Ну, а теперь – совсем по-молчалински: «Разве мы делаем что-нибудь против революции? С первого дня революции мы ничего не делаем. Мы только ходим друг к другу в гости и говорим, что нам трудно жить. Потому что нам легче жить, если мы говорим, что нам трудно жить. Ради бога, не отнимайте у нас последнего средства к существованию, разрешите нам говорить, что нам трудно жить. Ну хотя бы вот так, шепотом: „Нам трудно жить“. Товарищи, я прошу вас от имени миллиона людей: дайте нам право на шепот. Вы за стройкою даже его не услышите. Уверяю вас. Мы всю жизнь свою шепотом проживем». Будем «годить»! – как у Салтыкова-Щедрина.
Мы еще вернемся к такому шепоту и молчанию. Не простые это жалобы маленького человека, который готов жить скромно и порядочно. Эрдман прекрасно понимал-предчувствовал и предвидел, чем обернутся они для большинства людей в недалеком будущем.
Громче всех в те годы – «во весь голос» – выступил против новых представителей нашего семейства В. Маяковский. Он, наверное, лучше многих понял и испытал на себе, как эта плесень разъедает и великие мечты, и человеческие души. Возможно, как человек Маяковский воспринял эту угрозу очень лично, а как поэт очень остро. Многие его стихотворения конца 1920-х годов просто кричат о беде.
Феерическая комедия «Клоп» (1928–1930) с Пьером Скрипкиным (он же Присыпкин: бывший рабочий, бывший партиец, ныне жених) – об этом. И драма «Баня» (1929–1930) с товарищем Победоносиковым (главным начальником по управлению согласованием!) – о том же: «Он шипит бумажным удавом каждый раз, когда возвращается домой, беременный резолюциями». Здесь, правда, все серьезнее и острее.
Кроме многоликого «главначпупса», в этой пьесе есть свой бессмертный Ибикус – товарищ Моментальников, репортер (и Эрдман, и Маяковский явно читали «Похождения Невзорова» А. Толстого). Показателен его диалог с мадам Мезальянсовой, сотрудницей ВОКС (было такое Всесоюзное общество культурной связи с заграницей):
Мезальянсова. Мосье Моментальников, товарищ Моментальников! Сотрудник! Попутчик! Видит – Советская власть идет, – присоединился. Видит – мы идем, – зашел. Увидит – они идут, – уйдет.
Моментальников. Совершенно, совершенно верно, – сотрудник! Сотрудник дореволюционной и пореволюционной прессы. Вот только революционная у меня, понимаете, как-то выпала. Здесь белые, там красные, тут зеленые, Крым, подполье… Пришлось торговать в лавочке. Не моя, – отца или даже, кажется, просто дяди. Сам я рабочий по убеждениям. Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором. Под этим лозунгом можно объединить большое количество интеллигенции моего толка. Эчеленца, прикажите, – аппетит наш невелик!
Еще в стихотворении «О дряни» (1920–1921) Маяковский, словно предчувствуя будущую беду, довольно бодро резанул по «мурлу мещанина»:
Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне —
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
Но тогда поэту, видимо, еще казалось, что, указав на болячку, ее сразу можно вылечить.
Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит».
Вскоре поэт воочию убедился, что это не издержки и болячки роста. Все гораздо страшнее. Это болезнь, и проникла она слишком глубоко. И пришла она не только из «вне», но завелась «внутри» нового мира, в который он романтически поверил и которому отдал жар своего сердца и огромного таланта.
Многие стихотворения 1928 года – об этом. По нарастающей! «Трус», «Стих не про дрянь, а про дрянцо…», «Халтурщик», «Служака», «Подлиза». Поэт будто в клетке, словно опутан какой-то смрадной сетью и не может ее разорвать. Снова и снова он возвращается к больной теме. Каждая строчка – крик!
– Нам, мол,
с вами
думать неча,
если думают вожди.
Блещут
знаки золотые,
гордо
выпячены
груди,
ходят
тихо
молодые
приспособленные люди.
Надежда на лучшее все-таки остается («У нас еще не Эдем и рай – мещанская тина с цвелью. Работая, мелочи соизмеряй с огромной поставленной целью»). Но поэт понимает, что вот эти «новые» будут пострашнее «старых», ибо, перевызубривши «измы» и «вросши» в свое место, они навсегда покончили с «мыслями о коммунизме».
И стали так походить на «старых», что и не отличишь.
Ухо в метр
– никак не менее —
за начальством
ходит сзади,
чтоб, услышав
ихнье мнение,
завтра
это же сказать им.
Если ж
старший
сменит мнение,
он
усвоит
мненье старшино:
– Мненье —
это не именье,
потерять его
не страшно.
Не правда ли, повеяло чем-то до боли знакомым? А вот тут уже не просто легкий ветерок, но ураган пошлости и приспособленчества, который сметает все на своем пути.
Этот сорт народа —
тих
и бесформен,
словно студень, —
очень многие
из них
в наши
дни
выходят в люди…
Все похвалит,
впавши
в раж,
что
фантазия позволит —
ваш катар,
и чин,
и стаж,
вашу доблесть
и мозоли.
И ему
пошли
чины,
на него
в быту
равненье…
Клад его —
его талант:
нежный
способ
обхожденья.
Лижет ногу,
лижет руку,
лижет в пояс,
лижет ниже…
Итог – страшный, но исторически понятный: награда («Где-то будто вручены чуть ли не – бразды правленья»), ибо «уважать начальство надо».
Вот тут, пожалуй, к поэту приходит горькое понимание о неистребимости этой братии в принципе. И он, в несвойственном ему стиле, бессильно завершает:
Сместь бы
всех,
кто поддались,
всех,
радеющих подлизам,
всех
радетельских
подлиз.
Да, многовато будет, всех не сметешь. Такой горечи не было ни у одного из разоблачителей нашего семейства. Поэты все воспринимают острее?! Накопилось очень много личного?! Или слишком велика оказалась пропасть между мечтой и реальностью?! Не зря в том же 1928 году Маяковский в названии стихотворения «Земля наша обильна» практически дословно повторил рефрен знаменитой «Истории государства российского от Гостомысла до Тимашева» А. К. Толстого, написанной ровно 60 лет назад:
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет…
Земля, как есть, обильна,
Порядка только нет…
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет…
Да и само стихотворение, посвященное (на первый взгляд) впечатлениям от южного берега Крыма, завершается очень похоже:
О,
до чего же
всего у нас много,
и до чего же ж
мало умеют!
Через два года Маяковского не стало. Какую роль сыграло наше семейство в его трагическом уходе? Важную! Подобных примеров и в литературе, и в истории немало. Вот один из них.
Помните, О. Табаков в интервью рассказывал, как Балалайкин уже нашего времени высмеивал мушку-дрозофилу? Ох, непростая это мушка. Когда-то наделала она много шума.
Жил да был на свете Трофим Денисович Лысенко, академик. В 40-х – начале 50-х годов прошлого века руководил он советской сельскохозяйственной и биологической наукой. Долгое время своими спекуляциями на реальных потребностях страны и прожектами волшебных превращений в сельском хозяйстве он обманывал руководителей партии и правительства.
Советская школа генетиков, занимавшая в 1930-е годы одно из ведущих мест в мире, была им и его подпевалами с санкции «верхов» просто разгромлена под лозунгами борьбы с идеализмом и «вейсманизмом-менделизмом-морганизмом». Безграмотные и антинаучные (но такие понятные и выгодные «верхам»!) теории Лысенко, подкрепленные запрещением всякой деятельности инакомыслящих, привели, как говорили позже, к установлению во многих областях советской науки «аракчеевского режима в его худшей форме».
Удивительные совпадения! Подобно Чичикову, исправно пускавшемуся после очередной неудачи в новую аферу, Лысенко, потерпев фиаско, тут же предлагал и широко рекламировал иные способы коренного улучшения сельского хозяйства, которые в свою очередь оказывались теоретически и практически несостоятельными. Причем, как свидетельствовали современники, каждое новое обещание и предложение сопровождались энергичной травлей противников и являлись способом «замаскировать провал предыдущего и избежать ответственности за него перед государством».
Как и Чичиков, Лысенко считал себя специалистом (видимо, брал пример с партийных вождей!) во всех областях. Невероятно, но факт: на лекции в МГУ весной 1955 года президент ВАСХНИЛ утверждал, что «при питании различных видов птиц мохнатыми гусеницами эти птицы откладывают яйца кукушки».