Я с любопытством следила за Альбрехтом, пока он так невозмутимо и обстоятельно занимался этим немужским делом.
— У меня есть внуки, — ответил он на мой взгляд, — и правнуки. Не бойтесь, — рассмеялся он, когда мои глаза, слегка расширившись, оценивающе скользнули по изрезанному морщинами обветренному лицу, узловатым корням вен и могучей, почти не согбенной годами фигуре, — не рассыплюсь в дороге, уж вас-то доставлю в целости и туда, и обратно, раз подвязался.
Я привыкла считать виденных в скитаниях бабушек и дедушек чем-то вроде осколка старины, застрявшего в семье, чтобы шамкать беззубым ртом, драть за уши внуков и попрекать детей за бесцельно растрачиваемую жизнь. Так вот Альбрехт совсем не был на них похож: постаревший мужчина, но не старик, хотя редко кто доживал до его лет. У него даже половина зубов сохранилась, и седые пряди перемежались каштановыми. Красные сосуды на носу и походка выдавали человека, проведшего большую часть жизни в седле на открытом воздухе.
Мы с Людо своего деда не застали. В принципе он и дедом-то побыть не успел — погиб в сражении примерно в том же возрасте, что и отец. Бабушка, сильно его любившая и поехавшая тайно в поход вместе с ним, чтобы не разлучаться, сгорела ещё раньше, от мозговой горячки, вызванной слишком частыми перекидываниями. Страстность натуры и пары на всю жизнь — это у нас семейное. Правда, жизнь эта пока ни у кого из предков не была особо долгой, по разным причинам. Хочется думать, что нам с Людо повезет больше.
С тех пор, как я узнала от кормилицы бабушкину историю и про другие случаи сумасшествия в семье, надо мной всегда довлел страх пойти по их стопам. Во многом поэтому я старалась реже пользоваться даром, но в глубине души считала такой исход почти неизбежным: нельзя постоянно пускать в себя других людей, проживать их жизни и самому не тронуться хотя бы немного рассудком.
В детстве мне часто говорили, что я похожа на бабушку: так же избалована, нетерпима, упряма, тороплюсь жить и прикипаю к людям, а в целом невыносима. Ругали меня все: мать, мэтр Фурье, няня, кормилица. И только Людо всегда принимал такой, какая есть, даже когда я сама себя не принимала. Это очень важно и нужно, чтобы кто-то любил тебя просто за то, что ты существуешь, не осуждая и не пытаясь исправить, пусть и что-то в тебе не нравится. Людо любит меня именно так. Впрочем, как и я его.
Альбрехт поднял глаза и качнул марлечкой:
— Хотите попробовать?
Я поколебалась и протянула руку.
— Хочу.
Осторожно поднесла искусственную грудь к маленькому рту, и тот тут же раскрылся ей навстречу. Какое странное чувство, когда маленькое живое существо тянется к тебе, доверяя безоговорочно и безоглядно…
Все это время Хруст ревниво кружил рядом и обиженно поджал уши, когда я велела не мешаться. Рыжий мех мелькнул и скрылся где-то за камнями — вульпис отправился охотиться. Я не боялась, что он потеряет группу, потому что чувствовала отныне связующую нас незримую нить.
Когда с кормлением было покончено, Зои сыто улыбнулась, взгляд поплыл, и веки, трепыхнувшись пару раз, сомкнулись.
— Жаль, не взяла с собой той маковой настойки, — шепнула я, невесомо промакивая ей рот и отирая порозовевшие щеки.
— Нельзя же весь день её этим поить, миледи, — покачал головой Альбрехт, убирая вещи обратно в сумку. — На свежем воздухе ей и без того будет хорошо спаться.
Потом он принес немного провизии и, снова устроившись рядом, протянул мне хлеба с ветчиной. Я поколебалась, боясь неосторожным движением разбудить Зои. Альбрехт неверно истолковал мою медлительность.
— Не отказывайтесь. Знаете, что это я придумал ветчину?
Привычка есть впрок, когда дают, возобладала над осторожностью, и я, аккуратно выпростав руку, приняла угощение.
— Вы? Я думала, её изобрели давным-давно.
— Так это и было давно, я ещё юнцом ходил, не старше вас, миледи. Отправились мы как-то шумной компанией во главе с сеньором на охоту, и вот совсем немного спустя прямо на нас выскочил кабан, — с удовольствием начал он, откинув голову и с прищуром озирая затянутую туманом долину, будто проникая взглядом в прошлое. — Бивни что твои колонны, один расщеплен на конце, об щетину уколоться можно, отпечаток копыта в пядь длину и ширину, — он расставил большой палец и перст, — аж земля дрожит, и глаза по зрачки налиты кровью — настоящий монстр, разорвет — не заметит! Ох и погонял он нас тогда по лесу, две борзые всего уцелели, остальных об камни да деревья порасплющивал, брюха пораспарывал, и сами мы до исподнего, простите, леди, взмокли, но под конец зацепил-таки я его. Только убег он все равно, сиганул в кусты и был таков.
— И что же вы? — заволновалась я и не глядя вцепилась зубами в ветчину. — Неужто упустили?!
— А что я? Вернулся ни с чем домой, и там никто не поверил, доказательств-то нету. — Он отряхнул ладони и развел руками. — Так бы и забыли про эту историю, да только месяца три спустя нашли того кабана: оказалось, упал в соленый источник и там же утоп. Признали его лишь по обломку моей рогатины с фамильным гербом, застрявшему точнехонько в сердце. А когда вытащили хряка да разделали тушу, мясо нежнейшее оказалось. С тех пор и навострились солить на ветчину.
— Он вам уже поведал, что Игрунья — плод любви его лучшей кобылицы и восьминого жеребца тайного народа? — поинтересовался Бодуэн, обходя валун сбоку.
Я вздрогнула и наклонилась поправить пеленку Зои, сложенную на голове на манер капюшона.
— Так это что, все неправда про ветчину? — разочарованно протянула я, стараясь смотреть только на Альбрехта.
— Вестимо, правда! — возмутился тот. — Его высочеству-то откель знать дела полувековой давности. Он спустя только два десятка лет после той охоты мальчонкой бегать начал.
Я невольно покосилась на Бодуэна — настолько странной показалась мысль, что он тоже когда-то был мальчиком. Бодуэн, которого я знала, всегда был взрослым.
— Это ты зря помянул, Альбрехт, — усмехнулся регент. — Леди Лорелея теперь усиленно пытается представить меня в коротеньких брэ.
- Моя фантазия довольно скудна, ваше высочество, — сухо ответила я, отворачиваясь. — Такой подвиг ей не под силу.
— Все-то вы прибедняетесь. — Он посмотрел на небо, проверил пальцем ветер и объявил. — Привал окончен, нужно успеть до дождя.
— Успеть обратно в замок? — негромко спросила я, когда он отошел.
— Успеть до горной деревушки, — отозвался Альбрехт. — А до замка по любому не успеем, это сразу было ясно.
Я замерла и беспокойно глянула на наливающееся сплошным синяком небо. Искристые змейки пробегали по нему смертоносной вышивкой, гром гремел все ближе.
Альбрехт поднялся, и я собралась было последовать за ним, но рыцарь остановил.
— Вы бы того, леди, рами[26] проверили.
Он красноречиво помахал ладонью перед носом. Я остановилась как вкопанная.
— Что? Погодите, Альбрехт, не уходите, может, вы…
— Нет уж, миледи, тут вы как-нибудь сами, — усмехнулся он и поскорее сбежал к Игрунье.
Я досадливо посмотрела на посмеивающихся мужчин, приблизила нос к Зои и поморщилась. Где тут ближайший куст для переодеваний?
24
Погодное предсказание вскоре начало сбываться. Зарядил противный сеющий дождь, слишком мелкий и слабый, чтобы промочить одежду насквозь, но достаточный, чтобы утяжелить её, ухудшить видимость, затруднить дорогу и испортить настроение. Наслаждаться больше не получалось. Остаток пути пришлось преодолевать медленно, то и дело спешиваясь и продвигаясь шагом, пока мужчины вели лошадей в поводу, ровных участков попадалось все меньше. Зои часто просыпалась, и мы ещё несколько раз останавливались из-за неё на короткий отдых.
Когда впереди показалась горсть домишек, прилипших к склону и съехавших с него на небольшое плоскогорье, я была уже вконец измучена и едва переставляла ноги. От влажной липнущей одежды тело дрожало и покрывалось мурашками. Зои беспрестанно капризничала. Сейчас я мечтала оказаться на её месте: чтобы кто-то нес на руках, кормил и бормотал слова утешения, а я бы только требовала и подгоняла, и чтоб в конце ждал родной очаг, материнские объятия и слезы счастья. Для неё это всего лишь сутки страданий, которые скоро закончатся. Ради счастья вернуться на один-единственный вечер домой я отдала бы полжизни.
Особенно трудно без родителей приходилось в самые первые годы. И когда тоска по ним становилась нестерпимой, Людо говорил, что в их раннем уходе тоже есть преимущества, например, они уже никогда не состарятся. Это слабо, но все же утешало. Теперь я понимаю, что скучала не столько по ним — их-то, как людей, я, пожалуй, толком и не успела узнать, кроме того, что мать была строгой и красивой, а отец жестким и сильным, — сколько по даруемому им чувству защищенности. Вот это самое чувство защищенности, а вовсе не горка обнесенных стеной камней, и есть дом. И именно его отнял возглавляющий наш отряд человек, сделав это так же играючи, как управлял своим конем и всем, за что бы ни взялся, выставив меня в жестокий взрослый мир, неподготовленную, растерянную, с обгоревшими бровями, плачущим Артуром и плюющимся проклятиями Людо. Артур потом много недель проливал по ночам беззвучные слезы, а Людо сгорал от стыда за него и ненавидел ещё больше и сделал все, чтобы вычеркнуть его из нашей жизни, жалея, что не может также удалить и из жизни земной.
Хотя, думается мне, помимо слабости, у Людо была дополнительная причина ненавидеть нашего тихого брата, хотя сам он никогда бы в этом не признался: именно Артур, а не он спас меня в тот черный злополучный день ценой собственного увечья.
Наше путешествие закончилось уже далеко за полдень перед крепким двухэтажным домом, обнесенным частоколом. Деревенька состояла из немногим более полутора десятков хижин, но он выделялся среди прочих размерами, добротным материалом, удачным местоположением и наличием сарая и пары-тройки других надворных построек.