Королева всё ещё что-то говорила, но я, не дослушав, покинула комнату и направилась к лестнице. Я шла с очень прямой спиной, постепенно ускоряя шаг, пока не перешла на бег.
В конюшню я уже влетела. Прилаживавший седло на Торфа Людо обернулся.
– Лора? Ты сегодня рано. Королева уже отпустила?
Марк тоже был тут – чистил стойло. Он поздоровался, но я, не повернув головы, двинулась прямиком к Людо.
– Что-то ты бледная, – заметил он. – Плохо спалось, или…
Я молча со всей силы влепила ему пощёчину. Голова брата дёрнулась, а на щеке, когда он снова повернулся, расплывался ярко-красный след.
– Лора, я…
Не дав договорить, я хлестнула по второй щеке, снова со всей силы. А потом ещё и ещё, пока он не перехватил руки. Я извивалась, лягала его, пыталась укусить, царапалась и беспрестанно визжала:
– Ты!! Это сделал ты!!
Людо кивнул Марку:
– Сестра расстроена, оставь нас.
Тот поспешил удалиться.
Я кричала, билась и поливала Людо площадной бранью, но дотянуться не могла. Он по-прежнему стискивал запястья, без труда удерживая меня на вытянутых руках.
– Я знаю, это ты его убил! Не отрицай!
Он и не собирался.
Встряхнул меня:
– Я сделал это ради нас, ради тебя! Он хотел тебя использовать. Они все этого хотят.
– Ничего такого он не хотел! Он был чистым и хорошим, гораздо лучше нас с тобой! А теперь его нет из-за тебя!
– Тебе он не был нужен, никто не нужен. У тебя есть я, и всегда буду.
– Ненавижу!! Как же я тебя ненавижу и никогда, запомни, никогда тебе этого не прощу!
Он выпустил мои руки, и я тут же воспользовалась этим, чтобы осыпать его беспорядочными ударами, пощёчинами, пинками.
Оставив попытки удержать, он подхватил меня, царапающуюся и вырывающуюся, и куда-то понёс.
А в следующий миг его руки исчезли, и я упала в поилку для лошадей. Вода шумно выплеснулась из бортов, сомкнувшись над головой. Я тут же вынырнула, оглушённая, отплёвываясь, беспорядочно стуча ладонями по воде и деревянным стенкам, чувствуя, как тянет намокшее платье.
– Успокоилась? – поинтересовался Людо, упираясь ладонями в борта и нависая надо мной.
И силы вдруг разом оставили.
– Ненавижу, – прошептала я, чувствуя, как в горле разворачивается терновый ком, раздирая его изнутри.
Глаза горели, на горло обрушивался спазм за спазмом, отдаваясь мучительной болью, но слёз не было, и я давилась сухими судорожными рыданиями. Все слёзы застряли внутри, окаменели, не находя выхода. И тогда, чтобы как-то избавиться от этой непереносимой боли, я завыла. Закричала и снова завыла.
Какое-то время Людо просто стоял и смотрел на меня сверху вниз, а потом перешагнул через борт и тоже уселся в поилку, устроившись напротив. Воды в ней теперь почти не осталось…
– Не нужно, – забормотал он, взяв моё лицо в ладони.
Я пыталась его оттолкнуть, сотрясаясь от своих ущербных рыданий и обессиленно повторяя:
– Да что ж мы за люди такие? Будь ты проклят! Будь мы оба прокляты!!
Он стиснул мои скулы.
– Что ты такое несёшь?
– Порой мне кажется, что мы не заслуживаем жить… – икая и захлёбываясь, выдавила я, – и они правы, считая нас выродками. Вдруг мы такие и есть? Вдруг мы правда зло, и таких нужно душить ещё в колыбелях?! И для всех было бы лучше, если б мы погибли в том пожаре…
– Не смей так думать! – встряхнул он меня. – Это они не заслуживают жить! А мы всё делаем правильно. И ты самая лучшая, слышишь? Лучше всех на свете!
– Тогда почему мне, такой лучшей, так паршиво?
Я ещё долго сотрясалась от спазмов, которые всё не желали утихать. Всё закончилось так же резко, как началось, оставив меня совершенно опустошённой. Наконец, полностью обессилев, я медленно встала, перешагнула через борт и двинулась прочь, чувствуя, как течёт с платья.
Вскоре позади раздался звук шагов.
– Погоди. Ты куда? – догнал меня Людо.
– Это конец, – бесцветно произнесла я.
– Конечно, конец, – охотно подхватил он. – Скоро всё закончится, и мы…
– Ты не понял, – перебила я. – Ты… я… это конец. Когда дело будет сделано, я уйду. Я хочу быть отдельно от тебя, хочу в своей жизни и других людей. Хочу жить в мире, где есть не только ненависть.
Людо поражённо замер.
– Это что, всё из-за него? Думаешь, я позволю какому-то мертвяку нас разлучить?!
– Как ты не поймёшь: ни Тесий, никто на свете не смог бы нас разлучить. Это сделал ты, своими собственными руками! Это ты нас разлучил!
Устало отвернувшись, я двинулась к часовне, так и не услышав позади удаляющихся шагов.
Тесий лежал на каменном столе у амвона, обёрнутый в простыню.
Идя по проходу, я не могла оторвать глаз от лица, ещё вчера способного хмуриться и улыбаться, а сегодня застывшего до странного спокойной безмятежной маской.
Не дойдя нескольких шагов, я опустилась на колени, почти коснувшись одежд того, кто застыл в такой же коленопреклонённой позе и не шелохнулся при моём появлении.
Светился витраж, дёргались от сквозняка свечи, с улицы доносились возгласы мальчишек, казавшиеся на фоне тишины в часовне другим миром.
– Вам больно? – спросила я наконец.
Бодуэн не отвечал так долго, что думала, уже и не ответит.
Наконец отомкнул уста.
– Да, – бросил он, поднимаясь, и двинулся на выход.
Когда-то я мечтала причинить ему боль. Могла ли я тогда помыслить, что мы будем скорбеть об одном и том же?
Служба по Тесию началась через час. Народу в часовню набилось битком – все хотели проститься с секретарём, которого здесь уважали. Леди Жанна пришла в чёрном платье, в окружении фрейлин, относившихся к ней почти как к вдове. Людо на службу так и не явился.
Я заняла место сбоку, подальше от глаз, то и дело останавливающихся на моём мокром платье и волосах. Как сквозь туман я наблюдала, как руки клирика воздевают чашу, из которой стелется дым, должный указать Тесию путь в Скорбные Чертоги. По дороге его встретит Жнец на запряжённых волами дрогах. Их головы так тяжелы, что налитые кровью глаза всегда смотрят вниз.
Когда смолы и травы прогорели, чашу наполнили водой, и клирик двинулся по рядам, смачивая нам лбы – в знак того, что ещё живы. И эта капля катится по моей щеке, как слеза, на которую сама я больше не способна, и впрямь отчего-то солёно-горькая. И вот я уже в другом храме, сижу, забившись на хоры, а рядом, конечно же, Людо.
Сосредоточенно смотрит туда, где, держась за руки, стоит пара. Возле них нет гостей – лишь клирик в поношенной робе.
Нам лет четырнадцать-пятнадцать.
Брат давно вырос из штанов, и торчат голые лодыжки, а на мне ношеное-переношеное платье, но сегодня у нас есть хлеб, и этого довольно. Мы кусаем по очереди, передавая буханку друг другу. Я больше люблю корку, а Людо мякиш.
Жуя свою долю, я смотрю на девушку. И не скажешь, что выходит замуж: платье повседневное, из небелёного сукна – другого нет, а из невестиных украшений – лишь венок паслёна в волосах. Даже кольца нет, вместо него символически надевают на палец ключ.
Выйдя со службы, они войдут в дом мужа, где молодая жена приготовит им праздничный завтрак, а после оба отправятся в поле работать.
Но невеста кажется такой счастливой… Они оба.
Их счастье непонятно, неправильно почти.
Людо внимательно изучает моё лицо.
– Ты что, хотела бы, как она? – кивает на невесту.
– …Пока Жнец не разлучит вас… – поднимает чашу с водой клирик и подносит поочерёдно к их губам.
Я раскатываю ладонями последнюю щепоть мякиша в колбаску и смыкаю концы.
– Нет, Людо, как она, не хотела бы, – говорю я, беря его руку, и надеваю на палец хлебное кольцо. – Нас даже Жнец не разлучит!
В четырнадцать смерть – это что-то такое, о чём можно говорить без опаски…
Я возвращаюсь обратно в часовню и провожаю взглядом чашу в руках удаляющегося по ряду клирика. С её боков мне подмигивают камни – два матово-голубых и один прозрачный… Глаза задерживаются на пустоте там, где должен быть четвёртый. Скользят по закопчённым узорам, в голову внезапно ударяет мысль.
До конца службы я не могла оторвать глаз от чаши, следя за тем, как клирик бережно опускает её в ларь и передаёт служке с тем, чтобы тот спрятал её в углубление под амвоном.
Храм я покинула вместе со всеми, жмурясь от яркого солнца, казавшегося таким странным после стольких часов, проведённых в полутьме, но лишь затем, чтобы, дождавшись, пока всё уйдут, проскользнуть обратно.
Стараясь не смотреть на стол, с которого только что унесли секретаря, я приблизилась к амвону. Оглядевшись в последний раз и убедившись, что храм действительно пуст, опустилась на колени и с усилием достала из углубления ларь. Откинув крышку, достала чашу, рядом с которой лежал ритуальный кинжал.
Она оказалась такой же тяжёлой, как и на вид. Медленно, не веря себе, я оглядывала один за другим камни, пока не дошла до прозрачного. Я и без оставшегося в комнате под половицей сапфира видела, что они один в один. И соседняя пустота явно предназначалась когда-то для него…
Вот только почему камень поменял цвет? Взгляд вернулся к матово-голубым. Я коснулась прохладного бока. Со стороны прозрачного камня чаша была темнее и испещрена царапинами. Ответ подсказали фрески, полусъеденные давним пожаром. Металл был не просто темнее – закопчён. Значит, виной всему не кварцевый песок, как подумал ювелир, а упавшая из рук уснувшего на заутрене служки свеча, поджёгшая часовню и скрипторий. А царапины, верно, от того, что чашу тёрли песком, пытаясь очистить.
Так, значит, Бодуэн брал её к Алтарю? Но при нём ведь не было сумы – лишь узел с табличкой. Может, спрятал под плащ? Я с сомнением взвесила сосуд, который едва могла удержать. Неудивительно, что руки клирика трясутся, когда он её поднимает.
Мысль, которая пришла в голову, была такой простой, что в первый момент я не поверила. Чуть наклонив чашу, провела пальцем по дну, собирая остатки влаги, и сунула его в рот.