Уходя, он оглянулся на моряков, которые передавали по цепочке ящики и мешки, перекрикиваясь друг с другом на смеси мэнского, английского и польского языков. Какой-то венецианец вез в их сторону нагруженную коробками тележку; он тоже кричал, но на местном наречии. Он жестами пытался привлечь внимание моряков, придерживая свои коробки, и юнга заметил, что на одной руке у него не хватало двух пальцев, а кожа на изуродованной руке выглядела странно сморщенной и оплывшей, точно свечной воск. Он взывал к морякам на корабле, показывая здоровой рукой на свои коробки, и тогда юнга увидел, что тележка так сильно накренилась, что коробки вот-вот упадут на причал.
Парень бросился вперед и выровнял тележку, улыбнувшись удивленному венецианцу с изувеченной рукой, но быстро рванул в сторону, завидев усатые мордочки кошек, сидевших под прилавком торговца рыбой.
Неведомо для них обоих, блоха с александрийской обезьянки — прожившая около недели на одной из выживших крыс, а до того заразившая кока, умершего вблизи Алеппо, — перепрыгнула с парня на рукав мастера-стеклодува, оттуда перебралась на его левое ухо и укусила в шею за мочкой. Он ничего не почувствовал, поскольку прохладный сырой воздух канала уменьшал чувствительность кожи, а сам он думал только о том, как бы погрузить коробки с бусинами на корабль, получить оплату и поскорее вернуться на остров Мурано, где ему еще предстояло выполнить много заказов, а помощники за время его недолгого отсутствия наверняка опять подерутся.
К тому времени, когда корабль проходил вблизи Сицилии, с африканской лихорадкой слег второй помощник, его покрасневшие пальцы начали чернеть, а тело так обильно потело, что капли просачивались на пол через ткань гамака. Его также похоронили в море, как и двух поляков, за пределами Неаполитанского залива.
Взятые в Венеции кошки, в свободное от ловли крыс время, по природной склонности предпочитали спать в трюме на коробках с бусинами из Мурано. Видимо, что-то привлекало их в этих тщательно перевязанных деревянных поверхностях, на боках которых белела начертанная мелом венецианская маркировка.
На этом этапе плавания в трюм спускалось мало народа, и когда эти кошки сдохли — а они сдохли быстро, одна за другой, — их необнаруженные трупы так и остались лежать на венецианских коробках. Покинув своих полосатых пушистых хозяев, блохи заползли в коробки и поселились в рваных прокладках среди множества разноцветных бусинок миллефиори (в той самой ветоши, которую сунул туда помощник мастера-стеклодува; того самого стеклодува из Мурано, работа в мастерской которого теперь остановилась из-за того, что многих рабочих свалила таинственная и смертельная лихорадка).
В Барселоне выжившие польские матросы удрали с корабля, легко смешавшись с толпой в порту. Капитан, стиснув зубы, сообщил команде, что они будут продолжать плаванье в меньшем составе. Доставят по назначению грузы гвоздики, тканей и кофе, продолжая следовать к берегам Англии.
Команда выполнила приказ. Корабль побывал в портах Кадиса, Порту и Ла-Рошели, потеряв по пути на север еще больше моряков, и в итоге причалил в английском Корнуолле. Когда они вошли в порт Лондона, команда сократилась до пяти человек.
Юнга в своем изрядно выцветшем шейном платке отправился искать корабль, готовый отправиться к острову Мэн, держа под мышкой единственную выжившую кошку из Венеции; еще трое выживших моряков направились прямиком в знакомую им таверну на дальнем конце Лондонского моста; капитан, раздобыв лошадь, поехал домой к жене и родственникам.
Разгруженный и сложенный на таможне груз постепенно развозился по Лондону: гвоздику, специи, текстиль и кофе передали на продажу торговцам, шелка доставили в королевский дворец, изделия из стекла — одному заказчику в Бермондси, тюки с тканями — суконщикам и галантерейщикам в Олдгейт.
Коробки со стеклянными бусинами, изготовленными мастером-стеклодувом с острова Мурано до того, как он повредил руку, пролежали на полке склада около месяца. Потом одну из них отправили портнихе в Шрусбери, другую в Йорк, ювелиру из Оксфорда. Последнюю, самую маленькую коробку, где бусины по-прежнему лежали в ветоши с пола той муранской мастерской, отправили с посыльным на какой-то постоялый двор на северной окраине города, где она пролежала с неделю. Затем хозяин постоялого двора отправил ее вместе с пачкой писем и пакетом кружев в Йоркшир, передав их с оказией путнику, уезжавшему в те края на лошади.
Его кожаная седельная сумка ритмично побрякивала во время езды, разноцветные бусинки, вертя своими шестицветными сферами, подпрыгивали и сталкивались друг с другом в ритме движения лошади. За два дня пути всадник порой лениво размышлял о том, что же могло быть в той завязанной коробке: что могло так тихо и мелодично позвякивать?
Две бусины разбились, раздавленные весом себе подобных. Пять штук непоправимо поцарапались. Более тяжелые бусины с каждым толчком лошади постепенно проваливались на дно коробки.
Голодные и истощенные пребыванием на таможенном складе блохи повыползали из тряпья. Однако они быстро восстановились и округлились, прыгая с лошади на человека и обратно, и также на прочих людей, с которыми всадник общался в пути — на женщину, продавшую ему кварту молока, на ребенка, подошедшего погладить его лошадь, на молодого парня в придорожном трактире.
К тому времени, когда всадник доскакал до Стратфорда, блохи отложили яйца в швах его дублета, в гриве лошади, в строчках седла, в филигранном плетении кружев и в тряпках между бусами. Из этих яиц вылупятся правнуки блохи, жившей на обезьянке.
Курьер передал письма, сверток кружев и коробку с бусами хозяину трактира на окраине города. Письма доставил их адресатам мальчишка, по пенни за штуку (одно, между прочим, прибыло на Хенли-стрит, и в том письме уехавший в Лондон на заработки муж писал своей родне о том, как вывихнул запястье, упав с крыльца, рассказывал о домашней собаке своего домовладельца, о том, что они собираются в турне с одним спектаклем и будут представлять его по городкам до самого Кента…). Сверток с кружевами забрала через день-другой белошвейка из Ившема.
Всадник отправился на лошади в обратный путь к Лондону, заметив, однако, что езда вызывает у него неприятные ощущения: кажется, в его подмышке появилась какая-то болезненная припухлость. Но он не обратил на это внимания и продолжил путь.
Коробку с бусинами тот же юный разносчик доставил одной швее на Или-стрит. Ей заказали новое платье для жены члена местной гильдии, в которое она собиралась принарядиться на праздник урожая. Говорили, что в свое время эта жена побывала в Лондоне и в Бате, где набралась утонченных идей о модных нарядах. Она сообщила швее, что желает украсить лиф своего нового платья именно венецианскими бусинами, иначе новый наряд ей будет не нужен. Совершенно не нужен. Поэтому швея отправила заказ в Лондон, откуда он отбыл в Венецию, а жена члена гильдии все беспокоилась, что доставка бусин может задержаться, и они отправили в Лондон второе письмо, правда, так и не дождавшись на него ответа, однако ценный груз наконец-то прибыл.
Подняв створку окна, швея взяла коробку у разносчика. Она уже собиралась открыть ее, когда в комнату вошла соседская девочка, Джудит, которая помогала ей в сметывании, раскрое тканей и подборе цветной отделки.
Швея торжествующе показала ей коробку.
— Смотри! — радостно произнесла она, взглянув на девочку, невысокую для своего возраста, белокурую как ангелочек и с таким же ангельским характером.
— Бусинки из Венеции? — всплеснув руками, воскликнула Джудит. — Неужели это их доставили?
— Да, наверное, — рассмеявшись, ответила портниха.
— А можно мне взглянуть? Можно посмотреть на них? Я сгораю от любопытства.
Портниха положила коробку на стол.
— Конечно, милочка. Ты можешь даже сама достать их. Придется только убрать все эти грязные тряпки. Бери ножницы.
Она вручила девочке коробку с бусинами миллефиори, и Джудит с нетерпением взяла драгоценный груз, просияв счастливой улыбкой.
Однажды, летним днем, когда Сюзанне шел второй год, Агнес заметила в доме какой-то новый запах.
Она кормила с ложечки с готовностью открывавшую ротик Сюзанну, приговаривая:
— Ложечку за маму, другую за папу. — И ложка с кашей вскоре появлялась изо рта пустой и блестящей. Сюзанна сидела за угловым столом в кресле, обложенном подушками. И Агнес еще привязала малышку к этому «трону» своей шалью. Ребенка полностью поглотил процесс кормления, маленькие пальчики сжались в кулачки, словно спрятавшиеся в домике улитки, взгляд неотрывно следил за движениями ложки от миски ко рту и обратно.
— Да-да, — открыв пошире рот, пискнула Сюзанна, показав четыре проклюнувшихся нижних зубика.
Агнес повторила за ней этот лепет. Она часто ловила себя на том, что не может наглядеться на своего ребенка, не способна отвести взгляд от лица дочки. Зачем ей смотреть на что-то другое, если она может бесконечно разглядывать ушки Сюзанны, нежные, как раскрывшиеся бутоны розы, крылатый разлет ее крошечных бровок, шелковистые темные волосы, прилипшие к макушке, словно нарисованные кистью художника? Она воспринимала своего ребенка как самое совершенное и чудесное творение: нигде в мире еще никогда не появлялось столь безупречное создание.
— Ди-де, — изрекла Сюзанна и ловким, стремительным движением ухватилась за ложку, отчего размазня выплеснулась на стол, на ее личико, нагрудничек и на платье Агнес.
Взяв салфетку, Агнес вытерла стол, стулья, изумленное лицо Сюзанны, пытавшейся подавить обиженный рев, и в тот же момент вдруг подняла голову и принюхалась.
Влажный, густой и едкий запах наводил на мысль об испорченной пище или отсыревшем грязном белье. Она впервые почувствовал такой запах. Если бы запахи имели цвета, то этот мог бы иметь серо-зеленый оттенок.
Не выпуская из рук салфетку, она взглянула на дочку.
Сюзанна, завладев ложкой, ритмично барабанила по столу, с каждым ударом закрывая глаза, она плотно сжала губы, словно такое постукивание требовало от нее полнейшей сосредоточенности.