— Они могут сами… — с запинкой продолжил Бартоломью, — подготовить его. Либо могут побыть с тобой, пока ты сама будешь заниматься этим. Как ты захочешь.
Она вдруг впала в какое-то странное оцепенение.
— Агнес, — мягко позвал он.
Видимо, ничего не слыша, она разогнула пальцы Хамнета и пристально взглянула на ладонь. Пальцы еще не закоченели, оставаясь пока податливо мягкими. Вот и она, сильная линия жизни, проходящая от запястья вокруг основания большого пальца. Красивая линия, идеальная, как протекающий по холмам ручей. «Посмотри, — хотелось ей сказать Бартоломью, — ты видишь это? Как же тогда объяснить его уход?»
— Мы обязаны подготовить его, — настаивал Бартоломью, посильнее сжав плечо сестры.
Она плотно поджала губы. Если бы они с Бартоломью остались вдвоем, то она, возможно, рискнула бы высказать какие-то из застрявших в горле слов. Однако сейчас в комнате было слишком много безмолвных слушателей.
— Его необходимо похоронить. Ты же сама понимаешь. Если мы будем медлить, то городские власти пришлют за ним каких-нибудь могильщиков.
— Нет, — сказала она, — пока рано.
— Когда же?
Опустив голову, она отвернулась от него обратно к сыну.
Бартоломью склонился к ней.
— Агнес, — произнес он так тихо, чтобы, как догадалась Агнес, никто не мог его услышать, даже если бы прислушивался, — возможно, призыв не достигает его. Он откликнулся бы, если бы услышал. Я уверен, он хотел бы. Но он не осудит нас из-за того, что у нас есть спешные дела. Он поймет, что таковы вынужденные обстоятельства. Нам надо послать еще одно письмо, а пока…
— Мы подождем, — с трудом вымолвила она, — до завтра. Ты можешь сообщить об этом властям. И я сама подготовлю его. Без всякой помощи.
— Отлично, — сказал он, выпрямляясь.
Агнес заметила, как Бартоломью посмотрел на Хамнета, видела, как его пристальный взгляд медленно перемещался от грязных босых ног племянника до самого его лишенного жизни лица. Губы ее брата сжались, вытянувшись в жесткую линию, и глаза на мгновение закрылись. Он сотворил крестное знамение. Перед тем как отвернуться, он приложил ладонь к груди мальчика, к левой половине, где раньше билось сердце.
Да, нужно исполнить обряд, и она проведет его одна.
Она дождалась вечера, когда все удалились и нормальные люди уже легли спать.
Поставив чашу с водой под правую руку, она добавила несколько капель ароматного масла. Масло не смешивалось с водой, а разошлось по поверхности золотистыми спиралями. В этой воде она будет споласкивать салфетку.
Она начала с лица, с самого верха. У него был широкий лоб, и над ним топорщились волосы. Последнее время он начал смачивать их по утрам, стараясь ровно уложить и прижать их к голове, но кудряшки отказывались распрямляться. Она уже увлажнила их, но они все равно топорщились, даже после смерти. «Вот видишь, — сказала она сыну, — ты не можешь изменить то, что тебе дано, нельзя побороть или изменить собственную природу».
Он ничего не ответил.
Окунув руки в воду, она провела пальцами по его волосам, обнаружила в них частицы пуха, ворсянки и листик сливового дерева. Она вытащила их и отложила на тарелку: памятные мелочи последнего дня жизни ее мальчика. Она тщательно вымыла волосы. «Можно, я сохраню для себя твой локон? — спросила она. — Ты не против?»
Он ничего не ответил.
Она взяла нож, самый удобный для вытаскивания косточек из фруктов — она купила его у цыганки, встретившейся ей однажды в переулке, — и отделила прядку волос на его затылке. Она знала, что этот нож с легкостью отрежет прядку. Держа в руке локон, она задумчиво посмотрела на него. На летнем солнце волосы на концах выгорели, став золотистыми, хотя у корней остались темно-каштановыми. Отрезанную прядь она тоже осторожно положила на тарелку.
Она обмыла ему лоб, закрытые глаза, щеки, губы и ранку над бровью. Протерла влажной салфеткой ушные раковины и тонкую шею. Как бы ей хотелось смыть с него все следы лихорадки, начисто удалить их с его тела. Чтобы снять с него ночную рубашку, она разрезала цыганским ножом рукава и середину от ворота до подола.
С особой осторожной мягкостью она обмывала его посиневшие и опухшие подмышки, когда пришла Мэри.
Она стояла на пороге, глядя на мальчика. Лицо ее было залито слезами, веки припухли.
— Я увидела свет, — срывающимся голосом произнесла она, — не могу уснуть.
Агнес кивнула в сторону кресла. Мэри была с ней, когда Хамнет появился в этом мире; может теперь и посмотреть, как он готовится к переходу в мир иной.
Высокое пламя свечи колебалось, освещая потолок, но оставляя в темноте углы комнаты. Мэри устроилась в кресле; Агнес заметила белый подол ее ночной рубашки.
То и дело окуная в воду салфетку, она продолжала обмывать тело. Вновь и вновь одно и то же движение. Она коснулась шрама на руке Хамнета, оставшегося после падения с забора в «Хьюлэндсе», узловатого рубца от укуса собаки на ярмарке в честь праздника урожая. На среднем пальце его правой руки образовалась мозоль от гусиного пера. На животе видны крошечные ямки, в детстве он переболел пятнистой оспой.
Она продолжала обмывать ноги, лодыжки, ступни. Мэри забрала чашу, чтобы сменить воду. Еще раз обмыв ступни, Агнес насухо вытерла их.
Женщины переглянулись, потом Мэри подняла сложенное полотно и взяла его за уголки. Полотно развернулось, как гигантский цветок с широкими лепестками, ошеломив Агнес своими размерами и чистой белизной. В этой полутемной комнате такая белизна, естественно, выглядела сияющей.
Взявшись за край полотнища, Агнес прижала его к лицу. От него пахло можжевельником, хвоей кедра и мылом. Сама ткань радовала мягкой податливостью, неприхотливостью.
Мэри помогла ей поднять ноги и тело Хамнета и просунуть под него полотнище.
Как же трудно закрыть его. Тяжело поднять углы савана и накрыть тело, скрыть его под этим белым покровом. Невозможно думать, трудно понять, что она больше никогда не увидит этих рук, пальцев, тонких лодыжек, ногтя на большом пальце, мозолей, этого юного лица…
Она не смогла просто сразу закрыть его. Не смогла и позже. Уже два раза она бралась за край ткани, накрывала его и опять открывала. Мальчик лежал раздетый, чисто вымытый посередине савана, со сложенными на груди руками, с задранным подбородком и плотно закрытыми глазами.
Тяжело дыша, Агнес привалилась к краю двери, сжимая в руках ткань савана.
Мэри все понимала. Склонившись над телом внука, она коснулась руки Агнес.
Глаза Агнес неотрывно блуждали по телу сына. Она печально смотрела на его еще детскую грудь с проступающими ребрами, на округлые коленки, неподвижное лицо; уже успевшие высохнуть пшеничного цвета волосы как при жизни топорщились надо лбом. В отличие от Джудит, его физическое присутствие всегда казалось таким ощутимым, таким определенным. Агнес всегда чувствовала, когда он входил в комнату или покидал ее: безошибочно узнаваемая походка, ток воздуха, глухой удар означал, что он плюхнулся на стул. А теперь она должна отдать его тело, предать земле, навсегда лишив себя возможности видеть его.
— Я не могу… — с трудом выдавила она.
Мэри забрала у нее край полотнища. Она спокойно накрыла одним концом его ноги, другой стороной — грудь. На почти подсознательном уровне Агнес отметила, как ловко свекровь исполнила этот ритуал, ведь ей приходилось уже много раз проводить его.
Затем, не сговариваясь, вместе они подошли к балкам, где сушились пучки трав. Агнес выбрала руту, окопник и желтоглазую ромашку. Взяла еще пучки фиолетовой лаванды, тимьяна и горсть розмарина. Прошла мимо анютиных глазок, зная, что Хамнету не нравился их запах. Не понадобится и дягиль, слишком поздно, а он и не помог, не справился со своим назначением, не спас мальчика, не снял лихорадку. И валериана не нужна по той же причине. Не нужен и марьин чертополох, ведь его листья такие колючие и острые, вполне могут проколоть кожу до крови.
Она разложила сухие травы по савану вокруг его тела, пусть их шуршание принесет ему успокоение.
Настал черед иглы. Агнес продела в ушко крепкую суровую нить. И начала зашивать саван со стороны ног.
Тонкое острие, оно легко прокалывало слои ткани, выглядывая с другой стороны. Агнес сосредоточенно шила, соединяя края полотнища, чтобы получился традиционный саван. Подобно морякам, сшивающим парусину, она готовила судно для переправы ее сына в другой мир.
Аккуратный шов уже приблизился к коленям, когда что-то отвлекло ее. Повернув голову, она увидела стоявшую у подножия лестницы хрупкую фигурку. Сердце Агнес сдавило, как тисками, она едва не крикнула: «Сынок, ты вернулся?!» — но через мгновение поняла, что на самом деле там стояла Джудит. Такое же лицо, но живое и дрожащее, искаженное мучительным горем.
Мэри, вскочив с кресла, воскликнула:
— Джудит, возвращайся в кровать, немедленно, тебе нужно хорошенько выспаться.
— Нет, — возразила Агнес, — пусть останется.
Она положила иглу, осторожно, стараясь даже сейчас не уколоть сына, и протянула к дочке руки. Сойдя с последней ступеньки, Джудит вступила в комнату, бросилась в объятия матери, уткнулась лицом в ее фартук и начала, всхлипывая, бормотать что-то про котят и про лихорадку, про то, что Хамнет занял ее место и она во всем виновата… и вдруг вся затряслась от рыданий, словно деревце под шквальным ветром.
— Ни в чем ты, милая, не виновата, — заверила ее Агнес, — совершенно не виновата. Им тоже овладела лихорадка, но мы не смогли вылечить ее. И мы все должны постараться стойко вынести нашу потерю. — Поглаживая дочь по спине, она спросила: — Ты хочешь увидеть его?
Мэри пока оставила голову Хамнета открытой. Подойдя к нему, Джудит прижала к груди сцепленные руки и взглянула на брата. Выражение ее лица в каком-то странном круговом смешении отражало то неверие и испуг, то жалость и горе.
— Неужели это действительно Хамнет? — охнув, прошептала она.
Агнес, стоявшая рядом, кивнула.