нно Джудит сейчас спала спокойным здоровым сном.
Агнес совсем запуталась, не понимая, что же она видела. Может, она еще спит? Или это какое-то ночное наваждение? Отбросив простыню, она опять пригляделась к лежащим детям. Ноги больного ребенка оказались гораздо длиннее. И болен явно более рослый ребенок.
Именно Хамнет, а не Джудит.
В этот момент, видимо, почувствовав холод, меньший из двойняшек открыл глаза и увидел, как она стоит над ними, держа в руках простыню.
— Мама? — удивленно произнес ребенок.
— Джудит? — прошептала Агнес в ответ, уже не доверяя собственным глазам.
— Да, — ответил ребенок.
Хамнет не знал о том, что для его отца наняли лошадь. Он так и не узнает, что друг отца раздобыл для него хорошую кобылу, норовистое животное с горящими глазами, мускулистым телом, блестящей, как каштан, масти.
Он даже не догадывался, что прямо сейчас его отец скакал во всю прыть на этой норовистой кобыле, порой позволяя себе сделать лишь краткие остановки, чтобы выпить воды и подкрепиться чем бог пошлет в попадавшихся на пути трактирах. От Танбриджа до Вейбриджа и Тейма. В Банбери он сменил лошадь. В пути он думал только о дочери, думал о том, как сократить разделявшие их мили, о том, что должен как можно скорее попасть домой, должен еще раз увидеть и обнять ее до того, как она покинет земной мир, до того, как испустит последний вздох.
Увы, его сын ничего не знал об этом. Никто из них не знал. Ни Сюзанна, посланная матерью в ее лекарственный огород на заднем дворе за корнями горечавки и любистока для припарок. Ни Мэри, ругавшая испуганную служанку в дворовой кухне, а девушка целый день ревела и причитала о том, как ей нужно домой, как ей необходимо повидать свою мать. Ни Элиза, объяснявшая женщине, которая пришла за врачебной помощью, что Агнес не сможет поговорить с ней сегодня и завтра, и советовавшая зайти на следующей неделе. Ни сама Агнес, сидевшая возле больного сына и поглощенная только попытками спасти своих детей.
Джудит, ее ребенок, дочка, самая младшая из ее детей, сидела в кресле. Агнес еще не могла этому поверить. Лицо девочки оставалось бледным, но глаза стали ясными и живыми. Осунувшаяся и слабенькая, она, однако, охотно открывала рот и глотала бульон, не сводя пристального взгляда с матери.
Пытаясь помочь метавшемуся в лихорадке сыну, Агнес чувствовала, как ее сердце разрывается пополам. Ее дочь пошла на поправку; она вернулась к ним, еще раз вернулась. Но вместо нее, казалось, мог уйти Хамнет.
Она дала ему слабительное, кормила желе из розмарина и мяты. Лечила его тем же, чем Джудит, и даже более сильными средствами. Она сунула ему под подушку камешек с дырочкой. А часа три назад, позвав Мэри, попросила принести ту жабу и привязала ее к его животу льняным полотенцем.
Но состояние мальчика не улучшалось; никакие средства ему не помогали. Агнес почувствовала, что надежда на его выздоровление начинает убывать, как вода из дырявой бадьи. Она чувствовала себя идиоткой, слепой глупышкой, распоследней наивной дурой. Всю жизнь она думала, что нужно защищать Джудит, а у нее собирались забрать Хамнета. Как судьба могла быть такой жестокой, устроив ей злосчастную ловушку? Побудив ее посвятить все силы спасению не того ребенка, чтобы, пока она отвлеклась, подстеречь и похитить другого?
Теряя веру, она с яростью подумала о своем лекарственном огороде, о всех своих полках с порошками, снадобьями, сборами трав и настойками. Какой от всех них прок? Какой смысл во всем этом? Во всех этих долгих годах, потраченных на подкормку, прополку, обрезку и сборку? Ей вдруг захотелось выйти в огород, вырвать с корнями все свои растения и сжечь их дотла. Какая же она дура, бездарная загордившаяся дура. Как она могла даже подумать, что ее лекарственные растения способны исцелить такую болезнь?
Тело ее сына терзали адские муки. Он корчился и метался, выгибался дугой и опадал в бессилии. Агнес пыталась помочь ему, поддерживая за плечи, мягко массируя грудь. Она начала понимать, что ничем больше не способна помочь ему. Может только сидеть рядом, всеми силами стараясь облегчить его страдания, но силы этой чумной заразы слишком велики, слишком сильны и ужасны в своих проявлениях. Точно ядовитый плющ, болезнь оплела и сжала своими плетями тело ее сына и не собиралась отпускать его. Чума породила в нем влажный мускусный и соленый запах. «Она явилась к ним, — подумала Агнес, — издалека, из какой-то влажной, гнилостной ямы. Она добралась до них, используя и губя как людей и зверей, так и насекомых; она питалась ими, порождая боль, несчастье и горе. Это ненасытное, непреодолимое, худшее, самое темное зло».
Агнес не отходила от сына. Она обтирала влажной салфеткой его лоб, руки и ноги. Обкладывала его свертками с солью. Чтобы хоть как-то успокоить и утешить мальчика, положила ему на грудь букетик валерианы и лебединых перьев. Его лихорадило все сильнее, вспухшие бубоны туго натянули кожу. Она подняла его потемневшую с внутренней стороны синевато-серую руку и прижала ладонью к своей щеке. Она готова была испробовать любые средства, сделать все, что угодно. Она вскрыла бы себе вены, вспорола бы собственное тело, чтобы отдать сыну свою кровь, свое сердце, любой другой орган, если бы это могло принести ему хоть малейшую пользу. Тело мальчика покрылось обильным потом, словно все жизненные соки выступили через кожу, опустошая его изнутри.
Разум Хамнета, однако, жил своей жизнью. Он долго слышал голоса матери и сестры, тети и бабушки. Он осознавал, что все они пытаются помочь ему, давая лекарства, разговаривая с ним, касаясь его тела. Хотя сейчас все они куда-то отступили. Он начал видеть лишь какой-то странный незнакомый пейзаж. Он остался в одиночестве. Вокруг с мягкой неотвратимостью падал снег. Он покрывал землю, все тропинки, выступы и скалы, все вокруг; пригибал к земле ветви деревьев; все превращалось в чистейшую и покойную белизну. Окружающая тишина, прохлада и преображенный серебристый свет давали ему особое успокоение. Ему хотелось только лечь на этот снег, отдохнуть; дать облегчение уставшим ногам и больным рукам. Смиренно лечь, растянуться на этом блестящем и толстом белом одеяле: ведь это могло дать ему желанное облегчение. Какой-то внутренний голос говорил ему, что нельзя ложиться, что нельзя поддаваться желанному покою. Какой странный голос… Почему ему нельзя отдохнуть?
Где-то за пределами его осознания звучал голос Агнес. Она прикладывала целительные припарки к его распухшей шее и подмышкам, но он так сильно дрожал, что они отваливались, не принося пользы. Вновь и вновь она звала его по имени. Элиза обняла Джудит и увела ее в другой конец комнаты. Изо рта девочки вырывались свистящие хрипы, она старалась высвободиться из объятий тети. «Все, кто описывал умирание как мирный или покойный переход в мир иной, — подумала Элиза, — никогда не видели воочию, как умирает человек». Смерть бесчеловечна и жестока, смерть борется за свою добычу. Человек цепляется за жизнь, как усики плюща за стену, его нелегко оторвать, он не сдается без борьбы.
Сюзанна видела, как у камина судороги сотрясали тело ее брата, видела, как суетилась вокруг него ее мать со своими бесполезными мазями, примочками и повязками. Ей хотелось вырвать все эти снадобья у нее из рук и, отбросив их подальше, сказать: «Прекратите, оставьте его, оставьте его в покое. Неужели вы не видите, что уже слишком поздно?» Сюзанна в отчаяньи прижала руки к глазам. Она не могла больше ничего видеть; это было невыносимо.
Агнес продолжала шептать: «Пожалуйста, Хамнет, умоляю, пожалуйста, не покидай нас, не уходи». Уведенная к окну Джудит пыталась вырваться из руки тети, умоляя, чтобы ей дали лечь рядом с ним на тюфяк, твердя, что она нужна ему, что должна поговорить с ним, убедить его позволить уйти именно ей. Элиза удерживала ее, говоря: «Ну полно, малышка, успокойся», — хотя понятия не имела, в чем именно девочка хотела убедить брата. Мэри стояла на коленях в изножье тюфяка, удерживая лодыжки мальчика. Сюзанна, уткнувшись лбом в оштукатуренную стену комнаты, зажала уши ладонями.
Внезапно его судороги прекратились, комната погрузилась в глубочайшую бездонную тишь. Хамнет вдруг успокоился, его взгляд устремился в неведомую высь.
В своей заснеженной ледяной пустыне Хамнет опустился на землю, упав на колени. Прижал поочередно ладони к рассыпчатым кристаллам снежного покрывала, ощущая его желанное совершенство. Не слишком холодное, не слишком жесткое. Он лег поудобнее, прижался щекой к снежной подушке. Сияние белизны резало глаза, и он закрыл их на краткий миг, просто чтобы отдохнуть и собраться с силами. Нет, он не хотел спать. Он все выдержит. Но ему нужно немного отдохнуть. Он открыл глаза, желая убедиться, что этот мир еще здесь, и позволил им опять закрыться. Совсем ненадолго.
Элиза прижала к груди голову Джудит, укачивала племянницу, бормоча молитвы. Сюзанна глянула на брата, прижав к стене мокрую щеку. Мэри, перекрестившись, положила руку на плечо Агнес. Агнес, склонившись вперед, коснулась губами лба сына.
И тогда, в объятиях матери, у камина, в той самой комнате, где он научился ползать, есть, ходить, говорить, Хамнет сделал свой последний вдох.
Он набрал в грудь воздух и успокоенно выпустил его.
И наступило безмолвное спокойствие. Спокойствие безвозвратного конца.
II
…Все кончено…
…Ты жив.
…если ты мне друг, то ты на время Поступишься блаженством. Подыши Еще трудами мира и поведай Про жизнь мою.
Комната. Длинная и узкая, с отполированными до зеркальной глади и плотно пригнанными плитами пола. Горстка людей собралась возле окна, они переглядывались, проводя приглушенное совещание. Окна занавешены, поэтому совсем мало света, но кто-то приоткрыл окно, узкую щелку. Дуновение ветра проникло в комнату, слегка оживив воздух, всколыхнув стенные гобелены, края вышитой дорожки на каминной полке, принеся с собой уличные запахи пыльной сухой дороги с оттенком аромата пирогов, испеченных по соседству, с кисловатой сладостью яблочной карамели. Время от времени голоса проходящих мимо людей простреливали комнату случайными, лишенными смысла словами, пузырьками звука, выпущенными в ее глухое молчание.