– А ты ведь её любишь, – дошло до меня. – Без памяти любишь свою единственную дочь – ради нелюбимой не стал бы столько притворяться. А рядом стараешься не быть, чтобы никто не заметил сходства, да? Зря волнуешься: не так уж вы и похожи. Слушай, а ты уверен, что она твоя?
Ткнув наугад, я впервые задела его по-настоящему и теперь со злым извращённым удовольствием проворачивала пальцы в до сих пор нарывающей ране.
Скинув камизу, я оценивающе обхватила небольшие крепкие груди.
– А я неплохо сохранилась для мертвячки, пролежавшей под землёй сколько… десять, больше лет? Ах да, мать Годфрика ведь умерла, рожая Бланку.
Пройдя мимо него, я легла на кровать и широко раскинула ноги.
– Как насчёт того, чтобы вспомнить старые добрые времена? – Облизнув пальцы, я томно провела по промежности, раздвигая ноги ещё шире, и протянула к нему руку с зовущей улыбкой. – Ну же, иди ко мне, я соскучилась. Под землёй совсем нет развлечений.
– Прекрати, – произнёс он севшим голосом.
– Что такое, милый? – Я приподнялась на локтях. – При жизни я была другой? Ах, верно, Бланка вся в меня, значит, нежной и скромной? И ты входил в моё тело, как в храм? – Подмигнула. – Смерть меняет человека, теперь делай со мной всё, что захочешь. Я позволяла тебе сзади? – Махнула рукой. – Чего уж там, получишь в любой позе, я сегодня добрая.
– Перекидывайся обратно, – срывающимся голосом произнёс он и тут же заорал со вздувшимися на лбу венами. – Перекидывайся, я сказал!
Я обиженно надула губы.
– Все-все, поняла. Я была почти девственницей, когда ты имел меня, и лежала страдающим бревном. Ты же не взял меня силой, нет? Нет, уверена, я отдалась по большой и чистой любви, спасаясь от холодности супруга-мужеложца, и ты тоже любил меня, страстно и возвышенно, как не любил ещё ни одну женщину, поэтому имел тайком от брата, до сих пор носишь при себе мои волосы и поэтому убил своим ублюдком. – Я округлила глаза. – Только не говори, что я понесла с первого раза. Мы хоть успели повеселиться?
Он провёл ладонью по лицу, приходя в себя, быстро подошёл, за волосы сдёрнул меня с постели и коротко шлёпнул по щеке.
– Перекидывайся.
От удара коленями о пол из глаз посыпались искры, но я выдавила громкий злорадный смех.
– В чём дело, любовь моя? Или я слишком похожа на Бланку? Так могу отвернуться в процессе.
Я ухватилась за его пояс, пытаясь развязать, но он хлестнул по руке.
– Ты ведёшь себя, как…
– Кто? Шлюха?
– Выродок.
Слова ударили горькой пощёчиной.
– Это ты сделал из меня выродка!!
– Нет, Лора, две вещи в жизни люди делают сами и в полном одиночестве, неважно, сколько человек вокруг: умирают и превращаются в подонков.
Меня поволокли к выходу.
– А Лиана в королевской усыпальнице, а не под землёй, – сказал он, вышвыривая меня, и кинул следом одежду.
Дверь с грохотом захлопнулась.
Какое-то время меня трясло, я, тяжело дыша, приходила в себя. Потом судорожными движениями натянула одежду и побежала вниз, на ходу перекидываясь.
Когда я ворвалась в точно такую же башню, сидевшая там девушка подняла голову. Глаза красные, но она не плакала.
– Ваш дядя хочет вытравить плод! – кинула я Бланке с порога.
Она бессознательным жестом прикрыла живот, испуганно глядя на меня.
– Это ведь моего брата?
Опустив голову, она кивнула.
Внезапно лихорадочно метавшиеся в моей голове мысли слепились в план.
– Я знаю, что делать, только нужно спешить. Сперва призовите Хруста.
Мгновение Бланка смотрела на меня, колеблясь, и на её лице виднелись все те вопросы, которые она не задала. Потом прикрыла глаза. А открыла уже полностью белые.
– Он услышал, – произнесла она.
– Хорошо. Скоро вернётся Дита?
– Она уехала на берег за снадобьем от тошноты.
– Значит, время ещё есть, – кивнула я. – А теперь нам пора собираться.
Бланка обернулась на дремлющего на кровати Финика.
– Его мы взять не сможем, – предостерегла я.
Помолчав, она грустно кивнула и пододвинула к нему тарелочку с нарезанными корешками.
Истёкшее в ожидании вульписа время показалось мне самым долгим в жизни. Наконец в дверь поскреблись. Распахнув её, я с облегчением увидела на пороге Хруста.
– У меня будет для тебя задание, малыш, – сказала я, беря кусочек пергамента, который протянула мне Бланка. – Ты должен разыскать Людо и передать ему это. – Черкнув пару слов, я вложила в записку только что отрезанный локон и сложила её.
Зверёк скривился.
– Быстро! – подтолкнула я его.
Когда он скрылся, я снова повернулась к принцессе, на лице которой застыло растерянное и вместе с тем решительное выражение.
– У вас всё готово?
– Да.
– Тогда пора.
Оставшись один, Бодуэн сжал ладонями виски.
Его тащат к Хенрику как нашкодившего щенка, чуть ли не за шкирку. Сидящий за столом брат не предлагает ему присесть. Хенрик и в кабинете – редкое зрелище. Он если и появлялся тут, то не чаще, чем нужно было подписать составленные лордами за него приказы.
– Я всё знаю, – ничего не выражающим голосом произносит он. – Лиана твердила твоё имя в горячке.
Бодуэн почувствовал, как холодеет. То, что начиналось как приятное развлечение, постепенно приняло серьёзный оборот.
– О своём ублюдке не волнуйся – я воспитаю его как своего. Но с этого дня тебе будет запрещено даже смотреть на него. Всё, свободен.
– А что будет с ней? – выталкивают губы.
– Позаботься лучше о себе.
И вот Бодуэн бежит по бесконечному серпантину ступеней, кажется, готовый оглохнуть от раздающихся наверху криков младенца.
Когда он вбегает в башню, там два стражника и акушерка. В ногах роженицы надрывается дитя. Простыни влажные от крови. Глаза лежащей на кровати глубоко запали и обведены сиреневыми кругами. Вот только в позе что-то не так, и нет никакого шевеления груди…
Бодуэн падает на колени, прижимает свисающую руку к губам. Смотрит на измученное лицо. К её носу пристало пёрышко. Какое-то время Бодуэн непонимающе его разглядывает, потом аккуратно снимает. Откуда здесь перья? И почему подушка лежит рядом, а не под ней?
Акушерка отводит глаза.
– Она скончалась родами? Как жаль… – раздаётся позади. Вошедший Хенрик смотрит на бывшую супругу равнодушно, почти со скукой. – Унесите её. А его увести.
Бодуэн так и не смотрит на дитя, которое акушерка, торопливо обернув простынями, проносит мимо него. Он снова смотрит на брата. И уже тогда он знает, что убьёт Хенрика.
А потом впервые в жизни нырнул с головой в государственные дела, во искупление. И на удивление всем, перевоспитался из повесы.
Бодуэн смотрит на кровать, на которой недавно видел призрака, и оказывается в шумной трапезной.
Вино, как обычно, льётся рекой. Он оборачивается к вошедшей женщине, за руку которой держится девочка лет семи. Она прячется за юбкой Диты, зажмуриваясь от громких звуков, и на лице её написано желание поскорее вернуться обратно в башню. Ей явно не нужен этот праздник в честь Дня её рождения, полный незнакомых людей, хохота и пьяных выкриков. Бодуэн тотчас отворачивается к какому-то приятелю, хлопнувшему его по плечу.
А снова оборачивается, когда зал сотрясает рёв. Медведь, которого Бланке преподнёс один из иностранных послов, встал на задние лапы. Одна из сдерживавших его цепей лопнула.
Взгляд останавливается на застывшей перед ним маленькой фигурке, вокруг которой гости образовали почтительный полукруг.
Дита потом сказала, всё из-за той сказки, в которой девочка подружилась с медведем… Бланка верила в сказки.
При виде занесённой лапы вино мгновенно испаряется, вытесненное страшным осознанием – удар неотвратим. Что бы Бодуэн сейчас ни приказал.
Он и сам не понял, как сделал это – просто ноги вдруг понесли вперёд.
В первый миг даже ничего не почувствовал. Так, бывает, по нечаянности плеснёшь на себя кипятком, и на краткие доли вода даже кажется холодною. Все чувства, все жилки замирают, подбираются, чтобы вытолкнуть наружу её.
Боль.
Она не наступила. Она обрушилась, смяла, разорвалась в каждой точке тела и сознания одновременно, прошлась по животу калёными плетьми преисподней, выдирая мясо заодно с разумом. До невозможности вдохнуть, двинуться, кричать, потому что боль была сильнее крика. Сильнее самой боли. До потери себя, до чёрной бездны кровавыми пузырями на губах, и пальцев, бестолково пытающихся зажать разрывы, удержать внутри скользкое и вываливающееся. И сильнее этой боли только облегчение – успел…
Огромные глаза ребёнка, остекленевшие от непролитых слёз – слишком велик был испуг, – и последнее усилие, направленное на ревущего, беснующегося от вида и запаха крови зверя. И медведь безвольно сникает, сосёт лапу и послушно отвешивает поклоны. Весь остаток вечера, из которого сам Бодуэн не помнит уже ничего, даже то, как его зашивали.
– Эй, лордёнок!
Мальчишка лет одиннадцати встаёт с камня ему навстречу. – Ещё никто не ослеп от твоих зубов?
– Ты свои покажи – и будем в расчёте.
Освиг незлобливо улыбается, выставляя коричневые пеньки, и Бодуэн подаёт руку, которую тот пожимает, предварительно обтерев о штаны. Он знает, что красив, ну и что? Не то чтобы ему это как-то мешало в жизни. Не у каждой девицы здесь такая чистая кожа и густой волос. Да и что плохого в целых зубах?
Освиг мнётся, глядя в землю. Он знает Бодуэна, как сына подмастерья, но и того для него много.
– Привет, Ибби, – поворачивается Бодуэн к малышу лет трёх, гоняющему колоском божью коровку в траве. Неподалёку пасётся стадо быков. Раскрыв ладонь, Бодуэн протягивает мальчику серый кусочек сахара, на который тот смотрит, открыв рот, как на драгоценность. – Держи, это тебе.