— Лондон не так уж далеко, — сказал Бартоломью.
— Верно.
— И многие отправляются туда на поиски работы.
— Тоже верно.
— Наверное, там больше возможностей.
— Да.
— Для него. Для его занятий.
— По-моему, больше.
— Он сможет найти себе место по душе. Подальше от отца.
Агнес коснулась заостренного конца кола, что держал Бартоломью, и пару раз обвела вокруг него пальцем.
— Не думаю, что Джон прислушается в таком деле к совету женщины. Вот если бы какой-то партнер навел его на эту мысль… кто-то, заинтересованный в его успехе, в его поставках… да чтобы все выглядело так, будто эта идея пришла в голову самому Джону, то…
— То он ухватится за эту идею, — закончил за нее брат и, положив руку ей на плечо, спросил: — А ты не будешь против, если он… уедет раньше вас? Ведь ему там явно понадобится какое-то время, чтобы добиться приличного положения.
— Конечно, я буду беспокоиться, — призналась она, — и очень сильно. Но что еще я могу сделать? Он не может продолжать так жить. Если Лондон поможет спасти его от страданий, то именно этого я и хочу.
— Вы могли бы вернуться сюда, — он нацелил большой палец в сторону «Хьюлэндса», — на время, ты с Сюзанной, тогда…
— Джон никогда на это не согласится. — Агнес покачала головой. — К тому же вскоре нас станет больше.
— Что ты имеешь в виду? — озадаченно произнес Бартоломью. — У вас будет второй ребенок?
— Да. К концу зимы.
— Ты уже сказала ему?
— Пока нет. Подожду, пока все не уладится.
Бартоломью кивнул и, мягко приобняв сестру за плечи своей мощной рукой, одарил ее одной из своих редких широких улыбок.
— Я попробую найти Джона. Знаю, где он обычно выпивает. Схожу туда сегодня вечером.
Агнес сидела на полу возле постели Джудит, держа в руке влажную салфетку. Она просидела так всю ночь, не вставая: без еды, без сна и отдыха. Мэри удалось лишь уговорить ее немного попить. Огонь в камине разгорелся так жарко, что щеки Агнес покрылись красными пятнами, выбившиеся из-под чепца волосы влажными спутанными прядями змеились по ее шее.
Мэри видела, как Агнес время от времени окунала салфетку в миску с водой и обтирала лоб, шею и руки Джудит. Она тихо бормотала что-то, стараясь ободрить и успокоить дочь.
Мэри сомневалась, что девочка слышала ее. Лихорадка Джудит не унималась. Бубон на ее шее стал таким большим и натянутым, что, казалось, мог вот-вот прорваться. А тогда все будет кончено. Девочка умрет. Мэри знала это. Возможно, это случится сегодня глубокой ночью, в самое опасное для такой болезни время. А может, завтра, или даже послезавтра. Но случится обязательно.
И с этим уж ничего не поделаешь. Так же Бог забрал и трех ее дочерей, две были еще совсем малышками, и Джудит заберут у них. Им придется с ней расстаться.
Агнес, заметила Мэри, сжимала вялые пальчики девочки, словно пыталась удержать ее в жизни. Она хотела бы удержать ее, вытащить из этого лихорадочного забытья одной силой воли, если бы могла. Мэри понимала такой порыв — она чувствовала его; она сжилась с ним; он вошел в ее плоть и кровь раз и навсегда. Как много раз она сама сидела у постели своих детей, стараясь удержать их, вернуть к жизни. Все тщетно. То, что дано, может быть отнято, в любое время. Жестокое опустошение поджидает за каждым углом, в сундуках, за любой дверью: оно может наброситься в любой момент, как вор или разбойник. Главное, всегда быть настороже. Не думать, что ты в безопасности. Нельзя принимать как должное то, что сердца твоих детей нормально бьются, что они живы-здоровы, пьют молоко, гуляют, болтают и улыбаются, спорят и играют. Ни на миг нельзя забывать, что их могут забрать, вырвать из твоих рук в мгновение ока, унести неведомо куда, как пушинки с семенами чертополоха.
В глазах Мэри скопились слезы, к горлу подступил комок. Со слезами на глазах смотрела она на волосы Джудит, еще заплетенные в косу, на очертания ее лица, на тонкую шейку. Как же вся эта родная красота может исчезнуть? Неужели скоро им с Агнес придется обмывать это тело, расплетать косу, готовить ее к похоронам? Быстро отвернувшись к столу, Мэри нервно поправила салфетку и принялась переставлять с места на место кувшин, кружку и тарелки, все, что под руку попадалось.
Элиза, сидевшая за столом, подперев подбородок рукой, прошептала:
— Наверное, я все-таки должна написать письмо. Как вы думаете, мама?
Мэри взглянула на тюфяк, где сидела Агнес с опущенной головой, словно молилась. Целый день Агнес не позволяла Элизе написать отцу Джудит.
— Все будет хорошо, — только и твердила она, продолжая все быстрей и быстрей растирать травы в ступке, пытаясь влить в рот Джудит ложку настойки и отвара или втирая целебную мазь в ее кожу, — не надо беспокоить его. В этом нет необходимости.
Опять посмотрев на Элизу, Мэри еле заметно кивнула. Она видела, как Элиза, сразу пройдя к буфету, достала из ящика перо, бумагу и чернила; именно там хранил их ее брат, когда жил дома. Сев за стол и окунув перо в чернила, девочка немного подумала и начала писать.
«Дарагой брат,
С сажаленеем саобчаю тибе, што твоя дочка Джудит сильна тяжело бальна. Палагаем, не долга уж ей асталось. Пажалста, приежай к нам, ежели сможишь. И пабыстрей.
Удачи тебе и благаполучия, любимый братиц.
Твоя любящая систра,
Мэри расплавила сургуч над свечкой; она заметила, что Агнес увидела, как они запечатали сургучом сложенный лист бумаги. Элиза написала на лицевой стороне адрес жилья, снимаемого ее братом, потом Мэри взяла письмо и ушла с ним в свой дом. Она нашла нужную монетку, открыла окно на улицу и, позвав проходившего мимо парнишку, поручила ему отнести письмо в трактир на выезде из Стратфорда, добавив, чтобы попросил хозяина отправить его как можно скорее в Лондон ее сыну.
Вскоре после того, как Мэри ушла искать монету и звать прохожего, Хамнет начал просыпаться. Он полежал немного под простыней, задумавшись о том, почему все вдруг стало каким-то странным, почему все окружающее воспринималось им в искаженном виде, почему пересохло во рту и так тяжело на сердце и откуда взялась боль в голове.
Повернув голову и приглядевшись к очертаниям темной спальни, он заметил родительскую кровать: пустую кровать. Посмотрев в другую сторону, он увидел тюфяк, где обычно спала его сестра. Осознав, что спал здесь в одиночестве, мальчик вдруг все вспомнил: Джудит же заболела! Как он мог забыть? Резко поднявшись с подушки с зажатым в руках покрывалом, он сделал два новых открытия. Его голову заполнила жгучая боль, как кастрюлю, до краев наполненную кипящей водой. Странная, отупляющая боль — она вытесняла все мысли, лишала смысла любые действия. Переполнив его голову, боль проникла в мышцы и сосредоточилась в глазах; она достигла корней его зубов, по пути заложив уши и нос и пропитав собой даже волосы. Всеобъемлющая пронзительная боль так терзала мальчика, что он едва не лишился сознания.
Хамнет сполз с постели, стащив за собой и покрывало, хотя даже не заметил этого. Он чувствовал, что необходимо найти мать: поразительно, как еще силен в нем этот детский инстинкт, а ведь он уже давно вырос, ему одиннадцать лет. Мальчик помнил это ощущение, это желание — сильнейшее побуждение — с самого раннего детства: всепоглощающую потребность близости матери, ее присмотра, когда не нужно ничего, кроме того, чтобы иметь возможность просто уцепиться за ее юбку, взять маму за руку.
Должно быть, близилось утро, лучи нового дня уже просачивались в комнаты, еще слабые и молочно-бледные. Он с трудом, шаг за шагом спустился по лестнице, ступеньки почему-то кренились и покачивались под ним. Ему пришлось постоять, уткнувшись лбом в стену и закрыв глаза, в надежде на то, что мир тогда перестанет кружиться перед глазами.
Внизу он увидел следующую картину: его тетя Элиза спала за столом, положив голову на руки. Свечи догорели, превратившись в растопленные восковые лужицы. Огонь в камине стал кучей остывшей золы. Мать, сжимая в руке салфетку, спала, привалившись к краю тюфяка. А Джудит смотрела на него.
— Джуди, — сказал он, вернее, пытался сказать, потому как, похоже, почти лишился и голоса. Во рту все распухло, пересохшее горло, сжавшись от саднящей боли, отказывалось издавать нормальные звуки.
Он опустился на колени и подполз поближе к сестре. Ее глаза мерцали каким-то странным серебристым светом. Ей стало хуже: он заметил определенные ухудшения. Ее щеки совсем побелели, ввалились, бледные губы потрескались, опухоль на шее покраснела и отливала влажным блеском. Он осторожно и тихо прилег рядом с двойняшкой, стараясь не разбудить мать. Нашел руку сестры, их пальцы сплелись.
Он заметил, что ее глаза начали закатываться, закрылись. Потом опять открылись, и Джудит скосила на него взгляд. Казалось, это стоило ей огромных усилий.
Уголки ее губ дрогнули и поднялись в легком подобии улыбки. Он почувствовал, как она сжала его пальцы.
— Не плачь, — прошептала она.
И вновь он испытал неизменное всю его жизнь внутреннее ощущение: что в нем заключается часть ее, что они дополняют друг друга, как две половинки одного грецкого ореха. Что без нее он становится неполноценным, ущербным. Если сестру отнимут у него, то всю оставшуюся жизнь он будет жить с открытой раной, пронзающей все его существо. Сможет ли он жить без нее? Нет, не сможет. Разве можно лишить сердце легких и надеяться, что оно будет продолжать биться, или сорвать луну с неба и ожидать, что звезды будут светить по-прежнему, или рассчитывать, что ячмень вырастет без дождя. Словно по волшебству, по ее щекам серебристыми капельками покатились слезы. Он понял, что эти слезы падали из его глаз на лицо сестры, хотя они вполне могли сливаться с ее слезами. Они же две одинаковые половинки одного целого.
— У тебя все будет хорошо, — едва слышно добавила она.
— Не будет. — Сердито сжав ее пальцы, он облизнул оказавшиеся солеными губы. — Я буду с тобой. Мы уйдем вместе.