П. С.), а в так называемой действующей бюрократии, которая уже признается способною писать отношения, предписания и даже соображения. Очевидно, он свое выстрадал и сумел сделаться настолько необходимым, что ему, преимущественно перед другими, поручались щекотливые дела о выеденном яйце. Он уже не мелькал, как прежде, а как-то неслышно и ловко устремлялся, скользя на камергерский манер по паркету канцелярии. Ему не кричали из-за тридевять земель: Молчалин! Но называли Алексеем Степанычем».
Все стало другим. В самой внешности Молчалина, свидетельствует рассказчик, «произошла выгодная перемена: прежде он был поджар, сутуловат и глядел понурившись; теперь – он нагулял себе изрядное брюшко и голову держал не только прямо, но почти наоборот. Даже в присутствии начальства он не сгибался в три погибели, а только почтительно вытягивал шею, как бы прислушиваясь и не желая проронить. Прежде жест у него был беспокойный, угловатый, разорванный; теперь – это был жест спокойный, плавный, круглый. Прежде он читал только афиши, и то на тот лишь случай, что, может быть, начальству угодно будет знать, что делается в балетном мире; теперь – он сам сознавался, что от времени до времени почитывает „Сына Отечества“. „Да-с, почитываем-таки!“ – прямо говорит он».
А взгляды, устремления – стали другими? Может быть, теперь, обретя некоторую независимость, как это часто бывает, Молчалин позволяет себе кое-то необщепринятое? Хотя бы – в словах?
Увы, мы его недооцениваем. Небеса бы разверзлись, ежели б Молчалин изменил своему предназначению, а внешние перемены хоть как-то затронули его нутро. Нет, все на месте: он по-прежнему «в порядке», без «искры», без признаков, «составляющих принадлежность образа и подобия Божия». Хорошо знает свое место под солнцем и не собирается выходить за пределы строго очерченного круга. Во всем и всегда Молчалин – искренний сторонник исполнения, а не инициативы, подчинения, а не рассуждения, округления, а не обострения. Его с пути не собьешь!
– Я, мой друг, – поделился он как-то с менее опытным повествователем, – всю жизнь без рассуждения прожил. Мне покойный Павел Афанасьевич (Фамусов – П. С.) раз навсегда сказал: «Ты, Молчалин, ежели захочется тебе рассуждать, перекрестись и прочитай трижды: да воскреснет Бог и расточатся врази его! – и расточатся!» С тех пор я и не рассуждаю, или, лучше сказать, рассуждаю, но в пределах. Вот изложить что-нибудь, исполнить – это мой предел!
– Однако вы – начальник отделения. В этом качестве вы мнения высказываете, заключения сочиняете!
– И все-таки в пределах, мой друг. Коли спросят – я готов. Скромненько, потихоньку да полегоньку – ну, и выскажешься. А так, что называется, зря я с мнениями выскакивать опасаюсь!
– А разве, несмотря на эту осторожность, вас не тревожили?
– Кому меня тревожить! Живу, сударь. Видишь, каким домком обзавелся… (Чуть ранее тому же собеседнику Молчалин не без невинной гордости и удовольствия заявил: «Пятнадцатый год домовладельцем и прихожанином в своем месте состою… ничего! ни в чем не замечен!» – П. С.)
– Стало быть, вообще-то говоря, рассуждать не возбраняется, но только нужно, чтоб эта способность проявлялась, во-первых, в пределах, и, во-вторых, не во вред? Так, что ли?
– Да, мой друг!
– И, стало быть, ежели не умеешь отыскать «пределов» или не можешь отличить, что вредно и что полезно, то…
– То лучше не рассуждать!
И все-таки, упрочив свое общественное и материальное положение, проникнув во все тайны спасительной философии угодничества, Молчалины готовы позволить себе одну вольность. Теперь они, в прямом согласии с веяниями эпохи, могут полиберальничать. По-своему, по-молчалински.
Кстати, в истории нашего семейства подобные примеры уже были. Припомните вертлявого Репетилова из «Горя от ума», ставшего, по версии Щедрина, случайным родителем пустозвона Балалайкина. Ведь что говорил, какие вещи рассказывал, что за взгляды излагал всем встречным и поперечным. И ничего – никого не напугал, не сверг, даже не обидел. Правда у Щедрина бдительный Загорецкий написал-таки на него донос, признанный «неосновательным». Знай, мол, наших, не путай с чужими. Это тебе не Чацкий!
Не забудьте и вездесущего Городулина из комедии «На всякого мудреца довольно простоты», который охотно произносил обличительные речи против «стариков» и мирно уживался с ними, причисляя себя к их обществу «честных людей». А незабвенный Булгарин, с поразительной ловкостью облекавший охранительные взгляды в яркую либеральную упаковку? Нет, не надо волноваться, у новых Молчалиных школа хорошая, они и здесь следуют за авторитетами, пристраиваясь к любым общественным веяниям.
Таков, к примеру, тезка Алексея Степаныча – Молчалин 2-й, журналист, издатель либеральной газеты «Чего изволите?» Он не столь опытен, как его «старший брат», а потому чувствует себя на избранном поприще не так уверенно: «День и ночь словно в котле кипит: все старается, как бы ему в мысль попасть, а кому в мысль и в какую мысль – и сам того не ведает».
Да и биография у Молчалина 2-го попроще. Воспитывался в военно-учебном заведении, там «вкус к правописанию получил», а в литературу поступил недавно – «как волю-то объявили». Прежде «табачную лавку содержал, накопил деньжонок да и всадил их в газету». Что ж, навык приходит с годами, добывается изнурительным трудом, «не просто сметкой, но пронырством, предательством, почти дипломатией».
Похоже, что этих талантов у Молчалина-литератора предостаточно, и со временем они разовьются вполне.
На глазах у изумленных читателей этот виртуоз-редактор с помощью Молчалина 1-го и повествователя складно переиначивает все сомнительные с точки зрения благонамеренности заметки очередного номера газеты так, что окончательный текст, сохраняя некоторые черты первоначального, отличается от него, как черное от белого.
До заоблачных высот доходит «либерализм по-молчалински». Темы берутся самые острые, примеры приводятся самые жгучие, выводы делаются самые радикальные. А итог выходит самый подходящий: все хорошее проистекает от мудрого и заботливого начальства, а плохое исходит «от распространителей превратных идей».
Оригинальным образом ведется в газете полемика с конкурентами из «Бреющего шила», которое в своих нападках не стесняется, видимо, в выражениях, за что и получает по заслугам – принципиальный ответ с привкусом невинного доноса.
Вот один из наиболее ярких пассажей, отредактированный Молчалиным 2-м: «Бесспорно, что принцип единоначалия непререкаем; бесспорно, что власть единоличная, коль скоро она вручается лицам просвещенным и согреваемым святою ревностью к общественному благу (а кто же, кроме бесшабашных писак „Бреющего шила“, может отрицать, что именно эти качества всегда в совершенстве характеризовали наших начальников края, в особенности тех, кои удостоились этого назначения в последнее время?), не только не приводит государств на край гибели (после этих слов в окончательный вариант по совету Молчалина 1-го на всякий случай было вписано „как думают некоторые распространители превратных идей“ – П. С.), но даже полагает основание их несокрушимости. Но это нимало не должно охлаждать наше рвение в смысле содействовательном, ибо сам закон требует от граждан содействия…»
Дальше – немного словесно запутанные, но понятные реверансы и расшаркивания: «Вот что мы имели в виду, настаивая на совместном действии принципа единоначалия с принципом любовного и почтительного народосодействия, и вот почему мы и ныне еще раз решаемся посвятить наши столбцы всестороннему обсуждению вопроса о распространении на селения империи тех прав и преимуществ полицейского надзора, которыми уже пользуются города. Мы делаем это не в видах поучения, ниже совета, а лишь в форме скромного и благопочтительного мнения, принять или не принять которое будет, конечно, зависеть от усмотрения. Примется наше мнение – мы будем польщены; не примется – мы и на это сетовать не станем!»
И так все – честно и принципиально, к полному удовольствию «либеральной» публики и к великой радости Алексея Степаныча за своего способного тезку. На прощанье он пожелал другу-редактору: «Коли газета твоя „Чего изволите?“ называется, так ты уж тово… так эту линию и веди!»
Великое множество умеренно-аккуратных и благопристойно-благонамеренных лиц вписано беспощадной кистью Салтыкова-Щедрина в групповой портрет молчалинского клана. Каждое из них отвратительно. Собранные же вместе они производят гнетущее, мертвящее впечатление. Но главная опасность все-таки в другом. Если бы под руками злодеев рода человеческого типа Угрюм-Бурчеева (этот ряд каждый легко сможет дополнить именами литературными и реальными) «не существовало бесчисленных легионов Молчалиных», их злодейство лишилось бы питательной почвы и не смогло развиться до таких фантастических размеров, когда вокруг гибнет все живое.
Безучастные ко всему на свете, кроме своего душного мирка, Молчалины слепо проходят мимо человеческих страданий, слепо исполняют чужую волю, слепо, не рассуждая, не чувствуя и не думая, казнят и милуют, если это угодно хозяину. Они не подадут голоса в защиту правого, но оказавшегося в меньшинстве; не станут проверять здравым смыслом безумный приказ начальствующего прохвоста; с готовностью осудят все, что угрожает незыблемости официальных устоев и «усмотрений».
А коли так – их телами и мертвыми душами можно произвольно манипулировать: за все проголосуют и все одобрят. Получив же за беспорочную службу свой кусок пирога и тарелку жирных щей, дружно лизнут руку дающего или пониже и тихо спросят: «Чего изволите?» И вновь те изволят – и вновь эти одобрят и исполнят.
Помните, как в рассказе Булгакова о новых похождениях Чичикова, подъезжая к Москве, Павел Иванович ругательски ругал Гоголя? Испортил, мол, всю репутацию. Интересно, что мог бы сказать Молчалин о Салтыкове-Щедрине? Ведь он не просто испортил репутацию, но вскрыл все гнойники, создал анатомический атлас молчалинства. А ничего! Промолчал бы и спокойно переполз «из одного периода истории в другой». И переполз! И прекрасно приспособился! Эрдман и Маяковский в свое время это подтвердили.