«Неужели мы навсегда останемся в этом городке? — подумал он. — Неужели мне не суждено увидеть мир, побывать в других городах?» Больше всего в жизни ему хотелось бежать отсюда с Агнес и ребенком, бежать как можно дальше. После свадьбы он думал о начале другой, более свободной и значимой жизни, мужской жизни, однако же сейчас лишь одна стена отделяет его от реалий отрочества, от его семьи, отца, от капризов и вспышек его буйного нрава. Он понимал, разумеется, что им необходимо дождаться здесь рождения ребенка, что ничего нельзя предпринять до благополучного разрешения от бремени. Но сейчас, когда это время приблизилось, он ничуть не продвинулся в своих планах бегства. Мог ли он сбежать? Неужели они так и будут жить в этом тесном флигеле, под боком родительского дома? Неужели у них нет выхода? Агнес говорила, что он должен…
Подумав об Агнес, он напряженно выпрямился. Взглянул на ее половину кровати, где соломенный матрас еще хранил углубление, оставленное ее телом. Он окликнул жену. Тишина. Он вновь громче произнес ее имя. Опять никакого ответа. На мгновение перед его мысленным взором предстало тело Агнес в его нынешних удивительных очертаниях, каким он видел его прошедшей ночью: стройные ноги, красивые руки, изящные очертания грудной клетки, легкий изгиб позвоночника, подобный колее на снежной дороге, и, наконец, идеально округлая сфера живота. Она напоминала женщину, проглотившую полную луну.
Он взял свою одежду со стула возле окна и быстро оделся. Уже в чулках он прошелся по комнате, вытаскивая пряди волос из-под ворота. В животе урчало, тихо и грозно, точно внутри у него рычала от голода собака. Внизу может быть хлеб и молоко, овсянка и яйца, если куры снеслись. Подумав о завтраке, он слегка улыбнулся. Проходя мимо своего письменного стола в углу, он искоса взглянул на него и заметил нечто странное.
Что-то изменилось. Он помедлил. Острие листовидного пера нырнуло в чернильницу. Он озадаченно нахмурился. Он никогда так не делал: кто же оставляет перо в открытой чернильнице на всю ночь? Какая расточительная небрежность. Перо же испортится, да и чернила высохнут.
Шагнув к столу, он вынул перо и аккуратно стряхнул его, чтобы капли не попали на ворох бумаг. Потом заметил, что к его вечерним записям добавилась какая-то строчка. Несколько слов, написанных неровным наклонным почерком. Слова соскальзывали вниз по странице, словно в конце фразы весили больше, чем в начале. Склонившись, он попытался прочесть написанное. Никаких знаков препинания, фраза, видимо, не имела ни начала, ни конца. Он разобрал слова «ветви» и «дождя» (написанное как «дожжя»); какое-то слово начиналось с заглавной буквы «З», и еще одно начиналось то ли с «Л», то ли с «П».
Ветви… чего-то что-то что-то что-то… дождя. Ему никак не удавалось расшифровать фразу. Он прижал страницу пальцами. Другой рукой задумчиво пощекотал пером щеку. Ветви, ветви…
Его жена никогда прежде так не поступала, не трогала перья и ничего не писала за его столом. Неужели она хотела оставить ему какое-то сообщение? Важно ли ему понять его? Что оно могло означать?
Он положил перо. Развернулся. Вновь окликнул Агнес с вопросительной интонацией. Спустился по узкой лестнице.
В нижней комнате и на улице перед домом Агнес тоже не оказалось. Может, она пошла к священнику, решив прогуляться с пустельгой, как иногда делала? Но вряд ли она решилась бы на такую дальнюю прогулку, учитывая близость родов. Выйдя во двор из задней двери, он увидел мать, стоявшую с Элизой, которая окунала ткань в раствор красной краски.
— Вы не видели Агнес?
— Не так, — укоризненно произнесла мать, — делай так, как я показывала тебе вчера, держи кончиками пальцев. Кончиками, я сказала. — Она подняла голову и взглянула на него. — Агнес? — повторила она.
Ребенок жив: несмотря на собственные предсказания, Агнес осознала, как сильно боялась иного исхода только тогда, когда увидела, как младенец повернул головку и его личико сморщилось от возмущенного вопля. Сероватое влажное лицо ее новорожденной дочки определенно выглядело испуганным. Прижав кулачки к щечкам, она визжала — поразительно громко и упорно для столь крошечного создания. Агнес повернула младенца на бочок, как отец обычно поступал с ягнятами, и увидела, как у него изо рта вытекла жидкость — та, в которой он жил все эти долгие месяцы. Его губки порозовели, и такой же цвет проявился на щечках, подбородке, закрытых еще глазках и лобике. И вдруг она сразу обрела полное сходство с маленьким человеком. То странное водно-морское создание, выскользнувшее из материнского чрева, обрело черты реального человечка, с каким-то своим характером, с отцовским высоким лбом и его нижней губой, с завитками его волос на макушке, однако от Агнес ребенку достались острые скулы и большие глаза.
Свободной рукой Агнес вытащила из корзины одеяло и ножницы. Положив малютку на покрывало, она с трудом отрезала ножницами пуповину. Кто бы мог подумать, что она такая толстая и крепкая, да еще и слегка пульсирует, словно шнуровидное сердце. Цвета пупочного канатика поразили Агнес: странная переливчатая смесь красных, синих и белых оттенков.
Она спустила рубашку, обнажила грудь и, приложив к ней малыша, увидела почти с благоговением, как ротик дочери открылся и она начала сосать. Агнес невольно рассмеялась. Все получилось. Ребенок лучше ее знал, что надо делать.
В доме, а вскоре и во всем городе начался жуткий переполох, горестные стенания и рыдания. Элиза ревела в голос; Мэри с воплями носилась вверх-вниз по лестнице во флигеле сына, обыскивая все подряд, словно Агнес могла спрятаться в чулане или сундуке. «У меня же все приготовлено для нее, — причитала она, — и родильная комната, и все, что необходимо, — все готово!» Джон громогласно ругался как в мастерской, так и по всему дому, попеременно рыча то, что невозможно работать в таком бардаке, то, куда же, черт возьми, подевалась эта бродяжка?
Неда, подмастерья, отправили в «Хьюлэндс» узнать, нет ли у них новостей от Агнес. Никто не мог отыскать Бартоломью, куда-то ушедшего с утра пораньше, однако вскоре все сестры, Джоан, соседи и все деревенские обитатели отправились на поиски пропавшей.
Сестры бегали взад-вперед по дороге, задавая всем встречным один и тот же вопрос: «Вы не видели беременную женщину на сносях, с корзинкой?» Но никто Агнес не видел, за исключением жены пекаря, заявившей, что она отправилась утром по дороге на Шоттери. То заламывая руки, то закрывая лицо фартуком, она причитала: «Ох, почему же я позволила ей уйти, почему? Ведь уж понимала, что с ней что-то неладно!»
Гилберта и Ричарда послали в город, спрашивать у прохожих на улицах, не известны ли им хоть какие-то новости.
А чем же занимался муж? Именно ему удалось найти Бартоломью.
Бартоломью, заметив, как зять бежал по дороге мимо его угодий, сразу бросил тюк собранной соломы и быстро пошел ему навстречу. Этот парень — Бартоломью думал о нем исключительно как о парне, городском мальчишке-белоручке, с аккуратно зачесанными назад волосами и серьгой в ухе — побледнел, увидев, как шурин идет к нему по полю. Собаки добежали до парня первыми и теперь прыгали и лаяли вокруг него.
— Как дела? — крикнул Бартоломью, достигнув пределов слышимости. — Она разрешилась от бремени? Все в порядке?
— Э-э, — запинаясь, начал муж, — положение, как таковое, если можно назвать его таковым, как раз ожидалось…
— Говорите прямо, — взревел Бартоломью, схватив его за грудки, — живо.
— Она исчезла. Мы не знаем, где она. Кто-то видел, как она рано утром направилась в сторону вашей деревни. Вы не видели ее? Может, вам известно хоть что-то про то, куда она…
— Так вы не знаете, где она? — повторил Бартоломью. Смерив его тяжелым взглядом, он усилил хватку и произнес тихим угрожающим голосом: — Мне казалось, я ясно предупредил вас. Я наказывал вам заботиться о ней. Или не наказывал? Я говорил, чтобы вы хорошо заботились о ней. Очень хорошо.
— Я и заботился! Старался как мог! — Зять пытался вырваться из железной хватки, стиснувшей ему грудь, но Бартоломью, этот колосс в мужеском обличье, возвышался над ним на добрую голову, да и руки его были как лопаты, а стать как у могучего дуба.
Вдруг, откуда ни возьмись, между ними зажужжала пчела; оба почувствовали, как она мечется между их лицами. Бартоломью подсознательно взмахнул рукой, отгоняя ее, что позволило зятю вырваться из его ослабевшей на мгновение хватки.
Он живо отскочил в сторону и встал в бойцовскую стойку.
— Послушайте, — сказал он с новой, менее опасной дистанции, выставив вперед кулаки и пружинисто переминаясь с ноги на ногу, — мне не хочется драться с вами…
Несмотря на страшную тревогу, Бартоломью захотелось расхохотаться. Настолько нелепой представилась ему картина кулачной драки с этим хилым бледнолицым грамотеем.
— Вы чертовски правы, драться не будем, — хмыкнув, согласился он.
— У нас же сейчас общая цель, — продолжил муж, уже нервно вышагивая взад-вперед, — у нас обоих. Нам обоим нужно найти ее. Верно? Убедиться, что она в безопасности. И ребенок тоже.
При мысли о том, что Агнес — и ребенку — может грозить опасность, Бартоломью вновь вскипел от гнева, точно горшок с супом, мгновенно закипавший на огне.
— Знаете, — сердито проворчал он, — я никогда толком не понимал, почему среди всех других женихов моя сестра выбрала вас. Я спросил ее: «Чего ради ты хочешь выйти за него замуж? Какой из него выйдет толк?» — Бартоломью поднял свой пастуший посох и поставил прямо перед собой. — И знаете, что она мне ответила?
Муж, стоя прямо, как стрела, сложив на груди руки, поджал губы и покачал головой.
— И что же она ответила? — спросил он.
— Что она еще не встречала человека, скрытый внутренний мир которого был бы настолько богат, как у вас.
Муж смотрел на него так, словно не мог поверить услышанному. На лице его мучительные страдания соперничали с изумлением.
— Неужели так и сказала?