Бодуэн внимательно на меня посмотрел.
– Я тоже так думаю. Грустно, правда?
– Грустно, Ваше Высочество, – согласилась я.
И почему у меня весь день ощущение, что забота о Зои – своеобразное наказание? Только злиться за него не получалось. Если б не я, эта мелкая сейчас сладко посапывала бы у материнской груди, а не сосала жалкую марлю, не плакала из-за чужого незнакомого запаха и никогда не стала бы, пусть и на краткие доли, живым сосудом для древней твари.
Она уже больше не ревела, только бессильно жалобно хныкала, как котёнок. Бодуэн неожиданно протянул руки и забрал её у меня. Очутившись в колыбели мужских объятий, малышка моментально стихла, сперва просто удивлённая, а потом, рассмотрев того, кто её держал, кокетливо улыбнулась беззубым ртом и ткнула пальчиком в щетинистый подбородок.
Я закатила глаза.
– Вы ей нравитесь, милорд, – тут же ввинтилась Раэли.
– Тогда это у нас взаимно, – усмехнулся он.
– А у вас есть дети?
– Насколько мне известно, нет, – отозвался он, осторожно отцепил маленькие пальчики, уже теребящие его браслет, и вернул её мне.
– А держали так, будто есть, – заметила Раэли.
Бодуэн коротко ей улыбнулся и повернулся к Йоханне:
– Где разместят остальных?
– Миледи вместе с Раэли и детьми наверху, во второй комнате, а мы все здесь, – отозвалась она с быстротой, выдававшей предварительные тщательные раздумья, и великодушно добавила: – Малышку я могу взять к себе, чтобы миледи покойно спалось, здесь и шумит меньше, чем наверху.
Не будь меня, она бы оставила свою шуструю старшую дочь внизу, от Бодуэна и греха подальше, но разместить придворную даму на одном этаже с мужчиной без компаньонки не могла. Придуманный расклад разом решал все проблемы: моё присутствие послужит гарантом добронравного поведения Раэли, её – соблюдением приличий в отношении меня, а детей – дополнительным оберегом для нас обеих.
Удовлетворившись ответом, Бодуэн отправился в свою комнату, скрипя ступенями и оставляя влажные следы. Пэтр буркнул, что заночует с лошадьми, и тоже удалился, а вот Альбрехт заявил, что его кости уже староваты для подобных испытаний, поэтому он готов лечь где угодно, главное, чтобы это где угодно было поближе к очагу.
Воспоследовала суета, в процессе которой Ги сходил за старой колыбелью в сарай, мальчики и Олли выстлали её по приказу матери мякиной, Раэли нагрела вино на углях, а Йоханна отнесла его наверх вместе с лучшим нарядом мужа и спустилась уже с мокрой одеждой регента, которую развесила на просушку перед очагом. От ткани заструился пар, словно Бодуэн принёс частичку горных туманов с собой. Зои к тому времени уже крепко спала, поэтому не почувствовала моего осторожного, сделанного без свидетелей, поцелуя на ночь.
Наконец и мы с Раэли и детьми поднялись на второй этаж в сопровождении Хруста. Олли держалась за него, как дети, бывает, держатся за собак. Раэли ещё днём пояснила, что верхние комнаты сдаются при необходимости постояльцам, а в остальное время там спят сами домочадцы. Девушка зашла первой и зажгла сальную свечу, установленную в глиняной плошке. Комнату заполнил неяркий свет заодно с вонью, от которой я успела отвыкнуть в замке, где в личных покоях пользовались восковыми свечами со специальными фитилями, дающими меньше дыма.
Не знаю, как обстояло дело у Бодуэна, но наша комната роскошью не отличалась: широкая продавленная лежанка, где без труда уместилось бы до полудюжины человек, сундук и колченогий табурет. Окно без ставень затягивала холстина, надетая с обеих сторон петлями на гвоздики. При каждой вспышке молнии сквозь дырочки в ней и щели в стенах пробивался холодный голубоватый свет. Шумело здесь и правда гораздо сильнее, доски скрипели и трепетали. Не предложи Йоханна оставить Зои на первом этаже, меня бы ждала бессонная ночь, полная воплей и слёз. Не моих, конечно. Гроза не только не утихала, но с каждым часом набирала обороты. Стена воды, расщеплённая на тысячи и тысячи капель, обрушивалась на дом с грохотом осадных орудий, словно стремясь сокрушить его и унести обломки в долину.
Олли взяла на руки и прижала к себе Хруста, будто лишь он стоял меж нею и грозой. Тот с покровительственным урчанием обнял её хвостом. Отклонив предложение Раэли «сыграть камеристку при леди», я самостоятельно расшнуровала рукава, забралась под худое тиртеновое одеяло и освободилась от платья, нож Людо спрятала под головной валик. Девушка, не переставая трещать, взбила солому на второй половине и уложила младших братьев и сестру. Олли шёпотом попросила её оставить свечу на ночь, за что удостоилась от братьев прозвища трусишки и ещё пары обидных шпилек. Впрочем, и они жались друг к дружке, когда гром особенно смачно прокатывался по крыше.
Излияния Раэли стихли до шёпота, но не прекратились. Тогда я просто отвернулась на правый бок, притворившись спящей, и поток слов постепенно сошёл на нет, сменившись ровным дыханием детей. Ко мне же сон не шёл. Не давал покоя вопрос, считал ли сегодня Покровитель Скальгердов моё намерение. Оставалась надежда, что нет. Считается, что у Покровителей нет души, оттого и тянутся они к людям, хоть и плохо нас понимают. Ещё я раздумывала, как быть с нерешённой проблемой – вотивным даром. Ковыряла проблему и так и эдак, но в тяжёлую голову ничего не лезло, и я вдруг почувствовала такую бесконечную усталость, что захотелось всё бросить. Поменяться местами с Раэли, выйти замуж за Виллема, который не ахти что, но вполне себе ничего, и провести остаток жизни, меля языком всё подряд, без разбору, не сдерживаясь и не отмеряя нужные дозы лжи и полуправды. Но потом подумала о Людо и почувствовала жгучий стыд. Он, верно, места себе не находит, что мы так и не вернулись. Я, будь им, рвала бы и метала. Мысли о брате, как всегда, настроили на нужный лад.
Людо советовал раздувать затухающий под гнётом времени и невзгод уголёк ненависти воспоминанием о последнем вечере. Так и поступлю. Я перевернулась на спину и стёрла в воображении крышу, представив, что лежу под тёмной бездной неба, и капли разлетаются о невидимую преграду в нескольких дюймах от моего лица. Прикрыла глаза, прислушиваясь к треску капель, напоминающему треск огня, и открыла их уже в жарко натопленной комнате.
Здесь сумрачно, и пахнет болезнью: лекарь велел разжечь хорошенько камин и плотно закрыть окна. На высоком задрапированном тенями ложе покоится измученный отравой, кровопусканиями и неудачными попытками призвать Покровителя человек. Рядом на стуле сидит мать, как всегда, с идеально-прямой спиной и бесстрастным выражением лица, отирает ему рот и подставляет таз при позывах.
Тогда я ещё не понимала, что это конец, конец для нас всех, а она понимала, поэтому была так спокойна и собрана. Я, забившись в угол, обнимаю колени и стараюсь не смотреть туда. Людо стоит рядом, подпирает спиной стену. В отличие от меня, он не отворачивается и время от времени больно щиплет за плечо, ориентируясь по сопению и всегда угадывая нужный момент. Щипки помогают – я не плачу.
Последняя попытка призыва – и снова неудачная. Отец со стоном склоняется над тазом.
– Может, это всё-таки тухлое мясо, и он ещё поправится? – шепчу я. – У меня тоже сегодня весь день живот болит…
Не просто болит: крутит и разрывает от животного ужаса. Людо поворачивает голову и смотрит с нескрываемым презрением.
– Не будь идиоткой. Отца отравили.
И снова подымает глаза на ложе.
Я всё равно отказываюсь верить. Как же так? Почему не сработал роскошный набор змеиных языков, подаренный венценосными гостями? Ведь не подал ни единого малюсенького знака: единорожий рог не кровоточил, кубок не запотевал, камни не меняли цвет и перстень не темнел. Как тогда яд просочился к отцу?
– Пусть подойдут… – раздаётся шелестящий и ломкий, как осенний лист, голос, захлёбывающийся в бульканье.
Мать поднимает спокойный взгляд.
– Леди Лорелея, приблизьтесь проститься с отцом.
Тело прирастает к полу, я не в силах двинуться с места, но под её ледяным взором кое-как поднимаюсь, словно сам этот взгляд тащит меня к ложу умирающего. При виде иссохшейся за какие-то сутки фигуры меня охватывает неконтролируемая паника. Я мотаю головой и пячусь. Там, на кровати… это не мой отец! Мой отец здоровый и сильный, ему всего-то тридцать, а на ложе – измождённый старик. Височные кости и скулы выступают, натягивая восковую, в бисеринах пота, кожу, рука не в состоянии сжать рукоять прислонённого рядом меча, тянется ко мне и бессильно падает обратно. Чёрные волосы ещё сильнее оттеняют сероватую кожу. Только глаза в тёмных провалах горят прежним властным огнём.
Тычок в спину от Людо прерывает отступление.
– Не смей, – шипит он, и я через силу делаю шаг вперёд, склонившись, целую руку отцу.
– Моя дочь… никогда… не плачет, – с расстановкой выталкивает он слова вместе с бурыми струйками, стекающими по подбородку, старается говорить прежним тоном, но голос едва различим. – Будь сильной… ничего не бойся… и никому не верь, кроме брата.
Он умолкает и прикрывает глаза, чтобы передохнуть.
– Теперь вы, Людо, – велит мать.
Брат выступает вперёд и наклоняется поцеловать руку. Внезапно отец крепко хватает его за шею, притягивает к себе и что-то шепчет на ухо. Людо кивает. Рука чуть ослабляет хватку, продолжая удерживать его за шею.
– Вы двое должны выжить, вырасти и отомстить. Любой ценой. Клянись! – требует отец.
– Клянусь выжить. Вырасти. И отомстить, – отрывисто вторит Людо, и глаза у него блестят так же лихорадочно.
– И ты, Лора.
Я следую примеру брата.
На губах отца выступает, пузырясь алым, жуткая улыбка. Влажные пряди облепили лоб чёрным венцом.
– И когда все до единого Скальгерды захлебнутся в крови, род их угаснет, а дом ляжет в руинах, знайте, что я смотрю на вас с небес и улыбаюсь, – задыхаясь, выдавливает он и уже совсем тихо добавляет для Людо: – И береги сестру.