Последнее письмо… Что же ей показалось странным в том письме? Нет, не его обстоятельные детали и перечисление нужных театральных перчаток. Возможно, ее насторожили длинные перчатки для дам? Неужели ее встревожило и задело упоминание о дамах? Нет, вряд ли. Тревогу породило какое-то общее ощущение, исходившее от того письма. Странное ликование угадывалось между написанных им строк. Как же плохо, что они живут порознь, так далеко друг от друга. Пока он там решает, какой будет длина перчаток и какими бусинами достойно украсить костюм для играющего короля актера, она здесь охвачена страшными мучениями и может вот-вот умереть.
«Да, мне суждено умереть, — подумала она, — иначе почему я не почувствовала ни малейших признаков приближения родов?» Значит, она скоро умрет, ее земные дни закончились, она покинет этот мир навсегда. И никогда больше не увидит его, никогда больше не увидит Сюзанну.
Агнес опустилась на пол, сраженная этим предчувствием. Никогда больше… Прижав ладони к половицам, она стояла на коленях. «Если мне суждено умереть, то пусть смерть будет мгновенной, — взмолилась она, — пусть выживет мой ребенок. Пусть он вернется и останется жить с его детьми. Пусть у него останутся обо мне только хорошие воспоминания».
Акушерка по-прежнему тянула ее за рукав, но Мэри, видимо, отказалась от попыток заманить ее на родильный стул. Агнес не позволит, чтобы ею командовали; она чувствовала, что Мэри это уже поняла. Мэри сама устроилась на ненавистном стуле, держа муслиновую пеленку, готовая принять младенца.
«Театр, — писал он — находится в местечке Шордич, близ Лондона». Элиза по буквам произнесла это слово, стараясь понять его смысл. Она произнесла раздельно, сначала «Шор», а потом «дич»[8]. «Шор-дич?» — повторила Агнес. Ей представился речной берег, илистый, поросший тростником, где могут расти и желтые ирисы, и гнездиться птицы, а за ним канава с предательски скользкими склонами и мутной водой на дне. «Берег» и за ним «канава». Первая часть слова наводит на мысли о приятном месте, а вторая — на ужасные. «Какая канава может быть на берегу?» — начала она спрашивать Элизу, но девочка уже старательно читала дальше про ту пьесу, которую он смотрел там, пока ждал человека с перчаточным заказом, пьесу про завистливого герцога и его вероломных сыновей.
Повитуха, пыхтя, опустилась на пол, стараясь не помять свои юбки и фартук и заявив, что потребует дополнительную плату, поскольку не нанималась ползать тут на коленях. Почти распластавшись на ковре, она принялась что-то разглядывать.
— Скоро разродится, — заключила она и, грубо коснувшись ноги Агнес, прикрикнула на нее: — Тужься, давай, посильнее.
Мэри поддерживала Агнес за плечи, взяла за руку.
— Ну вот, — пробормотала она, — скоро разродишься.
Их слова доносились до Агнес из какой-то туманной дали. Ее мысли стали короткими, сбивчивыми и обрывистыми, предельно урезанными. В голове крутились отдельные слова: «Муж. Перчатки. Актеры. Бусины. Театр. Зависть. Герцог. Смерть. Добрые воспоминания». Ей удалось достичь какого-то понимания, не в словах, вероятно, а в ощущении того, что в том письме он не стал другим, а просто стал самим собой. Вернул себе душу. Возродился. Даже больше. Нашел себя в новом мире.
Она смотрела с какой-то отстраненной зачарованностью, как между ее ног появилось что-то округлое. Склонив голову, она попыталась разглядеть, кто там рождается. Увидела, как постепенно выскользнула живая головка, она вертелась и крутилась, словно какое-то водное создание, потом выскользнуло плечо, спинка, покрытый бисерной влагой позвоночник… Повитуха и Мэри уже держали его на руках.
— Мальчик, мальчик! — воскликнула Мэри, и тогда Агнес разглядела, что у младенца подбородок ее мужа, его надутые губки; но она заметила также светлые волосы своего отца, с выступающим мысом на лбу по линии роста волос; заметила длинные тонкие пальчики своей матери, да, она разглядела своего новорожденного сына.
Агнес с мальчиком уже лежали на кровати, младенец припал к ее соску, его крохотный кулачок собственнически прижался к материнской груди. Она заявила, что прежде всего, до мытья, накормит его. Настояла на том, чтобы пуповину и амниотическую оболочку положили в салфетку и завязали; приподняв голову, она убедилась, что Мэри и повитуха выполнили ее требование. «Когда малышу исполнится месяц, — сообщила она им, — я похороню сверток под деревом». Повитуха собрала свои инструменты, упаковала сумку, сложила простыню и выплеснула в окно какую-то миску. Мэри, сидя на краю кровати, убеждала Агнес позволить ей запеленать ребенка, убедительно доказывая необходимость этого тем, что сама она пеленала всех своих детей, потому-то, мол, они и выросли такими крепкими парнями, да и Элиза тоже не оплошала, но Агнес покачала головой. «Никаких пеленаний, спасибо», — ответила она, а повитуха скрытно усмехнулась, поскольку, принимая у Мэри роды последних трех детей, она сочла, что роженица проявляла неподобающее самодовольство.
Заворачивая миску в салфетку, повитуха невольно склонила голову, подумав, что такая невестка, странная во всех отношениях особа, на редкость подходит Мэри. Она уже поняла это. И могла бы поставить все свои сбережения (спрятанные в зарытом в землю кувшине в никому не ведомом тайнике за ее оштукатуренным домом) на то, что этот ребенок вырастет без всяких пеленок и свивальников.
Внезапно что-то заставило ее повернуться, не выпуская из рук влажную салфетку. Позже, рассказывая эту историю дюжине или около того знакомых горожан, она будет утверждать, что сама не поняла, почему вдруг повернулась: повернулась и все тут. «Сами понимаете, — уверенно заявляла она потом, похлопывая кончиком пальца по носу, — тут не обошлось без интуиции опытной повитухи».
По-прежнему удерживая младенца у груди, Агнес вдруг, сев в кровати, прижала руку к животу.
— В чем дело? — спросила Мэри, вставая с постели.
Агнес помотала головой и опять согнулась с тихим стоном.
— Давай подержу мальчика, — сказала Мэри, протягивая к нему руки. Ее встревоженное лицо исполнилось нежности. Повитуха поняла, что, несмотря ни на что, несмотря на восьмерых рожденных ею детей и преклонный возраст, Мэри очень хотелось взять именно этого малыша. Хотелось прижать его к себе, ощутить живое тепло новорожденного тельца.
— Нет, — стиснув зубы, сказала Агнес, скорчившись от боли. На ее лице отразились замешательство и страх. — Что происходит? — прошептала она срывающимся, испуганным, как у ребенка, голосом.
Акушерка вновь вышла на первый план. Положив ладонь на живот роженицы, она слегка надавила на него. И почувствовала, как напряглась его плоть, опустившись под ее нажимом. Тогда она живо подняла подол рубашки и пригляделась. Так и есть: уже показалась влажная округлость второй головки. Все стало очевидно.
— Опять началось, — сообщила она.
— Что вы имеете в виду? — спросила Мэри с легким высокомерием.
— Она опять рожает, — пояснила повитуха, — будем принимать второго. — Она похлопала Агнес по ноге. — У тебя, девочка, двойняшки.
Агнес встретила эту новость молчанием. Продолжая прижимать к себе сына, она откинулась обратно на подушки, явно измотанная, с посеревшим лицом, вяло склонила голову и вытянула ослабевшие ноги. О ее мучительных страданиях свидетельствовали лишь плотно сжатые губы и побелевшее лицо. Она позволила забрать малыша и положить его в колыбельку около камина.
Мэри и повитуха встали по разным сторонам кровати. Агнес смотрела на них широко раскрытыми безжизненными глазами, ее лицо стало смертельно бледным. Вяло подняв руку, она направила палец сначала на Мэри, потом на повитуху.
— Вас двое… — еле слышно прохрипела она.
— Что она сказала? — спросила повитуха Мэри.
— Не поняла толком, — покачав головой, ответила Мэри и обратилась к невестке: — Агнес, пойдем на родильный стул. Второй младенец готов. Он уже идет. Мы поможем тебе. На сей раз поможем.
Агнес содрогнулась от боли, заметалась по кровати. Вцепившись в простыню, она стащила ее с матраса и зажала конец зубами. Помимо воли, у нее вырвался приглушенный крик.
— Вас двое… — вновь, точно в бреду, пробормотала она, — всегда думала, что мои дети будут стоять у моей кровати, но оказалось, что это были вы.
— О чем это она? — хмыкнув, спросила повитуха, вновь заглядывая под подол рубашки Агнес.
— Не представляю, — заинтересованно ответила Мэри, хотя не испытывала особого желания понять невестку.
— Она бредит, — пожав плечами, изрекла акушерка, — не осознает, где она, так бывает. Ладно, — добавила она, вновь деловито выпрямившись, — ребенок идет, и нам надо стащить ее с кровати.
Подхватив Агнес под руки, они приподняли ее. Она позволила им перетащить ее с кровати к стулу и безропотно и вяло опустилась на него. Мэри встала сзади, поддерживая Агнес под спину.
Чуть погодя Агнес начала говорить, если можно так сказать о вырывавшихся у нее возгласах и бессвязных словах.
— Мне не следовало… — задыхаясь, пробормотала она практически шепотом, — никогда… не следовало… я неверно все поняла… его нет здесь… я не смогу…
— Сможешь, сможешь, — возразила повитуха, стоя перед ней на коленях, — родишь как милая.
— Не смогу… — Пытаясь добиться понимания, Агнес схватила Мэри за руку, ее лицо увлажнилось, распахнутые, ничего не видящие глаза заблестели. — Понимаете, моя мать умерла… и… а я отправила его… я не смогу…
— Ты… — начала было акушерка, но Мэри оборвала ее.
— Попридержи язык, — резко бросила она, — займись своим делом! — И, мягко поддерживая бескровное лицо невестки, спросила шепотом: — Что же не сможешь-то?
Агнес с мольбой и страхом глянула на нее своими странными искристыми глазами. Прежде Мэри никогда не видела у нее такого взгляда.
— Дело в том… — прерывисто начала шептать она, — что именно я… отправила его подальше… и потом моя мать умерла.
— Знаю, милая, — растрогавшись, сказала Мэри, — но ты будешь жить. Я уверена. Ты у нас сильная.