Снаружи крикнули одиннадцать, и я от души взбила подушку, злорадно представляя лицо Людо, когда он наткнётся на запертую дверь.
Брат явился ровно в полночь.
Я не обернулась от стены. Он тоже не спешил что-то говорить, с небывалым тщанием снимая сапоги.
Скрипнула кровать, и воцарилась тишина.
Набрякла, набухла, заполнила пространство, надавив в затылок. Людо умудрился лечь так, чтоб оставить меж нами место, хотя на узкой кровати это было непросто.
Оба знали, что другой не спит, и оба молчали. Лишь ночь шуршала за окном. А потом мне под нос сунули пряник. Я молча отломила половину и принялась жевать. Судя по звукам, брат занялся тем же самым.
– Людо, а ты когда-нибудь… сомневался?
– В чём? – тут же откликнулся он.
– Не знаю… вообще. Бывало?
Он поднялся на локте, и я повернулась, чтоб взглянуть ему в лицо. Взгляд был пристальный, тяжёлый.
– Нет, Лора. Там, где начинаются сомнения, кончается преданность.
Перевернувшись на другой бок, он оказался ко мне спиной. Вскоре я по дыханию поняла, что он спит. А спустя ещё чуть-чуть он уже привычно обнимал меня во сне. Прислушавшись к знакомым ощущениям – тяжести его руки на мне, тёплому дыханию в волосах и стуку сердца, – я тоже соскользнула в сон. Но даже там мы с Людо не разлучались, просто перенеслись на много лет назад. На васильковое поле рядом с домом.
Бескрайняя синь, в которой редкими каплями кровят маки, простирается до самого горизонта, перетекая в дрожащую сизую дымку, а мы лежим на спине, и в вышине плывут облака – в форме ладьи, подковы, прялки, кинжала, перстня, который я примеряю, вытягивая руку и закрываясь от солнца.
И кажется, что мы одни на всём свете.
Веки Людо прикрыты, но ресницы дрожат.
– Слабость, – отвечает он на последний вопрос.
Игра привычная, но оттого не менее интересная.
– А бояться темноты?
– Слабость.
– Дружить?
– Со мной можно, с чужими – слабость.
Щеки брата покраснели, нос, как и мой, облупился – мы всегда обгораем на солнце, – и я щекочу его васильком.
Людо морщится.
– Перестань…
– Это не я, это муха.
– Мухи жужжат.
– Так я и пожужжать могу…
Он, не открывая глаз, отнимает цветок и откидывает.
– Дальше давай…
Мгновение-другое я раздумываю, не дунуть ли ему в отместку в ухо, потом укладываюсь обратно.
– Кричать, когда няня стегает по пальцам ивовыми прутьями?
– Слабость.
– Не переплыть реку? Там, где сужается, напротив мельницы…
– Слабость.
– Не подготовиться к занятиям мэтра Фурье?
– Можно.
– Заснуть на мессе?
– Можно.
– Ослушаться отца?
– Измена.
– Ой, смотри, лошадка! – тычу в небо.
Брат лениво приоткрывает один глаз.
– Не лошадка, а белькийский тяжеловоз. Видишь, какая шея?
– А не знать породы – слабость?
– Слабость… – подумав, уточняет, – для мужчины.
– Жаловаться на усталость?
Тут отвечает без раздумий:
– Слабость.
– А слойки с малиной? – и затаиваю дыхание, боясь услышать ответ.
– Слабость, – отсекает надежду Людо.
Я со вздохом разжимаю ладонь, клейкую и ароматную от сока. Слойка немного помята, облеплена травой, но все равно головокружительно заманчива.
Людо тоже смотрит.
– Но не тогда, когда до ужина почти три часа… – отламывает половину и закидывает себе в рот.
38
Замуж Бланку выдавали с размахом. Народ начал толпиться на берегу с рассвета, но парус с дубовым листом показался лишь к полудню.
Гудели рожки, гремели, ускоряясь, барабаны, и сотни птиц парили в небе чёрным закатом, лепясь в гербы Скальгердов и Макфи, крошась и вновь сцепляясь уже растительным узором.
Говорят, все посланцы были как на подбор. Говорят, с головы до пят затканы в пурпур, и дюжина слуг сносила на берег привезённые ими богатые дары, среди которых были даже лари для выкармливания шелковичных червей. Говорят, невеста от радости стояла бледней простыней монашки, а посол – доверенный жениха – споткнулся, ступая на берег, и люди шептались – не к добру…
Только ничего из этого я не видела. Смотрела лишь на мужчину в упелянде: пряди его, раздувшись от ветра, пылали светилом в зените, и мне казалось, я обгораю…
А вечером был пир. Первый из вереницы празднеств, должных завершиться через три недели свадьбой Бланки и её отъездом на родину мужа, чтоб познакомиться с ним уже там.
По такому случаю слуги потрудились изрядно. Трапезная тонула в огнях, и чадный дым стелился по залу, мешаясь с запахом специй и заволакивая гостей. В этом угаре сновали звери с презентами от кавалеров к дамам, раздавались взрывы смеха, журчали хмельные напитки, вяли ковры из роз и лилий, пели струны и плясали жонглёрки.
Немало восхвалений выпало на долю павлина с золочёным оперением, из которого хозяин был удалён, запечён и ювелирно помещён обратно. Из возмущённо разинутого клюва лился фейерверк искр. Не меньший восторг вызвала заморская дичь, чьё нежнейшее мясо не одну неделю ехало сюда в чанах с мёдом, благодаря такому хранению оставшись таким же свежим, как и в первый день.
Но ничего из этого явно не трогало саму невесту. Бланка сидела, похожая на разряженную куклу, и платье, тесно расшитое золотом и камнями, и столь отличное от того, что она обычно носит, удивительным образом ей не шло. Уж скорее напоминало броню, в которой принцесса совсем терялась. Казалось, выйди из него Бланка, и платье останется сидеть вместо неё.
Доверенный жениха недолго пробыл рядом, пытаясь вовлечь её в разговор, но безуспешно. Скучая, он поглядывал по сторонам. Не раз и не два взгляд этот задержался на белокурых подругах – леди Сабине и леди Корин…
Все гудело, жило, сморкалось и смеялось, и лишь я словно застыла в клейковине времени и тел, то плавно скользящих в сизых клубах, то проносящихся сквозь меня потоками смазанных лиц в ритме того, кто неспешно обходил гостей.
Улыбался одним, кивал другим, заговаривал с третьими. И мир то ускорялся, то застывал, то умирал во вспышке жаркой боли, когда наши взгляды встречались. Свой я не могла отвести. Бодуэн отворачивался первым.
Рывок за рукав вернул меня обратно в коридор.
– Хочешь ещё?
Артур кивнул, поправляя сползший капюшон, и я отправилась за добавкой. На принесённый окорок брат набросился, как мы с Людой в первые дни после сделки с леди Катариной: схватил обеими руками, самозабвенно вгрызаясь и не замечая капавший с подбородка жир. Его аккуратно отирала я. Заслышав шаги, вжался в глубь ниши.
Нервно на неё покосившись, прислужница шмыгнула мимо.
Испуганный взгляд – это ещё хорошо. Всяко лучше камней и «Подохни, урод!» от вилланок. Увечных не любят. Считается, что их язвы – суть отражение души, которую Праматерь в мудрости своей выставила на обозрение, дабы честный люд не заблуждался на их счёт и сразу обращался с ними, как должно. Идиоты! Им-то откуда знать, что есть мерзость в глазах Праматери!
Артур снова высунулся, провожая взглядом крепкий зад.
Я шутливо его толкнула.
– Она? Ну уж нет! Мы тебе гораздо лучше найдём!
Брат порозовел скулами – у него никогда не было девушки, – и опять скрылся в тени, прячась даже от меня и торопливо давясь остатками, чтоб успеть до прихода Людо, которого едва удалось уломать на уступку – показать Артуру пир.
Вернувшись в зал, я первым делом ощупала взглядом толпу. Бодуэн стоял подле доверенного жениха. Эти двое так оживлённо о чём-то болтали, что я безотчётно напрягла слух, словно и впрямь могла бы услышать через весь зал – о чём.
– Смотри! – шепнули за спиной. – Вон Серина с мужем: сегодня первый выход вместе.
– Где?! – раздалось жадное в ответ. И тут же: – Вон то-о-от? Да он же ей в отцы годится! И совсем нехорош собой. Бедняжка Серина…
– Говорят, они даже любят друг друга.
– Какая гадость.
– А будь он ещё и беден – это было бы полным извращением, – не выдержала я, обернувшись.
– Кому, как не вам, знать всё об извращениях, – с брезгливым недоумением приподняла брови леди Жанна и удалилась под ручку с леди Агнес.
Я отошла подальше, не выпуская из виду рослую фигуру. Вскоре туфлю настойчиво поскребли, призывая посмотреть вниз: Хруст протягивал в зубах нежный браслет из бело-розовых цветов, посматривая умильными очами. На шее болтался подарок Бланки.
– Хочешь подлизаться? Вряд ли ты сам его плёл.
– У меня был хороший учитель, – раздалось за спиной.
Я чуть напряглась.
– Вы не должны со мной говорить.
– Тогда не отвечайте.
Вздохнув, я присела и забрала у Хруста браслет. Покрутив, надела.
Бодуэн уже пил с доверенным жениха. И рука с бликующими перстнями расслабленно лежала у того на плече. Отчего-то я не могла отвести от этой руки взгляд.
– Тесий, вам знакомо, когда чувство пожирает заживо? – И от волос, которыми он тряхнул, над чем-то смеясь. – Отравляет каждый миг. – Кубка, взметнувшегося для тоста, который я читала по губам. – С ним встаёшь поутру и с ним же ложишься. – Самих губ, потянувшихся к краю чарки. – Не можешь толком спать, есть и думать о чём-то другом. Оно проросло в кости и выело душу. Чувство, которое не то что жить – дышать спокойно не даёт. – И взгляда, вдруг врезавшегося в меня, отчего исчезли гости, звуки, время, и в опустевшей зале остался лишь он, я да вязкие толчки в груди.
Бодуэн неспешно отпил из кубка, не отводя взгляд. Мне же казалось, если отведу свой, то перестану существовать.
Подержал ещё немного и… равнодушно отвернулся к доверенному.
– Прекрасно знакомо! – Тесий, волнуясь, коснулся руки. – Чувствую то же самое…
Я с трудом перевела на него взгляд.