Вдыхала острый запах конского пота и молочный – Зои, любовалась переливами изабелловой масти Игруньи, перебиравшей оттенки от жёлто-костяного до пепельно-голубоватого, под стать глазам, ловила ладонью сдавленный кашель Альбрехта и сбивчивый стук его сердца, и даже онемение в придерживающей детское тельце руке радовало. Ведь пока чувствуешь – живёшь. Людо прав: жизнь – бесценный дар, который вручается не всякому и часто жестоко отнимается. Дары нужно чтить, а не принимать как должное.
Все изменилось, когда начался подъём. Ровная дорога стала перебиваться наклонными и осыпающимися участками. Ход Игруньи потерял плавность, копыта оскальзывались, выбивая камешки, моя левая рука снова крепко вцепилась в Альбрехта, и, главное, началась тряска с её неизбежным последствием: Зои проснулась и огласила долину боевым кличем горцев. Вскоре Бодуэн объявил привал. Я-то втайне надеялась и уже практически уверилась, что девочка проспит всю дорогу.
Пока мужчины давали отдых лошадям, я вместе с Зои устроилась чуть дальше на плоском валуне, с которого открывался обзор на всю долину. Девочка, не переставая, кричала. Личико морщилось, крошечные красные кулачки бессильно грозили мне.
– Т-ш-ш, всё хорошо, всё будет хорошо, – как заведённая, повторяла я, укачивая её, потом подняла полюбоваться видом. – Посмотри, какая красота! Вон облака, правда, на овечек похожи? А вот на том кусту, готова спорить на что угодно, живут феи.
Зои было плевать на облака и каких-то там фей. Она не хотела смотреть. Она хотела только кричать. Вспомнив про кукушку и убедившись, что мужчинам не видно, я воспроизвела жест Мораты, но все попытки отвлечь девочку провалились, она только сильнее распалялась. Я в растерянности прижала её к себе, энергично убаюкивая и не зная, что ещё предпринять, как вдруг почувствовала весьма ощутимый укус. Крошечные зубы цапнули за грудь прямо через платье и, надо сказать, весьма болезненно для резцов, едва-едва пробивающихся двумя жемчужными осколками в этом требовательном и голосистом рту.
– Ай!
Я удивлённо отодвинула её и подняла голову на приближающегося Альбрехта.
– Она меня укусила за… за…
– Я видел, миледи. Кажись, малышка просит есть. Требует, я бы даже сказал, – незлобливо усмехнулся он.
Накативший стыд и злость на себя обожгли щёки.
– Принесите, пожалуйста, мою суму, – попросила я, разглаживая ладонью обмусоленную ткань и отряхивая песок с подола.
Запоздало пришла мысль, что чёрный бархат не лучший вариант для путешествия по горам, но особого выбора среди моих теперешних нарядов всё равно не было. Единственный дорожный предназначался для перемещения в повозке. Не могла же я надеть прежние лохмотья со дна сундука, хотя им-то как раз нипочём лишний слой пыли, а бахрому успешно заменяет обтрёпанный подол.
– Уже, – Альбрехт поставил рядом котомку с вещами, которыми меня снабдила Мората, вынул бурдюк с молоком и тряпочку. – Давайте-ка вместе: вы держите, а я буду капать.
Я с благодарностью приняла его помощь.
– Жаль, она сама не может сказать, что ей нужно, – с досадой произнесла я, приподнимая головку.
– Тогда было б не так интересно, – подмигнул старый рыцарь.
Мужчина действовал сноровисто и абсолютно спокойно, будто не слыша раздирающих уши воплей, от которых чувства во мне постоянно колебались между жалостью и раздражением.
Первая капля прошла незамеченной, попав на щёку и сползя по ней, но как только вторая шлёпнулась в развёрстый рот, ор прекратился. Маленький язычок причмокнул, собирая молоко, и губы потянулись к сложенной тряпочке, ухватились за неё и принялись сосать. Сперва Зои скривилась, обиженная такой подменой материнской груди, набрала побольше воздуху для нового витка крика, заготовила слёзы, но потом передумала и принялась сосать марлю, смешно двигая щеками и помогая себе кулачком. Вторая рука тем временем бесцельно цеплялась за меня. Когда первая порция молока закончилась, рыцарь повторил процедуру.
Я с любопытством следила за Альбрехтом, пока он так невозмутимо и обстоятельно занимался этим немужским делом.
– У меня есть внуки, – ответил он на мой взгляд, – и правнуки. Не бойтесь, – рассмеялся он, когда мои глаза, слегка расширившись, оценивающе скользнули по изрезанному морщинами обветренному лицу, узловатым корням вен и могучей, почти не согбенной годами фигуре, – не рассыплюсь в дороге, уж вас-то доставлю в целости и туда, и обратно, раз подвязался.
Я привыкла считать виденных в скитаниях бабушек и дедушек чем-то вроде осколка старины, застрявшего в семье, чтобы шамкать беззубым ртом, драть за уши внуков и попрекать детей за бесцельно растрачиваемую жизнь. Так вот Альбрехт совсем не был на них похож: постаревший мужчина, но не старик, хотя редко кто доживал до его лет. У него даже половина зубов сохранилась, и седые пряди перемежались каштановыми. Красные сосуды на носу и походка выдавали человека, проведшего большую часть жизни в седле на открытом воздухе.
Мы с Людо своего деда не застали. В принципе он и дедом-то побыть не успел – погиб в сражении примерно в том же возрасте, что и отец. Бабушка, сильно его любившая и поехавшая тайно в поход вместе с ним, чтобы не разлучаться, сгорела ещё раньше, от мозговой горячки, вызванной слишком частыми перекидываниями. Страстность натуры и пары на всю жизнь – это у нас семейное. Правда, жизнь эта пока ни у кого из предков не была особо долгой по разным причинам. Хочется думать, что нам с Людо повезёт больше.
С тех пор, как я узнала от кормилицы бабушкину историю и про другие случаи сумасшествия в семье, надо мной всегда довлел страх пойти по их стопам. Во многом поэтому я старалась реже пользоваться даром, но в глубине души считала такой исход почти неизбежным: нельзя постоянно пускать в себя других людей, проживать их жизни и самому не тронуться хотя бы немного рассудком.
В детстве мне часто говорили, что я похожа на бабушку: так же избалована, нетерпима, упряма, тороплюсь жить и прикипаю к людям, а в целом невыносима. Ругали меня все: мать, мэтр Фурье, няня, кормилица. И только Людо всегда принимал такой, какая есть, даже когда я сама себя не принимала. Это очень важно и нужно, чтобы кто-то любил тебя просто за то, что ты существуешь, не осуждая и не пытаясь исправить, пусть и что-то в тебе не нравится. Людо любит меня именно так. Впрочем, как и я его.
Альбрехт поднял глаза и качнул марлечкой:
– Хотите попробовать?
Я поколебалась и протянула руку.
– Хочу.
Осторожно поднесла искусственную грудь к маленькому рту, и тот тут же раскрылся ей навстречу. Какое странное чувство, когда маленькое живое существо тянется к тебе, доверяя безоговорочно и безоглядно…
Всё это время Хруст ревниво кружил рядом и обиженно поджал уши, когда я велела не мешаться. Рыжий мех мелькнул и скрылся где-то за камнями – вульпис отправился охотиться. Я не боялась, что он потеряет группу, потому что чувствовала отныне связующую нас незримую нить.
Когда с кормлением было покончено, Зои сыто улыбнулась, взгляд поплыл и веки, трепыхнувшись пару раз, сомкнулись.
– Жаль, не взяла с собой той маковой настойки, – шепнула я, невесомо промакивая ей рот и отирая порозовевшие щеки.
– Нельзя же весь день её этим поить, миледи, – покачал головой Альбрехт, убирая вещи обратно в сумку. – На свежем воздухе ей и без того будет хорошо спаться.
Потом он принёс немного провизии и, снова устроившись рядом, протянул мне хлеба с ветчиной. Я поколебалась, боясь неосторожным движением разбудить Зои. Альбрехт неверно истолковал мою медлительность.
– Не отказывайтесь. Знаете, что это я придумал ветчину?
Привычка есть впрок, когда дают, возобладала над осторожностью, и я, аккуратно выпростав руку, приняла угощение.
– Вы? Я думала, её изобрели давным-давно.
– Так это и было давно, я ещё юнцом ходил, не старше вас, миледи. Отправились мы как-то шумной компанией во главе с сеньором на охоту, и вот совсем немного спустя прямо на нас выскочил кабан, – с удовольствием начал он, откинув голову и с прищуром озирая затянутую туманом долину, будто проникая взглядом в прошлое. – Бивни, что твои колонны, один расщеплён на конце, об щетину уколоться можно, отпечаток копыта в пядь длину и ширину, – он расставил большой палец и перст, – аж земля дрожит, и глаза по зрачки налиты кровью – настоящий монстр, разорвёт – не заметит! Ох и погонял он нас тогда по лесу, две борзые всего уцелели, остальных об камни да деревья порасплющивал, брюха пораспарывал, и сами мы до исподнего, простите, леди, взмокли, но под конец зацепил-таки я его. Только убёг он всё равно, сиганул в кусты и был таков.
– И что же вы? – заволновалась я и не глядя вцепилась зубами в ветчину. – Неужто упустили?!
– А что я? Вернулся ни с чем домой, и там никто не поверил, доказательств-то нету. – Он отряхнул ладони и развёл руками. – Так бы и забыли про эту историю, да только месяца три спустя нашли того кабана: оказалось, упал в солёный источник и там же утоп. Признали его лишь по обломку моей рогатины с фамильным гербом, застрявшему точнёхонько в сердце. А когда вытащили хряка да разделали тушу, мясо нежнейшее оказалось. С тех пор и навострились солить на ветчину.
– Он вам уже поведал, что Игрунья – плод любви его лучшей кобылицы и восьминогого жеребца тайного народа? – поинтересовался Бодуэн, обходя валун сбоку.
Я вздрогнула и наклонилась поправить пелёнку Зои, сложенную на голове на манер капюшона.
– Так это что, все неправда про ветчину? – разочарованно протянула я, стараясь смотреть только на Альбрехта.
– Вестимо, правда! – возмутился тот. – Его Высочеству-то откель знать дела полувековой давности. Он спустя только два десятка лет после той охоты мальчонкой бегать начал.
Я невольно покосилась на Бодуэна – настолько странной показалась мысль, что он тоже когда-то был мальчиком. Бодуэн, которого я знала, всегда был взрослым.
– Это ты зря помянул, Альбрехт, – усмехнулся регент. – Леди Лорелея теперь усиленно пытается представить меня в коротеньких брэ