
— Пачутник. Тина.
Дочь качает головой.
— Не выговоришь.
— Ну, хотя бы Тина тебе нравится?
— Я рассмотрю это предложение.
Девочка решила взять себе псевдоним, не потому, что он ей зачем-то необходим, а потому, что ей просто захотелось.
— А может, Зевс? — спрашивает Пикл.
— Боюсь, что уже занято. Хотя, его не стало так давно, что путаницы, скорее всего, не будет. Ты хочешь просто «Зевс», или с продолжением?
Дочь раскрывает свою пухлую ручку, лежащую в его холодной ладони, и Артур выпускает ее. Она идет нетвердой походкой, ноги заплетаются — вроде и рядом с отцом, но в то же время бесконечно далеко. Потом она кидается обратно к папе, снова вкладывает свою ручку в его ладонь, их пальцы переплетаются, и она поднимает на него глаза — от озорного удовольствия у нее раздуваются ноздри.
— Что?
— Фрог.
— Я запрещаю, — говорит Артур. — Фрог — мальчишечье имя.
Она пожимает плечами — довольно взрослый жест для такой маленькой девочки.
Они заходят в одну из дорогих лавок с антиквариатом на Виа-деи-Коронари. Продавцы внимательно наблюдают за Артуром и Пикл. Они бывают здесь довольно часто, но никогда ничего не покупают, лишь однажды она повалила каминные часы, и Артуру пришлось за них заплатить.
Девочка тыкает пальцем в телефон 1920 года.
— Эту часть прикладываешь к уху, — объясняет Артур, — а сюда говоришь.
— Но как же звонить?
Отец сует палец в диск и крутит его.
— Ты раньше таких телефонов не видела? Боже, а в моем детстве других и не было. Представь себе, какой ужас! Трудные были времена, дорогая моя, трудные.
Пикл поджимает губки и поворачивается к бюсту Марка Аврелия.
Когда они возвращаются домой, Артур намазывает ей булку «Нутеллой». Она каждый день съедает по такой булке, сидя на кухонном стуле и болтая ногами. Под носом у нее остаются следы от шоколада.
Артур отламывает корку и бросает себе в рот.
— Отцовский налог, — объясняет он. Дочка не возражает.
Подъезжает машина Византы, и Пикл поспешно глотает последний кусок, а Артур быстро моет липкую тарелку — как будто пришла учительница.
— Ну, как дела на работе? — интересуется он у жены.
— Все нормально. А вы тут чем занимаетесь?
— Да ничем особенным.
Пикл семенит в комнату с телевизором, Артур рассеянно идет за ней. Там они болтают, смотрят какую-то передачу и смеются.
Заходит Византа.
— Что смотрите?
— Ерунду какую-то, — отвечает муж.
Пикл отдает ему пульт и уходит к себе в комнату. Артур провожает ее взглядом, пока она идет по коридору, а потом обращается к Византе:
— Знаешь, что она мне сегодня сказала? Она не помнит двадцатого века. Разве не ужасно?
— Да не особо. Что мы будем на ужин?
— Пикл, — кричит Артур, — что ты хочешь на ужин?
Секретарь заказывает Артуру билеты на поезд: десятичасовая поездка с пересадками в Милане и Бриге. Это сделано ради экономии, ведь покупать билет на самолет в последний момент довольно дорого. Все это доставляет Артуру массу неудобств. Рано утром он садится в поезд на вокзале Термини, покупает в вагоне-ресторане пирожные и, найдя себе местечко среди отребья, едущего вторым классом, принимается за первый том мемуаров Эрцбергер, скромно названных «В начале». На фотографии ей немного за тридцать, она стройна и хороша собой, темные волосы до плеч, изогнутые в ироничной улыбке губы. Фотография сделана в 1965 году, когда вышла книга. Сейчас ей должно быть уже за семьдесят.
Поезд приезжает в Женеву ранним вечером, Артур поднимает глаза от книги и видит спинку стоящего перед ним кресла. Прочитав аннотации в интернете, он ожидал, что это будет утомительная автобиография, с привязками к важным политическим датам. Оказалось же, что текст пропитан гуманизмом и личным мужеством. Артур снова смотрит на фотографию, и ему кажется, что он позорным образом не готов к этому интервью.
Он проходит таможню, покупает швейцарские франки, ловит такси, чтобы добраться до ее дома: для этого надо лишь пересечь французскую границу. Водитель высаживает его на мокрой проселочной дороге; красные фары машины исчезают за холмом. Артур весь вспотел, он не уверен в себе, к тому же опоздал. Он не любит опаздывать, но тем не менее все время это делает. Он потирает руки, дышит на них, пальцы окутывает облачко пара. Он приехал куда надо: тот номер дома, и сосны растут, как описано. Вскоре он находит калитку в плетеной изгороди и заходит. Дом построен из крепких деревянных балок, с карнизов свисают сосульки, похожие на заостренные шляпы чародеев. Артур отламывает одну из них — он никогда не мог отказать себе в этом удовольствии — разворачивается и смотрит на сумеречное небо. Облака плотным слоем покрывают Альпы. С сосульки по запястью течет вода.
У него за спиной открывается дверь.
— Здравствуйте, простите за опоздание, — говорит он и переходит на немецкий. — Простите, я просто видом любовался.
— Входите, — говорит хозяйка. — Только сосульку прошу оставить на улице.
Гостиную озаряют лампы в цветочных горшках, в свете которых видны столбы пыли. На журнальном столике черного дерева, испещренном полумесяцами следов от кружек, стоит переполненная пепельница. Со стен хитро смотрят африканские боевые маски. Книжные полки забиты, как дом, в который уже никого не подселяют. В комнате сильно пахнет табачным дымом и больницей.
Седые волосы Эрцбергер коротко подстрижены, когда она проходит под лампами, можно разглядеть кожу у нее на голове. Она высокая. На ней свитер ручной вязки: горловина растянута, как резинка у старого носка. В качестве брюк — фланелевые пижамные штаны, на ногах — тапочки из овчины. При виде этой картины Артур снова вспоминает, что холодно, и начинает дрожать.
— Что вам предложить? Я пью чай.
— Я тоже с удовольствием выпью чаю.
— Полагаю, — начинает она, уже поворачиваясь к кухне, — вы пишете мой некролог?
Вопрос застает Артура врасплох.
— М-м, — отвечает он, — почему вы так подумали?
— Ну а что же вы пишете? По телефону вы сказали, что биографический очерк. — Она исчезает на кухне и через минуту возвращается с кружкой, из которой идет пар. Ставит ее на столик, указывает гостю на черное кожаное кресло, а сама садится на диван, который даже не прогибается под ее весом — она сидит на нем, как на большой ладони. Эрцбергер протягивает руку и берет со стола пачку сигарет с зажигалкой.
— Ну, вообще-то да, — признается Артур, — я ради этого сюда приехал. Я пишу некролог. Наверное, звучит ужасно…
— Нет, нет. Мне даже нравится. Так я буду знать, что там все будет верно. Ведь после его выхода я вряд ли смогу подать на вас жалобу, не так ли? — Она кашляет, прикрывая рот сигаретной пачкой. Потом закуривает. — Будете?
Артур отказывается.
Струйка дыма вырывается у нее изо рта, грудь вздымается, и дым втягивается обратно.
— Вы прекрасно говорите по-немецки.
— Когда я был подростком, я шесть лет прожил в Берлине. Мой отец работал там корреспондентом.
— Да, точно, вы сын Р. П. Гопала, да?
— Да.
— И вы пишете некрологи?
— В основном.
— Пробились в низы, да?
Артур вежливо улыбается. Обычно, узнав, что он работает на международную газету в Риме, люди преисполняются к нему уважением — ну, пока не узнают, о чем именно он пишет.