Ханна — страница 2 из 3

В СТРАНЕ КЕНГУРУ 

Лотар Хатвилл

Ханна не села на "Тасманию", на борту которой должен был отплыть 18 марта Визокер. Не позволило состояние здоровья, и к тому же она во что бы то ни стало хотела знать о дальнейшей судьбе Менделя. Она присутствовала на судебном процессе и даже подумывала если не последовать за ним в Сибирь (эта мысль ей тоже приходила в голову), то по крайней мере доехать до Петербурга или Москвы и там попытаться что-нибудь для него сделать; возможно, организовать и оплатить побег. У нее возникали и другие смелые идеи, но не удалось осуществить ни одной: ей отказали в заграничном паспорте и российской визе. Предлогов хватало: она слишком молода, она — еврейка, она не находится в родстве с осужденным. За отказом всякий раз Ханна угадывала (и справедливо) руку Доббы Клоц.

Каждый день, пока Мендель находился в варшавской тюрьме, Ханна предпринимала попытки его увидеть. Тщетно. Она пыталась переправить ему записку, дав "в лапу" двум или трем охранникам. Дошла записка или нет — неизвестно.

В это же время ее прежняя шпионская сеть во главе с Марьяном Каденом вела поиски Тадеуша. Ни малейшего результата. Все говорило о том, что, как и предполагал Мендель, он покинул Польшу. Ханна подумала, что он скрывается в Вене или Париже.

В середине апреля Менделю вынесли приговор. Три недели спустя он отправился по этапу. Только тогда Ханна смогла его увидеть — издали, когда осужденных выводили из тюрьмы. Мендель тоже ее узнал, широко улыбнулся — белые зубы блеснули под черными усами — и поднял высоко над головой закованные руки, как это делали гладиаторы в знак того, что никто и ничто не сможет их победить. Он крикнул: "С днем рождения, Ханна!", напомнив таким образом, что ей накануне исполнилось семнадцать лет.

Ханна идет по улицам Сиднея. Она не продала билет на пароход, купленный Менделем, — лишь перенесла день отъезда, твердо решив покинуть Польшу. Она суеверно считала, что, следуя маршруту, намеченному Менделем, выполняет его желание и мечту, а коль так, то он по-прежнему будет охранять ее в этом пути и оказывать ей покровительство, как делал все десять лет. Она подсчитала деньги: двадцать шесть тысяч рублей, из которых двадцать две принадлежали Менделю. Что ж, достаточно, чтобы устроить ему хороший прием, когда он сбежит с каторги. (Она непогрешимо верит в силу и живучесть Менделя и убеждена, что тот доберется до нее, вырвавшись из сибирской тайги, и где же, как не в Австралии, у своего кузена Шлоймеля, ему искать Ханну?) Кроме того, эти деньги принесут ей удачу, она станет богатой, что будет особенно кстати, когда она приберет к рукам Тадеуша.

Она идет по улицам Сиднея. С первого дня, живя у Кристины, она вбила себе в голову, что обязана выучить английский. Едва встав на ноги, отправилась в посольство Великобритании и нашла там необходимые книги, а также дружескую помощь некоей мадам Леоноры Карузерс, жены одного дипломата, которая заставляла ее повторять I am, you are, he is и неправильные глаголы в течение двух месяцев, приходя в восторг от стремительных успехов своей ученицы. В то время Ханна, у которой не было других дел, читала на английском языке по десять-двенадцать часов в день. Она "проглотила" всю посольскую библиотеку и изучила ежедневную прессу от первой до последней строки.

Леонора Карузерс и ее муж помогли Ханне получить паспорт до Лондона, а затем и до Австралии. (Пришлось проделать нехитрую манипуляцию с возрастом, заявив, что ей двадцать лет.) Она покинула семью Карузерс в слезах (плакали в основном они, хотя и она тоже из вежливости и из признательности, достаточно искренней, выжала из себя несколько слезинок). Отплыв из Данцига, она добралась до Лондона, а оттуда отправилась в Индию.

Из Бомбея — в Сингапур, из Сингапура — в Перт, из Перта — в Мельбурн. Она путешествовала в каюте второго класса, на которую ей давал право билет Менделя, а Кучер никогда не был скуп. Это было странное путешествие: она почти не покидала свою каюту, поглощая библиотеку, имевшуюся на борту (в основном Диккенса), и отказывалась сходить на берег во время стоянок, боясь опоздать на пароход.

В 8 часов 30 минут утра 16 июля 1892 года "Китай", пароход грузоподъемностью в четыре тысячи тонн, принадлежащий компании "Пенинсьюла энд Ориентл", обогнул мыс Отвэй и вошел в залив Порт-Филипп, как сказал Ханне один из молодых офицеров, который, как и пятнадцать его собратьев, безуспешно пытался проникнуть в ее постель начиная с Данцига. В Пойнт-Лондсдейле "Китай" восемь часов ждал прилива, продлив тем самым путешествие почти на день. В целом плавание продолжалось семьдесят один день.

Ханна воспользовалась часами вынужденного ожидания, чтобы разузнать, как добраться из Мельбурна до Сиднея. Она еще раз произвела все подсчеты и пришла к выводу, что на 16 июля 1892 года располагает значительной суммой в 897 фунтов стерлингов и 14 шиллингов. Когда она делала расчеты, поймала себя на том, что думает по-английски. (Английским, как и французским, она овладеет' в совершенстве, сохраняя лишь легкий акцент, свойственный жителям Парижа, Лондона или Нью-Йорка.)

И вот Ханна идет по улицам Сиднея, и у нее нет ни гроша. Это длится уже шесть недель. У нее все украли через три часа после того, как она сошла на берег в Мельбурне и направилась к вокзалу на Флиндер-стрит, сама волоча свою сумку (носильщик запросил с нее целый шиллинг!). Умирая от страха, решилась осведомиться о цене билета на автобус до центра города. На самом деле она охотно добралась бы до центра пешком, но ей было стыдно за свою скупость перед другими пассажирами и особенно перед молодым лейтенантом, которому она наговорила за время путешествия столько историй.

Ей посоветовали остановиться в гостинице "Ориентл" на Коллинз-стрит. Но когда она узнала стоимость номера, то поторопилась убраться. В конце концов нашла небольшой семейный пансион, который обладал тем преимуществом, что включал в дневную плату стоимость питания. Время было слишком позднее, чтобы класть деньги в банк, что и сыграло свою роковую роль.

Ей надоело таскать тяжелую сумку (кроме четырех платьев, двух пар обуви и белья в ней было десятка два английских и французских книг). Ханна поставила ее в шкаф и вышла, горя нетерпением увидеть Мельбурн — свой первый заграничный город. Далеко она не пошла, спустилась до Бурк-стрит, о которой ей говорил лейтенант с "Китая", расхваливая ее достоинства и сравнивая с улицей Риволи в Париже. (Ханна понятия не имела, что это за улица Риволи.) На Бурк-стрит она обнаружила несколько вполне заурядных лавочек, и ее настроение улучшилось: если подобные заведения составят ей конкуренцию, то она уверена в победе. Это открытие, сам воздух и оживленные улицы города опьянили ее.

"Я непременно здесь разбогатею", — подумала Ханна.

Возвратившись в пансион, прежде чем спуститься к столу, она решила позаботиться о своих капиталах. Главное: как ей быть с туго набитым купюрами бумажником Менделя? Пришла было мысль рассовать деньги в поясе по талии, а часть спрятать на груди. Это оказалось невозможным, так как шелковое платье плотно облегало тело. Она не нашла ничего лучшего, как оставить кошелек в комнате, спрятав его под матрац.

Поднявшись к себе час спустя, она нашла дверь взломанной. Сумка была в шкафу, но деньги исчезли.

Ей семнадцать лет и пять месяцев. Она — на краю света, в двадцати тысячах километров от своего местечка.

Хозяйка семейного пансиона на Сванстон-стрит — аскетического склада женщина с седыми волосами и желтыми зубами по имени миссис Смитсон. Ее муж будто бы в море, но на протяжении всего своего пребывания в Мельбурне в поисках возможности добраться до Сиднея Ханна так и не увидит его ни разу и предположит, что он существует лишь в воображении миссис Смитсон. С первых же слов миссис Смитсон начинает возмущаться и клянется, что в ее доме подобная кража совершенно невозможна: у нее живут только несколько одиноких честнейших женщин, какие когда-либо существовали в Мельбурне, плюс две или три пожилые пары и несколько английских пастырей…

Но на нее не может не подействовать отчаяние Ханны, которая стоит смертельно бледная и, забыв от волнения английский, смешивает в своей речи французские, немецкие, русские и еврейские слова. Они с Ханной еще раз обшаривают комнату: безрезультатно. Комната находится в конце коридора второго этажа, а коридор упирается в стену с окном. Задвижки на окне сломаны. Это заставляет хозяйку признать, что это скорее всего ларрикины… Констебль того же мнения: да, это ларрикины. Ханне объясняют, что речь идет о типично австралийских ворах, орудующих бандами с безграничной дерзостью.

— Вы не должны были оставлять деньги в месте, доступном для…

Уверенная, что ее никто не поймет, Ханна объясняет констеблю по-польски, что она думает о его советах.

Нет, полицейский не считает, что есть хоть малейший шанс найти воров или возместить утрату.

Всю ночь она не смыкает глаз.

…Но слезами горю не поможешь. Слезы сушат кожу и способствуют образованию морщин, не принося никому пользы. Впрочем, у каждой задачи есть куча решений. На рассвете она опять полна энергии. Рано утром, движимая холодным бешенством, почти ненавистью к самой себе, к глупости, которую совершила, она отправляется узнать, как добираются от Мельбурна до Сиднея и во что это может обойтись. На станции Спенсер-стрит ей сообщают, что она должна доехать по железной дороге до местечка Уадонга, там пересесть в дилижанс, который за пятнадцать или двадцать часов довезет ее до Южного Уэльса, откуда ходит поезд до Сиднея, Да, путь сложен, но это потому, что австралийские территории практически независимы одна от другой и на пограничных пунктах есть даже таможенный контроль. Все путешествие длится три дня и стоит 45 фунтов и 15 шиллингов.

"А не стать ли тебе проституткой, Ханна?"

Все семьдесят дней своего путешествия от Данцига до Мельбурна она обсуждала сама с собой проблему: должна ли она физически оставаться верной Тадеушу? Пересекая Средиземное море, страдая от египетской жары, медленно спускаясь по Суэцкому каналу, она решила: нет, не должна. Простой подсчет: пройдет более двух лет, скорее всего три или четыре года, прежде чем она сколотит достаточное состояние, чтобы выйти за Тадеуша замуж. "Мне будет двадцать или двадцать два года, не слишком молода, но еще и не старая" — было бы очень глупо не воспользоваться этой отсрочкой для подготовки к свадьбе. Ей кажется совершенно очевидным, что она должна предстать перед Тадеушем во всеоружии. Уметь любить — одно из важнейших орудий. "Желательно, конечно, научиться готовить, но с этим можно подождать, особенно сейчас, когда мне не на что купить даже яйцо, — кстати, я хочу есть. Лучше подумаем о чем-нибудь ином".

Она не собирается стать гетерой, но ей нужен кто-нибудь опытный, кто бы ("Ты краснеешь при одной мысли об этом, идиотка!"), короче, кто бы приобщил ее… Если бы Мендель согласился преподать ей урок, когда она его об этом просила на берегу ручья! Перед нею теперь не стояла бы эта проблема.

Миссис Смитсон пока предоставляет ей кров и пищу в кредит, чувствуя себя в некоторой степени ответственной за пропажу в ее доме. Ясно, однако, что это — временный выход.

Она ищет работу, но не находит ничего подходящего: средняя плата от восьми до девяти шиллингов в неделю; ей понадобится экономить два года, чтобы скопить сорок или пятьдесят фунтов, и то при условии, что она вовсе откажется есть, а спать будет под деревом на улице.

На четвертый день она случайно, проходя мимо главпочтамта, вспоминает о телеграфе. Никогда еще она не пользовалась этим современным средством связи. Но где взять деньги? Она продает одно из своих пяти платьев за два с половиной фунта модистке на Бурк-стрит с ощущением, что ее обокрали: настолько смехотворна цена. Она посылает свое горестное послание, сделав его как можно более лаконичным: "Мистеру Шлоймелю Визокеру, 173, Гленмор-роуд — Паддингтон-Сидней — Жизненная необходимость пятистах фунтах — мадам Мендель Визокер, пансион Смитсон — Сванстон-стрит — Мельбурн".

"Я могла бы быть женой Менделя".

Четыре, пять, шесть дней ожидания, а миссис Смитсон все больше выказывает недовольство, считая себя обреченной вечно содержать жиличку, которая не платит илипочти не платит: Ханна выделила ей великодушно десять шиллингов, а на остальные два фунта открыла банковский счет, первый в своей жизни.

Время идет, ничего не происходит, ответа от кузена Шлоймеля нет. Вскоре она продает второе платье. Но совершенно на других условиях: она извлекла урок. К модистке на Бурк-стрит она является в предмете своей гордости, том самом платье с тридцатью девятью пуговицами…

— Я только что обнаружила ужасную вещь. На том платье, которое я вам продала, я, кажется, оставила камею, которая мне досталась от бабушки, графини де Лакло. Как бы я хотела ее найти…

Она выходит с адресом покупательницы своего первого платья. Это некая Маргарет Аткинсон. Она живет в аристократическом квартале Сент-Кильда. Ханна является туда под именем Анны де Лакло (фамилию она позаимствовала у автора одной из своих настольных книг "Опасные связи"). Рассказывает ту же историю, что и модистке: она — богатая француженка, путешествует с отцом и избавляется от своих туалетов по настоянию отца, который считает, что таскать с собой сто двенадцать платьев — это уж слишком.

"Одумайся, Ханна, зачем ты так врешь? Что за манера все преувеличивать?"

Второе платье продано Маргарет Аткинсон за двенадцать фунтов и двенадцать шиллингов. Маргарет лет тридцать. Ханна нашла ее на прекрасно ухоженной лужайке перед великолепным домом. Лужайка по склону спускалась прямо к морю. Неподалеку под наблюдением гувернантки играли двое детей.

Маргарет Аткинсон рассказывает, что она собирается с семьей в Новую Зеландию, где у ее мужа дела. Если Ханна хочет ей продать другие "парижские платья", то пусть поспешит.

— Я приду послезавтра, — предлагает Ханна. — Одно из моих платьев вам очень пойдет.

Свидание назначено. Ханна уходит через сад, который производит на нее огромное впечатление: "У меня будет такой же, когда я разбогатею". А пока она возвращается пешком на Сванстон-стрит, остановившись только для того, чтобы положить одиннадцать фунтов на свой счет в банке.

Почти безразличным тоном спрашивает она миссис Смитсон, есть ли перевод от кузена Шлоймеля. Нет, конечно. Она отдает фунт хозяйке. На оставшиеся шиллинги покупает новые туфли, наименее уродливые из всех, какие смогла найти в лавочках на Бурк-стрит, — сделанные в Америке в почти своего, тридцать третьего размера. Она напихала в носки тряпок, и ей стало легче ходить.

За два дня идея, на которую натолкнула ее миссис Аткинсон, выкристаллизовывается окончательно: она должна найти себе богатых попутчиков до Сиднея или хотя бы до Уадонги, которые взяли бы ее в качестве прислуги. Многие бегут на север от мельбурнской зимы. Что ж, это ей на руку.

Ханна развивает бурную деятельность: отправляется на вокзал и наводит справки о тех, кто заказал билеты в вагоны первого класса на поезда, идущие в Уадонгу и Сидней, затем дополняет свой список по анкетам самых, крупных отелей Мельбурна. Три недели поисков — и вот удача: некая мадам Элоиза Хатвилл ищет служанку, перед тем как отправиться в свои владения в долину Муррей. Ханне нужно некоторое время, чтобы узнать подробности. Владения, о которых идет речь, находятся рядом с местом с экзотическим названием Гундагай в Новом Южном Уэльсе. Что касается Хатвиллов, то это достаточно богатая бездетная семья, корни которой уходят к немецким швейцарцам; семья, обосновавшаяся в Австралии тридцать лет назад и привезшая с собой саженцы винограда: своим состоянием они обязаны рудникам и виноградникам. Информация довольно ценная, но дорого обошедшаяся Ханне: когда она входит в холл великолепного особняка в Торак, на левом берегу Яры, там уже ожидают более десятка претенденток.

Выждав очередь, она оказывается перед кругленькой маленькой женщиной с тонкими губами, толстыми красными пальцами, перетянутыми множеством колец, со странным лихорадочным взглядом, которая обращается к ней по-английски, затем переходит на немецкий и лишь мельком бросает взгляд на рекомендацию (она, впрочем, написана самой Ханной).

Но в глубине помещения, в котором происходит беседа и где задернутые шторы почти не пропускают свет, есть приоткрытая дверь, ведущая в еще более темную комнату.

И к Ханне приходит уверенность: там, за этой дверью, кто-то стоит, кто-то, кого она не видит, но кто наблюдает за нею и от чьего желания зависит, будет она принята на службу или нет.

— Я люблю, — говорит Элоиза Хатвилл, — когда мои гувернантки элегантны. Пройдитесь от комода до кресла. Повернитесь, я хочу видеть вас со спины. Обнажите шею. Да-да, я хочу видеть вашу грудь: не переношу, когда гувернантки набивают свои платья тряпьем, чтобы создать видимость, что у них большая грудь… Наклонитесь…

Ханна наклоняется прямо напротив приоткрытой двери, расстегивая ворот платья, и опускает его настолько, насколько позволяет тонкая батистовая рубашка.

— Оденьтесь и подождите. Сейчас мы дадим ответ. Ответ положительный, Ханна принята с оплатой 18 шиллингов в неделю, что намного превышает обычные ставки.

"Остается узнать, почему мне так платят".

Затем еще один пример удивительной расточительности — 10 ливров на новую одежду, головные уборы и даже обувь. Инструкции, данные экономкой, с виду немецкого происхождения, произнесены на ломаном английском. Она считает, что оба кумачово-красных платья слишком изысканны для служанки. Экономку зовут Хартман, у нее достаточно твердые представления насчет одежды: черные платья с серым воротничком и квадратным декольте…

— Внизу кружева…

Она приподнимает юбку Ханны до бедер, покачивает головой.

— Пойдет. Вы одеты как настоящая госпожа. За кого вы себя принимаете? Будьте готовы к отъезду послезавтра, после обеда. У вас есть родственники в Австралии?

— У меня пятеро братьев. Один выше другого. Настоящие великаны…

19 августа 1892 года она рассчитывается с миссис Смитсон.

В вышитую сумку, где поверх ее личных платьев лежат вещи гувернантки, она кладет и острую бритву с перламутровой ручкой, которую купила в тот же день.

Назавтра в 5 часов утра она садится в поезд на Уадонгу. Ханна едет поездом второй раз в жизни (до этого была поездка от Варшавы до Данцига), но теперь перед нею пейзаж незнакомой Австралии, не очень привлекательный на первый взгляд: остались позади пригородные заводы, местность пока равнинная, пустынная, без деревьев, узкие строчки загонов разрезают землю до горизонта. В этих загонах овцы умирают от скуки, хотя их там немыслимое количество. Это обилие овец начинает надоедать Ханне, которая уже почти ненавидит свою работодательницу. Не потому что Элоиза Хатвилл слишком жеманна и у нее манеры маленькой девочки (хотя ей давно стукнуло 50), не потому что она на протяжении всего пути требует, чтобы на нее брызгали одеколоном, и поедает колбасы, лежащие в огромной плетеной корзине. А потому что невыносимо слушать ее болтовню — пронзительный крик на не всегда понятном немецком, смешанном со швейцарским диалектом. Она без конца перечисляет свои австралийские богатства. Ее богатства, а не мужа… С которым Ханна, впрочем, еще не знакома. Она видела его только дважды издалека: в первый раз — в доме Торак, во второй — на вокзале, рядом с Элоизой, которая наблюдала за погрузкой своих бесчисленных чемоданов. Любопытно, что жена едет отдельно от мужа, даже в разных вагонах.

Поезд останавливается в Уадонге, это на реке Муррей. Тут все высаживаются, чтобы пересесть в повозку, запряженную шестью лошадьми, и, перебравшись через реку, попасть в Олбери — первый город в Новом Южном Уэльсе. При въезде в колонию Виктория надо соблюсти очень много формальностей, а таможенный контроль тщательный и нудный. Ханна на всякий случай подсчитывает общий итог налога на ввоз. Подсчеты она делает машинально, ибо на данный момент понятия не имеет, какую пользу сможет из них извлечь.

Только теперь к ним подходит Лотар Хатвилл. Это элегантный худощавый мужчина высокого роста, хотя и немного ниже Тадеуша. Вне всякого сомнения, он моложе своей жены лет на десять, то есть сейчас ему около сорока. Его взгляд с любезной иронией встречается с взглядом Ханны, и она тут же догадывается, что это он стоял в темной комнате.

Лотар обращается к девушке на чистом немецком. Он учтив и прост, довольно речист. Во время обеда в отеле "Эксчейндж" он настаивает на том, чтобы Ханна сидела с ними за одним столом: "Мы в Австралии, а не в Европе, и здесь социальных различий не существует…"

Он смешно и весело рассказывает историю муниципального советника из Балларата (это городок западнее Мельбурна), который на запрос ввезти 30 венецианских гондол, чтобы украсить городское озеро, возразил: почему бы не взять в Италии одну мужскую гондолу и одну женскую, а там уж природа сделает свое дело.

Ханна смеется. В Лотаре Хатвилле есть что-то от Менделя Визокера — та же манера улыбаться одними глазами и кончиками губ, скрытых под усами…

На следующий день перед дверями гостиницы ждет открытая на три четверти повозка, возчик — рыжеволосый детина, служащий у Хатвиллов, по имени Мика Гунн. Пересекая виноградники, они выезжают на дорогу. В повозке лишь два удобных места, напротив них — скамейка, которую занимает сам Лотар, любезно оставляя женщинам сиденья, обтянутые велюром. Очень быстро Элоиза засыпает, похрапывая открытым ртом, пот стекает по ее щекам; время от времени она приходит в себя и требует, чтобы ее побрызгали одеколоном…

— Где вы выучили немецкий?

На вопрос Хатвилла, колени которого касаются ее коленей, Ханна отвечает наугад, что жила в Вене (она надеется, что его нога туда не ступала, что похоже на правду), тут же переводит разговор на тему, интересующую ее больше: как в Австралии сколотить состояние. Он насмешливо улыбается: "Вы рассчитываете сколотить состояние?" Она довольна тем, что выдерживает его взгляд, и вот он начинает рассказывать о владениях Хатвиллов: виноградниках (все, мимо чего они проезжают, принадлежит Хатвиллам) и рудниках, медных, железных, золотых копях, угольных шахтах в Новом Южном Уэльсе, в окрестностях Батурста, Литгоу, Кобара… Он показывает Ханне эти места на карте. Два или три раза он как бы невзначай касается своей собеседницы. Дорога, по которой катится повозка, ужасна, почему ей и не удается определить, намеренны эти прикосновения или случайны.

В 5 утра, когда выехали из Олбери, почтовый дилижанс уже отправился в путь. Обогнали его к 8 часам. Затем следуют прерываемые короткими передышками четырнадцать часов путешествия, которое останется в памяти Ханны как худшее из всего, что она когда-либо испытывала. Вокруг горы, или то, что кажется горами Ханне, видевшей только равнины. Воздух все больше накаляется и увлажняется, ночь приносит некоторую свежесть. В 2 часа утра 22 августа повозка переезжает мост…

— Маррамбиджи, — замечает Лотар.

Мост нескончаемый — около мили в длину. Несмотря на полную разбитость из-за бесконечных толчков, Ханна замечает на реке разноцветные огни колесных пароходов.

— Гундагай, — произносит Хатвилл.

Через двадцать минут возок въезжает на аллею, обсаженную эвкалиптами. Сбегаются слуги с фонарями в руках. Храпящую на всю округу Элоизу буквально вносят в дом.

Ханна же, шатаясь, сама добирается до выделенной ей комнаты. У нее даже нет сил раздеться. Засыпает мгновенно. Последняя мысль: она в дне езды от своего кузена Шлоймеля.

Ощущение руки, касающейся ее лодыжки, прогоняет сон.

Рассвело. Лотар Хатвилл сидит на ее кровати. На нем великолепный бело-кремовый костюм и алый шелковый жилет; золотой самородок, украшенный жемчужиной, приколот к галстуку. Он предугадывает вопрос, который она собирается задать:

Десять утра. И моя жена ничуть не нуждается в ваших услугах, в лучшем случае она не проснется до завтра. И так после каждой поездки.

— Ваша рука, — произносит Ханна.

— Я больше не буду. Если только вы сами не пожелаете. Все в вашей воле.

Она лежала на боку, теперь переворачивается на спину и устремляет на него вопросительный взгляд. Окна завешены чем-то, чего Ханна еще в жизни не видела; сквозь это приспособление, сколоченное из узких деревянных реек, просачивается полосками солнечный свет; в комнате витает дурманящий аромат эвкалиптов.

С лодыжки рука скользит немного выше — под юбку, медленно проходит колено, добирается до бедра.

— Меня уже пытались изнасиловать, — говорит она. — Не вышло. Этот мерзавец оказался со вспоротым бритвой животом.

— У вас есть бритва?

Тон игривый, но взгляд внимательный и напряженный. Она нисколько не боится Хатвилла и продолжает пристально смотреть на незваного гостя, находя его не таким уж старым. Рука под юбкой, на мгновение застывшая, возобновляет движение. Открытая ладонь осторожно ложится на выступ живота, пальцы раздвинуты, но неподвижны, сквозь шелк кружевных штанишек проникает тепло.

— Со мной, Ханна, вам никогда не понадобится бритва.

Легкое прикосновение пальцев к животу. Она задумывается, маленький механизм лениво начинает работать в ее сознании. "Ты хочешь, Ханна, позволить себе заняться любовью, хочешь, чтобы он положил тебя голой очень нежно и осторожно, чтобы он раздел тебя, а ты даже не изменила бы позы. Он действительно способен на это… Только если ты сейчас согласишься, то никогда не сможешь попросить у него денег". Она сама удивляется последнему выводу: откуда взялась эта уверенность, что рано или поздно она возьмет у него взаймы деньги?

— Пожалуйста, уберите руку.

Улыбаясь, он качает головой. Губы растягиваются в улыбке, которой предшествует еле заметное подергивание верхней губы.

Но он подчиняется, интересуясь:

— Еврейка? Я слышал, как вы разговаривали с хозяином гостиницы в Олбери.

— Я лишь немного знаю идиш.

— Я вижу.

Ничто в его интонации не подсказывает, верит он ей или нет. Он начинает рассказывать о себе. Родился в Швейцарии, в местечке Солозерн, никогда даже не помышлял эмигрировать в Австралию, начал изучать философию в Гейдельберге, и вдруг — письмо, пришедшее с конца света и предлагавшее ему, если хочет, приехать в Австралию, чтобы продолжить дело его кузена, который сломал себе шею, упав с лошади. Лотар заменил кузена во всем, включая постель вдовы…

Пауза. Карие глаза скользят по вытянувшемуся телу Ханны и медленно поднимаются до ее руки, которую с момента пробуждения она не вынимает из-под подушки. Ясно, что он задается вопросом, держит ли она там бритву.

— Пятнадцать лет назад, — продолжает он, — Элоиза была другой. Или я не хотел ничего замечать. Вы догадались, что я присутствовал в Мельбурне на просмотре кандидаток?

— Да.

— И вы все-таки решились?

— Да.

— Вы меня заинтересовали, — говорит он. — А сейчас интересуете еще больше. К досаде моей жены. Почти десять лет назад мы заключили договор: она сама ищет мне любовниц, дабы не сомневаться в моей верности. Она выбирает прислугу в соответствии с моими вкусами, то есть отстраняет автоматически тех, кто мог бы мне понравиться. Слава Богу, мне удалось убедить ее, что я люблю лишь пышных женщин. Вот почему она выбрала вас: вы были самая маленькая и щуплая. Вы ляжете со мной в постель, если я дам вам пять ливров?

— Нет, — отвечает с улыбкой Ханна.

— Десять.

— Нет.

Он смеется.

— Я был бы очень удивлен, если бы вы ответили "да". Вы задали мне уйму странных вопросов во время нашей поездки. Странных, потому что исходили они от женщины. Вы действительно рассчитываете сколотить в Австралии состояние?

Она утвердительно кивает, глядя ему прямо в глаза. Молчание. Потом он спрашивает:

— Вы думаете, что способны на это?

— М-м-м, — отвечает она, не отрывая взгляда.

— А есть ли у вас план, что предпринять?

— Пока нет.

— У меня самого, Ханна, денег нет, конечно, жена вам об этом сказала. Каждый шиллинг, расходуемый мною, — это ее шиллинг, я могу тратить сколько хочу при условии, что буду отчитываться о малейшем из своих расходов. Если бы минуту назад вы согласились на десять ливров, вам бы их заплатила сама Элоиза. Хотя десять ливров показались бы ей несоразмерной платой… Кто-нибудь ждет вас в Сиднее?

— Не знаю, как сказать.

— Мужчина?

— Это не то, что вы думаете. — Она потягивается, держа все время руку под подушкой, и прибавляет — Я хочу пить.

Это правда, в горле у нее пересохло, но главное — она пытается провести опыт. И опыт удается. Лотар Хатвилл встает, оставляя на кровати свою шляпу с широкими полями, и возвращается со стаканом воды. Ханна садится на кровати. Вялость исчезла, механизм у нее в голове вновь заработал, анализируя происходящее. Ни на секунду до того момента она не сомневалась, что сделает, как только доберется до этой дыры, затерянной в Австралии: бросит работу горничной и поскорее сбежит в Сидней.

Это было ее целью со времени отъезда, она ухватилась за нее настолько, что почти совсем забыла о другой, гораздо более важной проблеме: что она будет делать в Сиднее. Она, конечно, думала об этом, но ни к чему не пришла. Разводить овец или рыть землю, как крот, чтобы добыть золото, медь или — самое смешное — уголь? "Мысли трезво, Ханна, у тебя действительно нет данных на то, чтобы разбогатеть одним из этих путей. Ты — женщина, значит, в принципе можешь нажить капитал только двумя известными способами: заняться проституцией или выйти замуж за мужчину, у которого много денег и который осыплет тебя драгоценностями, стоит только тебе быть поласковее…"

— Вы так доверяете всем горничным?

— Нет, — говорит он улыбаясь.

— Только мне?

— Только вам.

Конское ржание на улице. Лотар Хатвилл достает из жилетного кармана часы. Она разглядывает его руки, красивые, холеные, сильные, с длинными пальцами.

— Я должен с вами расстаться, — говорит он. — Я отлучусь на два или три дня — я уезжаю в Аделон. Мы там провели последнюю ночь, но вы спали. Жаль: у Элоизы там два золотых прииска. И так как вы заинтересованы в том, чтобы нажить капитал… — Он протягивает руку и кончиками указательного и среднего пальцев закрывает ей веки. — Ваши глаза — настоящие ружья, Ханна. Мы еще увидимся.

Две минуты спустя через свое окно она видит, как он садится на лошадь и удаляется в сопровождении двух мужчин, напоминающих телохранителей: у них ружья через плечо и странные шляпы с загнутыми и приколотыми к тулье краями.

Она еще четверть часа наблюдает за ними сквозь жалюзи. Эвкалиптовая аллея — справа от нее. Слева — речка.

Дом большой, к одному из его крыльев примыкают деревянные бараки, вероятно, конюшни. Нигде ни души.

"Ловушка, Ханна? Все слишком легко… Хорошо бы знать, например, где рыжий верзила Мика Гунн…"

То, что придется украсть лошадь, несколько огорчает ее. Но это не будет кражей в прямом смысле. В Яссе, где Ханна сядет на сиднейский поезд, она оставит лошадь заслуживающему доверие человеку, который вернет ее Хатвиллам. Другого способа нет. Если она не уедет сегодня, завтра ей на шею сядет неумолимая Элоиза. "Нет, все складывается слишком хорошо, Ханна: Лотар берет на себя труд предупредить, что два-три дня будет отсутствовать, что его жена потребует тебя не раньше чем через сутки. Он даже нарисовал тебе карту местности. Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой…"

Она в последний раз пересчитывает свои деньги, быстро умывается и переодевается: натягивает платье голубого королевского цвета из толстой ткани, которое купила намеренно: в него вколота английская булавка, чтобы удерживать юбку между ног, когда надо будет по-мужски сидеть на лошади.

Да, чуть было не забыла бритву. Достает ее из-под подушки (она была именно там, как и подозревал Лотар Хатвилл). С вышитой сумкой в руке (в ней постоянные полтора десятка книг — "Ярмарка тщеславия" Теккерея, несколько томов Диккенса и на французском ее дорогой де Лакло) отваживается выйти в коридор.

Пусто. На лестнице то же самое. В доме повисла тяжелая тишина. Добравшись до первого этажа, она открывает дверь и попадает в очень красивый кабинет, конечно, кабинет Лотара Хатвилла. На столе, на видном месте, лежат две книги в кожаных переплетах, явно читаемые и перечитываемые: "Веселая наука" и "Так говорил Заратустра" Ницше. "Можно подумать, что он тебе предлагает их унести, Ханна…" Но она довольствуется листом бумаги, который лежит тоже на виду, рядом с пером и чернильницей. Пишет по-немецки: "Я оставлю лошадь в Яссе. Полученный аванс и стоимость дороги до Гундагая выплачу как только смогу". Она колеблется, для нее большой соблазн прибавить что-нибудь еще, что было бы ответом на последние слова Хатвилла: "Мы увидимся". Чтобы закончить, она импровизирует подпись: двойное "Н" из четырех вертикальных линий, слегка наклоненных вправо и перечеркнутых единственной выходящей горизонтальной линией — подпись, которая получается у нее в этот день случайно и которая станет знаменитой.

Возвращается в холл, по-прежнему тихий и пустынный. Она осматривается и, пройдя десяток метров, вынуждена спрятаться за драпировкой: кто-то проходит мимо. Она вновь идет, еле волоча сумку — Мендель сказал бы "эту проклятую сумку", — которая кажется непомерно тяжелой.

Больше она не встречает никого во всем огромном доме. Наконец добирается до конюшни. Конюха нет. Зато восемь или десять лошадей выстроились в ряд перед кормушками. Вспоминается голос Менделя: "На лошадь садятся всегда слева, дурочка. И с нею говорят, Ханна, ей говорят, что ее любят и рассчитывают на нее". Она выбирает кобылу с блестящими и нежными глазами. На то, чтобы ее оседлать, уходит не более трех минут. "В конце концов я буду ругаться, как Мендель. А если еще окажется, что высунув отсюда нос я увижу Хатвилла и его людей, рыдающих от смеха…" (Ей не удается избавиться от впечатления, что ее отъезд или, более точно, побег задуман ее хозяином.)

Наконец, подняв кое-как подпругу, закрепив свою сумку позади седла, Ханна садится передохнуть. Она в поту и совсем без сил — долго держала тяжелое седло на вытянутой руке.

— Послушай… — говорит она кобыле. — Ты могла бы все-таки стать на колени, как, помнится, делают верблюды? Я рассчитываю на тебя, я тебя бесконечно люблю, я хочу думать, что как женщина ты проявишь немного солидарности.

Она берет кобылу за повод и отмечает, очарованная, что та идет за нею. Через минуту она на улице, под палящим солнцем, почти уверенная в том, что ее не заметили. Минуя аллею, входит в заросли акаций. Только через четверть часа — благо встретилось поваленное дерево — она влезает на кобылу и садится в седло.

Она едет по северной дороге, в высшей степени гордая собой…

И только сейчас обнаруживает, что Мика Гунн следует за нею. Он останавливается, когда останавливается она, и трогается тоже одновременно с нею. Ошибиться невозможно: это его рыжие волосы и долговязая фигура огородного пугала. Нет также никакого сомнения относительно его намерений. Одно из двух, как сказал бы Мендель Визокер: или он исполняет приказ, данный хозяином, или действует в собственных интересах и повалит ее на землю в первой попавшейся австралийской роще.

Несмотря на то, что Ханна верит больше в первую гипотезу, чем во вторую, она достает из сумки бритву с перламутровой ручкой, чтобы спрятать ее на груди.

Проходит два часа. И еще два. Ничего не меняется в этой странной слежке. Мика Гунн продолжает ехать вслед за ней, сохраняя расстояние в триста шагов. Это докучливое немое преследование начинает действовать ей на нервы, прочность которых ни у кого не вызывала сомнений.

Она уже чувствует усталость, чтобы не сказать страдания, от непривычно долгой езды в седле. К вчерашней ломоте примешиваются боли внизу живота. "О, черт возьми, почему я родилась женщиной? Неужели это не могло подождать?" Она вся горит и с каждой минутой слабеет все больше, к тому же ей повсюду мерещится Мика Гунн.

Около шести часов вечера (судя по заходящему солнцу) она видит впереди арки металлического моста, описанного Лотаром Хатвиллом: она — в Яссе. Соскользнуть с седла — огромное облегчение, но очень скоро она возвращается к реальности: одна мысль о том, что надо куда-то идти, приводит ее в ужас. "Я выгляжу нелепо!" Пошатываясь, входит в холл гостиницы; кругом страшный шум. Ощущение того, что она здесь единственная женщина, усиливает чувство полного одиночества. Приемное окошко слишком высоко для нее.

— Вы больны? — осведомляется дежурный администратор.

— Не более вас, кретин, — отвечает она, вынужденная орать, чтобы ее могли услышать. — Я хотела бы комнату, если можно, отдельную, и расписание поездов на Сидней.

Дежурный предоставляет ей и то и другое, интересуется, хочет ли она ужинать. Она отвечает "нет", даже не подумав. Заведение заполнено подвыпившими мужчинами; некоторые собрались возле расстроенного пианино. Они вновь и вновь повторяют одну и ту же песню, слов которой она не может разобрать. Все ее помыслы о том, чтобы лечь. Пластом!

Отведенная ей комната — как раз над большим залом. Наступают сумерки. Она уже несколько часов лежит, уставившись в потолок широко открытыми глазами, терзаемая голодом и приступами тошноты, пылающая в лихорадке, не зная, что ей причиняет большую боль: ломота в спине или боли в животе. Она замечает, что разговаривает сама с собой: "Ты хотела поехать в Австралию? Вот ты и приехала. Эта страна — не для женщин. И ты собираешься здесь разбогатеть? Не смеши! Посмотри на себя!" Она с трудом подходит к настенному зеркалу и не без иронии созерцает в нем растрепанную, бледную девчонку с осунувшимся лицом и кругами под глазами: "Тебя даже кенгуру испугается".

В двух метрах под нею, под тонким деревянным полом, не смолкают пьяные голоса. Мика Гунн сидит неподалеку от гостиницы в ожидании, когда она выйдет.

Она выпила немного теплого чаю, и ее тут же вырвало, с каждым часом мучения ее усиливались. Страшно болят все мышцы, любой шаг стоит героических усилий. Однако надо идти. Мика Гунн смотрит, как она направляется в его сторону. Спокойно и невозмутимо набивает он свою короткую трубку табаком из кожаного кисета. Его тонкие костлявые пальцы вызывают отвращение, желто-красные выпуклые глаза кажутся нездоровыми и резко контрастируют с ярко-рыжими волосами.

— Вы собираетесь долго за мной следить?

— Иеп.

Он раскуривает трубку, и ужасный запах табака вызывает у Ханны очередной приступ рвоты.

До каких пор вы будете преследовать меня? Он трясет головой, не выпуская изо рта мундштук. "Я бы с радостью убила его", — думает Ханна.

— Вы помешаете мне сесть в поезд?

— Ноуп.

— У вас есть указания на мой счет?

— Иеп.

— Это связано с лошадью?

— Ноуп.

— Указания от кого?

В ответ он выпускает клуб зловонного дыма. Умеет ли он говорить что-нибудь, кроме "иеп" и "ноуп", что должно, вероятно, означать "да" и "нет"? Ханна сладострастно обдумывает мысль об убийстве; будь она мужчиной, она расквасила бы ему нос ударом кулака и заставила бы его съесть эту проклятую трубку. "О Мендель, почему вы меня покинули?"

— Мне надо вам кое-что объяснить. Вы самый вонючий и мерзкий подонок в Австралии. И если я ограничиваюсь этим, то только потому, что не знаю, как сказать t по-английски пердун, ублюдок, старая ж… Я ясно выражаюсь?

— Иеп, — произносит в восторге Мика Гунн.

Непостижимо, но у Ханны появляется желание расхохотаться.

"Переменим тактику, — думает она, — а то этот идиот будет ходить за мною до конца дней моих, что позволит Хатвиллам, мужу или жене, отправить меня в тюрьму за кражу".

— Начнем с лошади, — говорит она. — Вы получили ее обратно?

— Иеп.

— А теперь — о деле. Вы бы отстали от меня, если бы я дала вам два фунта?

— Ноуп.

— Пять фунтов?

— Ноуп.

— Десять ливров?

В желтых глазах — колебание. У Ханны двадцать шесть ливров и три шиллинга. Билет на поезд до Сиднея стоит пять ливров десять шиллингов. (В одном ливре — двадцать шиллингов. Что за дурацкая система!)

— Двадцать, — говорит Мика Гунн.

— Пятнадцать.

Он качает головой. "Я упаду, — думает Ханна. — Я сейчас свалюсь посреди этой улицы на краю света, и окажется, что я проделала весь свой мучительный путь зря".

— Двадцать, ладно. Но при одном условии: я оставлю деньги у хозяина гостиницы, который передаст их вам только после отправления поезда. Два часа спустя.

С трудом добирается Ханна до вокзала, без сил от потери крови. Минутами она ничего не видит от слабости. Каким-то чудом у нее в руке оказывается билет.

— Вы уверены, что можете пускаться в путь, мисс? — спрашивает железнодорожный служащий.

— Конечно Me вмешивайтесь не в свое дело. Лучшее средство прийти в себя для нее теперь — это разозлиться. С упорством пьяницы она считает и пересчитывает оставшиеся семь шиллингов, которые предстоит уплатить за гостиницу. Служащий уточняет: поезд отправляется в пять часов вечера. Сейчас только восемь часов утра. Она возвращается в гостиницу. Ей милостиво разрешают остаться в номере до отъезда.

Проходит время. Кто-то (Ханна не могла бы сказать, мужчина или женщина, в таком тумане она пребывает все время) помогает ей донести сумку до вокзала, берет двадцать ливров для Мики Гунна и усаживает её на деревянное сиденье в одном из вагонов. Она оказывается в компании трех или четырех здоровенных бородачей, которые улыбаются ей, выставляя напоказ испорченные зубы. От них очень дурно пахнет, точнее — просто воняет, это отвратительный запах портянок. Но они относятся к ней с неловкой любезностью: устраивают для нее нечто вроде постели из своих курток и другой одежды. Они уверяют, что с ними она будет в большей безопасности, чем с собственной матерью. "Как будто моя мать меня от чего-нибудь защищала. Кто, кроме Менделя, защитил или помог мне когда-нибудь!"— думает она, а может, говорит вслух. Впервые в жизни у нее появляется желание прекратить сопротивление и отдаться течению событий. Как только поезд трогается, она засыпает. Последнее воспоминание — хриплые голоса ее странных телохранителей, напевающих ей вместо колыбельной вальс Матида.

Дальше — уже Сидней. Она идет по какой-то бесконечной улице. Оборачивается и" видит в ста шагах позади себя Мику Гунна. Странно, но преследование Гунна ей даже помогает, это своего рода толчок, чтобы идти дальше, порой через силу. "Скорее умереть, чем доставить удовольствие этому дерьму увидеть меня отступившей".

Затем ей в голову приходит удачная мысль: она не чувствует рук от проклятой сумки, что если оставить ее посреди тротуара? Это срабатывает: краем глаза она видит, как Гунн, немного поколебавшись, берет сумку и из преследователя превращается в носильщика.

К пяти часам вечера она наконец приходит на улицу Гленмор в районе Паддингтона по адресу, данному ей Менделем. Дом № 173. Это двухэтажное здание в английском стиле. С правой стороны его — выступ с множеством окон. Перед домом — палисадник, заросший гортензией. Все здание выкрашено белой краской, за исключением двери — она синяя. Ханна звонит и в ожидании, пока ей откроют, делает усилие над собой и оборачивается: Гунн ставит сумку на тропинку у входа в сад и удаляется с видом человека, выполнившего свою миссию.

Между тем дверь отворяется, и на пороге появляется маленькая девочка с рыжими волосами и большими зелеными глазами. Ей, должно быть, не больше десяти. Она с интересом смотрит на Ханну, крепко прижимая к груди куклу с золотыми кудряшками.

— Я бы хотела видеть мистера Шлоймеля Визокера, — говорит Ханна.

— Кого?

— Мистера Визокера.

— Подождите минутку, — вежливо говорит девочка. Она оставляет дверь открытой, уходит и вскоре возвращается с женщиной средних лет, высокого роста, рыжеватой и с такими же, как у девочки, зелеными глазами. В третий раз Ханна произносит имя кузена Шлоймеля. Женщина качает головой.

— Мне кажется, что у одного из наших жильцов фамилия была похожая. Вот только звали его Сэм.

— Он переехал?

— Можно сказать и так, — отвечает рыжеволосая женщина. — Он уехал в Америку. По крайней мере вот уже несколько месяцев он не живет на Гленмор-роуд, 173. Это ваш родственник?

— Знакомый, — говорит Ханна из последних сил. Ей стоит большого усилия не потерять сознание. Это уж слишком. Она, конечно, подозревала, что этот болван мог найти предлог, чтобы не ответить на ее телеграмму, но предположить такое…

— Всего лишь знакомый, — повторяет она. — Благодарю вас, мадам. У вас очень красивый дом.

Она через силу поворачивается и идет по петляющей мимо гортензий дорожке к выходу из сада, туда, где стоит ее сумка. Она поднимает эти, как ей кажется, десять или пятнадцать тонн и… падает без чувств. А когда открывает глаза, то видит, что лежит на диване того же цвета, что и дверь. Напротив сидит девочка с куклой.

— Ты проснулась?

— Кажется.

— Мама уверена, что ты голодна. Ты хочешь есть?

— Совсем нет.

— Мне кажется, — говорит девочка, — что ты немножко врешь. На самом деле ты голодна.

Ханна улыбается.

— Почему ты держишь куклу вниз головой?

— Я жду, когда она срыгнет. Я только что покормила ее грудью. Ее зовут Франкенштейн.

— А тебя?

— Лиззи Мак-Кенна, — говорит девочка.

Коллин Мак-Кенна

Уже одиннадцать лет, как семья Мак-Кенны живет в Австралии. Приехали они из Индии. Дугал, глава семейства, родился в Бомбее в 1843 году; четыре года он учился в Англии, получил диплом инженера, там и женился. Жена его была ирландка, католичка, как и он. В 1865 году она дала согласие ехать с ним на строительство мостов через Ганг и другие экзотические реки. Что касается его самого, то он так и остался бы в своей родной стране, но жена его не могла приспособиться к жизни в Индии из-за жары и москитов, да к тому же смерть от тропической лихорадки их двоих детей подтолкнула на переезд.

Дугал подыскал себе место государственного служащего в австралийских колониях. Несколько лет семья прожила в Тувумба и Брисбене, но как только строительство железных дорог и мостов было закончено и эти дороги соединились с железнодорожной сетью Нового Южного Уэльса, они переехали в Сидней. Лиззи — их единственная дочь и самая младшая, у нее еще четыре брата. Вернее сказать, четыре брата живут в доме на Гленмор-роуд. О пятом, Квентине, Лиззи знает очень мало, только то, что он жив и что имя его нельзя произносить вслух, как будто его никогда и не было.

Впрочем, Лиззи не суждено с ним встретиться, и об этом она будет сожалеть всю свою жизнь.

Все эти подробности Ханна узнает постепенно. А пока она наконец села за стол и ест тушенную с овощами говядину, при этом семь пар глаз — три зеленых, остальные голубые — пристально смотрят на нее. По мере того как мужчины возвращаются домой, ее знакомят со всеми членами семьи. Родители, Дугал и Коллин, сидят по краям стола. Дети в порядке возраста: Род, старший, двадцать шесть лет, за ним Оуэн, Патрик, Алек и, наконец, Лиззи.

Для Ханны ново и удивительно окунуться в мир настоящей семьи, она уже и забыла, что это такое. К тому же это — семья иностранцев, которая, как ей кажется, живет в необычайной роскоши. Стол покрыт вышитой скатертью, сервирован фарфором и серебром, а сколько ножей, вилок, ложек, стаканов! Ханну поражает необыкновенно высокий рост всех Мак-Кеннов: самый младший из мальчиков, девятнадцатилетний Алек, не догнавший еще по росту не только своего отца, но и Рода, гораздо выше Менделя и почти такого же роста, как Тадеуш. Ханна чувствует себя фокстерьером, попавшим на обед сенбернаров.

— Еще чашечку чаю? — предлагает Коллин Мак-Кенна.

— Нет, спасибо.

— А пирога?

— Нет, я правда больше не хочу. Я прекрасно пообедала. Тишина. Только Ханна случайно поперхнулась. Первый раз в жизни она стесняется. В это невозможно поверить. К счастью, в течение получаса после обеда, когда все перешли в гостиную, Дугал болтал не переставая, и это позволило Ханне помолчать. Дугал говорил о построенных им мостах и дорогах, оседлав тем самым своего любимого конька. Он рассказывал, что в разных австралийских колониях ширина колеи неодинакова, что не очень практично, когда речь идет о том, чтобы связать эти системы воедино; более умно поступили в Индии, построив дорогу от афганского Кибера Пасса до Коромандельского берега…

Дугал Мак-Кенна не очень высокого мнения об австралийских поселенцах. В большинстве своем они, как он считает, — прямые потомки каторжников, высаженных в Порт-Джексоне и даже здесь, в Сиднее, или, что не лучше, пираты из Дампьера; он громит их будущих потомков, но, к изумлению Ханны, для которой просто невероятно, чтобы сын мог открыто противоречить отцу, Род становится на их сторону, утверждает даже, что в один прекрасный день Австралия порвет связи с Англией…

— Я пойду, — объявляет Ханна, пользуясь коротким затишьем в дискуссии.

Уже больше трех часов, как она у Мак-Кеннов, и до этого момента ей удалось ничего о себе не рассказать. Она предложила хозяевам одну из своих обычных выдумок: она француженка, живет в Париже, ее зовут Анна де Лакро, приехала в Австралию, совершая семейное путешествие, в Сиднее проездом, чтобы встретить здесь своего старого русского наставника Сэма Визокера. Но так как он переселился в Америку, ей ничего не остается, как завтра снова вернуться в Мельбурн, где ее ждут родители…

— В какой гостинице вы там остановились? — спрашивает Коллин Мак-Кенна.

— В "Империале", — на ходу сочиняет Ханна, которая совершенно не знает, существует ли в Сиднее отель "Империал".

— Сколько вам лет?

— Двадцать один. Я привыкла путешествовать одна.

Коллин смеется.

— Так или иначе, вы будете спать здесь. В комнате Лиззи огромная кровать; если вам удастся заставить Лиззи помолчать, вы сможете провести спокойную ночь. Я настаиваю, мадемуазель. Род! Возьми багаж, пожалуйста.

Род, рост которого добрых два метра, если не больше, хватает вышитую сумку и уходит наверх. Ханна опускает голову и снова ее поднимает, пристально глядя на весь клан, который в свою очередь смотрит на нее.

— Меня никогда не звали Анна де Лакро. Мое настоящее имя Ханна, я еврейка из Варшавы.

Коллин безмятежно улыбается.

— Ну теперь мы можем попить чаю. А ты, Лиззи, иди в кровать. Завтра утром тебе в школу…

Восемь с половиной следующего утра. Дом на удивление безмолвен, но в этой тишине нет ничего угнетающего, ничего такого, что может обеспокоить, это тишина жилища, где все в порядке. Ханна спускается по лестнице в одном из своих красных с черным платьев, но босиком: вчерашняя прогулка по Сиднею стоила ей стертых до крови пяток.

— Я здесь.

Голос исходит из комнаты слева, под лестницей. Ханна переступает порог и обнаруживает Коллин, сидящую за кухонным столом с чашкой чаю, которую держит обеими руками.

— Каждое утро, — говорит Коллин, — одно и то же: сперва суматоха, а затем спокойствие. Как спалось?

— Я спала как сурок.

— Мне стоило большого труда не дать Лиззи разбудить вас, когда утром вытаскивала ее из постели.

— Я ничего не слышала.

— Сколько времени вы находитесь в Австралии?

— Пять, почти шесть недель, — отвечает Ханна. Она решила больше не лгать.

— Сколько вам лет по-настоящему?

— Семнадцать лет и четыре месяца. Я апрельская.

— Есть родственники в Мельбурне?

— Никого.

— Деньги?

Ханна колеблется. Не для того чтобы солгать. Просто из смущения.

— Один фунт, — говорит она.

— Вам один или два гренка?

— Два, пожалуйста.

— Сливочное масло и апельсиновое варенье. Или хотите бифштекс с яйцом? Так едят по утрам в Австралии.

Их взгляды встречаются, и они улыбаются друг другу.

— Нужно будет позаботиться о ссадинах на пятках. Иначе может попасть инфекция.

— Ясменник душистый, — машинально говорит Ханна с набитым ртом. — Или зверобой. Из ясменника выдавливают сок на раны, когда растение еще свежее, и все заживает в мгновение ока. Но есть ли ясменник в Австралии?

Коллин Мак-Кенна тоже высока, она из тех женщин, у кого длинные ноги, относительно узкие бедра и большая грудь; она не особенно красива и никогда, вероятно, красавицей не была: румяные щеки, смесь неловкости и уверенности в жестах. Кажется, она только что вернулась с, прогулки по ирландским песчаным равнинам. Но цвет лица слишком бледный, под глазами синие круги — первые признаки болезни, которая скоро унесет ее.

Коллин спрашивает, опустив нос в чашку:

— Откуда у вас столько знаний о растениях?

— От моей матери.

— Она жива еще?

"Не лги, Ханна!"

— Не знаю, — говорит Ханна. — Я давно ее не видела.

На кухне слышно только тиканье настенных часов. Запах жареного хлеба все еще держится в воздухе. Это тот редкий момент отдыха для матерей большинства многочисленных семейств, который наступает сразу же после ухода домашних по своим делам и перед тем, как взяться за наведение порядка в доме.

— У меня есть час времени, — тихо говорит Коллин с деланным безразличием в голосе. — Вы не обязаны мне ничего рассказывать, знайте это.

Они сидят на противоположных концах стола, лицом друг к другу, глаза в глаза, ощущая, как прилив обоюдного расположения медленно наполняет их души.

Ханна начинает рассказывать.

Она не опускает ничего и говорит тем немного отчужденным, чуть-чуть саркастичным тоном, которым всегда говорит о вещах, лежащих глубоко в сердце. Так она защищает себя от волнения, отфильтровывает его, смиряя бушующий в ней вулкан.

Она рассказывает все о своем отце, о ручье и о риге Темерль, о Менделе Визокере, о еврейском местечке, о Тадеуше, об отъезде в Варшаву, о Доббе Клоц, о трех магазинах, о Пельте Мазуре, о развязке…

Она сознает и признается в этом Коллин, что самые жестокие угрызения совести испытывает по отношению к Пинхосу. Она его больше не видела, но Марьян Каден, доставивший труп на улицу Гойна, сказал ей: "Ханна, его глаза оставались широко открытыми и неподвижными, некому было закрыть ему веки…"

О долгом путешествии, приведшем ее в Австралию, ей почти нечего рассказать. Разве что о той невероятной оплошности, которую допустила в Мельбурне, позволив украсть все свои деньги. К тому же они принадлежали вовсе не ей, а лишь были у нее на хранении до возвращения Менделя.

— Иными словами, у меня нет выбора, — говорит она. — Я должна стать очень богатой, и очень скоро.

— Ваш друг Визокер должен бежать из Сибири и приехать к вам?

— Да, — коротко отвечает Ханна.

— Вы попытаете счастья здесь, в Сиднее?

— Мне слишком трудно было сюда добраться, чтобы теперь уезжать.

Ханна заканчивает рассказ о своем пребывании в Мельбурне тем, как ей удалось продолжить свое путешествие, о встрече с семьей Хатвилл, о Мике Гунне.

Коллин Мак-Кенна ставит свою кружку.

— А этот рыжий вас преследовал прямо досюда?

— Да, — отвечает Ханна не очень уверенно.

Ирландка поднимается и выходит из кухни. Ханна слышит, как та открывает дверь на Гленмор-роуд, видит, как она возвращается.

— Никого.

— Возможно, он мне привиделся.

— Вы вовсе не похожи на тех, у кого бывают галлюцинации, — спокойно замечает Коллин.

Зеленые глаза, устремленные на Ханну, отмечают бледность ее лица, резкость линий, круги под глазами.

— Вы не больны?

— Я никогда в жизни не болела.

— Я спрашиваю, у вас случайно не месячные, — объясняет, немного смутившись, Коллин.

— Со вчерашнего дня.

— Раньше срока?

— На много дней.

— Это, конечно же, из-за вашего путешествия в дорожной карете и верхом. Вам незачем было вставать. Идемте.

Ханна остается в постели целых три дня. Утром и вечером слышит шаги Мак-Кеннов; они говорят шепотом, конечно же, по приказу Коллин, которая царит над этими гигантами, пользуясь огромным авторитетом. Временами Ханна испытывает угрызения совести. Замечание о том, как, мол, она не заехала к матери попрощаться перед отъездом в Данциг, в Англию и дальше, очень задело ее. "Я ей, конечно, написала, но нельзя сказать, чтобы мое письмо было преисполнено любви. Можно подумать, что я какое-то чудовище. Возьмем Симона. Хотя он и кретин, но все-таки брат. И разве я когда-нибудь заботилась о нем? Нет. Я совсем забыла о его существовании, пока жила у Доббы. А ведь он был рядом, в Варшаве. Ты дала о себе знать только из Австралии. И даже не подумала написать Карузерсам, которые тебе очень помогли. Твой эгоизм просто чудовищен, ты совершенно ненормальная, Ханна, дрянная девчонка…"

Она приходит к подобным мрачным заключениям, когда, отупев от атмосферы дома, от комнаты и кровати, от настойчивой доброжелательности Коллин, взявшей на себя все заботы о ней, переживает моменты депрессии.

Несколько раз Ханна даже спрашивает себя, действительно ли она любит Тадеуша. Конечно же, она пока не задумывалась об этом слишком глубоко. Но во всяком случае, уже то, что для нее возникает этот вопрос, знаменательно. Ответ примерно таков: она превратила свою любовь к Тадеушу в некое идолопоклонство.

Короче говоря, она проявляет очень большую проницательность по отношению к себе…

Она нуждалась в этой передышке. К ней заходит только Коллин и рассказывает ей об Ирландии, немного об Индии, о которой не любит даже вспоминать, о своем отце и о братьях. "Я бы уехала к ним, если бы это зависело только от меня… Но в конце концов, и Австралия не так уж плоха…" Этот разговор происходит на третий день пребывания Ханны в постели. У нее начинают уже затекать ноги, зато к ней возвращается великолепное самочувствие. И она сошлась с Лиззи, потому что они спали вместе и подолгу шептались в кромешной тьме. Их диалог продлится многие годы, всю их долгую жизнь. При том, что ее английский оставляет еще желать лучшего, она чувствует себя уверенной с девочкой. "И потом ты вовсе не была обыкновенным ребенком, Лиззи. У тебя язык был так же хорошо подвешен, как и у меня…"

— Почему ты назвала куклу Франкенштейн?

— Это не я. Ее так звали до меня.

— А кто тебе ее подарил?

— Какой-то Санта-Клаус на прошлое Рождество.

— И все-таки это странное имя для куклы, — замечает Ханна, еще не читавшая романа Мэри Шелли.

— А в Польше девочки играют в куклы?

— Я никогда не играла, — отвечает Ханна.

На следующий день она впервые за четыре дня выходит. Муж Коллин предоставил ей легкую коляску, нечто вроде тильбюри на двух колесах и с одной лошадью. Именно с высоты экипажа, научившись править еще у Менделя, Ханна открывает для себя Сидней. Сам город не покоряет ее, хотя кажется ей чудесным, подчеркиваемый многочисленными бухтами и бухточками. Она отмечает, что улицы здесь более узкие и еще более старые, чем в Мельбурне, в них меньше геометрической строгости.

— Прежде всего я хотела бы посмотреть лавочки…

Сначала коляска спустилась до набережной с ее бесчисленными причалами и верфями; именно там пришвартовываются большие пароходы; там же разгружаются всевозможные парусники, иные из которых еще пахнут приключениями и загружены экзотическим товаром. Экипаж катит по живописным улочкам, похожим на прибалтийские — почти как в Данциге, — с их морскими тавернам и магазинами, с запахом смолы для шпаклевки.

— Ты правда хочешь работать, Ханна?

Я не могу вечно оставаться у вас. Коллин улыбается.

— Я забыла, — говорит она, — тебе ведь нужно разбогатеть…

— И очень быстро, — говорит Ханна, улыбаясь в ответ. Она напрасно оглядывалась, страшась, что вдруг увидит"

Мику Гунна, резко поворачивалась, чтобы при случае застать его врасплох. Нет, кажется, ее оставили в покое.

— В Сиднее есть улица, похожая на Бурк-стрит?

— Я даже не знаю, где это.

— В Мельбурне. Это самая роскошная улица с самыми красивыми магазинчиками.

— Тогда это Джордж-стрит.

Ханна щелкает языком, как это делал Мендель, и лошадь прибавляет шагу.

"Я справляюсь не так уж плохо".

Экипаж въезжает на Джордж-стрит. На тротуарах причесанные бушмены в странных шляпах идут навстречу банкирам в сюртуках и цилиндрах, в то время как на шоссе паровые омнибусы выставляют напоказ странные названия пригородов, вроде Вулара или Парамата. Ханна останавливает лошадь. Они с Коллин идут вдоль витрин. Денек на славу. Легкий и теплый воздух, гуляющие женщины, элегантные, тщательно одетые, в шляпах и корсетах (так, наверное, одеваются в Лондоне), экстравагантные платья, лица, защищенные вуалетками.

— Все еще не придумала, как разбогатеть?

— Еще нет, — отвечает Ханна. — Хотя…

По правде говоря, идея, пусть достаточно смутная, мало-помалу вырисовывается.

На следующий день, в понедельник, Ханна начинает охоту уже в одиночку. Лавочки Джордж-стрит и прилегающие улицы кажутся ей (у нее всегда был острый глаз на подобные вещи) более интересными, чем улицы и лавочки Мельбурна. В общем, похоже на обновленную Европу, но люди другие: они более развязны, чем поляки, может быть, меньше озабочены мыслями о деньгах, так как успели уже разбогатеть. Для тех, кто интересуется безделушками, достаточно изучить витрины. Здесь продают больше товаров для женщин, чем в Мельбурне, и стоят они дороже. "Вот что должно тебя интересовать, Ханна…"

Она заметила еще одну вещь: большую специализацию многочисленных магазинов. Она, привыкшая в основном к варшавским лавочкам, особенно к лавочкам в еврейском квартале, где продается все что угодно, удивлена, видя магазин, где в продаже какой-нибудь один товар, но по более высоким ценам: там продают только дамские шляпы, тот специализируется на корсетах, этот предлагает курительный табак (даже без сигарет), а этот — писчую бумагу и ничего более…

Как только Ханна объявила о своем настойчивом желании работать, Дутал и Коллин предложили ей свою помощь. Их положение, сказали они, открывает для нее любые возможности. И потом есть Род, который только что стал членом кабинета генерального секретаря колонии. Род наверняка может что-нибудь сделать для Ханны, скажем, устроить ее пребывание в Австралии на базе более солидной, чем та, которую предоставлял ей паспорт, полученный от Карузерса в Варшаве.

С такой поддержкой она запросто могла получить должность гувернантки, библиотекаря, воспитательницы, секретарши не важно чего, например какого-нибудь дамского клуба.

Трудно было сопротивляться такому дружному проявлению доброжелательности, однако Ханна сопротивляется—с терпеливой мягкостью, которой было так мало в ее характере.

Она обходит один за другим все магазины в центре Сиднея.

Составляет полный список товаров. Вычеркивает из него все, что слишком громоздко, что устарело и не имеет будущего, все, что касается питания (хватит с нее сыров), скобяных изделий (это пусть остается мужчинам)…

Кое-что начинает проясняться. Если она еще не знала точно, что будет продавать, то по крайней мере знает, кому — женщинам. Огромным австралийкам с длинными ногами и красными щеками, которые пришли в эту страну на краю света, созданную людьми и для людей, но не нашли здесь привычных удобств своей родной Европы.

На третий день в списке остается всего восемь магазинов для женщин. Из них она вычеркивает магазин по продаже зонтиков: по зрелом размышлении она не верит в будущее зонтиков, на них не наживешь 100 тысяч фунтов. Такова её самая скромная цель, которую она собирается достичь за два года. А затем планку можно будет повысить.

Итак, остается семь. Немного погодя — четыре. Обувь тоже не особенно ее вдохновляет. Разве что самой заняться рисованием моделей и производством, но если ты рисуешь как курица лапой, то нелегко конкурировать с теми моделями, которые приходят из Лондона и Парижа.

Из оставшихся четырех магазинов женской моды, похожих на тот, что она создала в Краковском предместье, она выбрала наконец один, который содержали две сестры валлийского происхождения, но родившиеся в Австралии: Харриет и Эдит. Одна из них замужем, другая вдова, но обе невзрачные, похожие на общипанных дроф. У Ханны уходит два дня, чтобы убедить их взять ее на работу. Они торгуют кружевами, вышивкой и пуговицами. Это уже вчерашний день. Нет ни малейшего шанса реально развить такую торговлю и повторить операцию, которую она провела в Варшаве с Доббой Клоц, получив при этом часть прибыли за счет увеличения оборота. Зарплата в семнадцать шиллингов, которую она получает (через месяц будет двадцать), составляет максимум того, что можно ожидать.

Но дело не в зарплате. Совсем по другим причинам она остановила свой выбор на этой галантерейной лавчонке, расположенной на первом этаже трехэтажного дома, который разворачивается спиной к Джордж-стрит и к которому можно добраться лишь через внутренний мощеный двор, обнесенный кирпичными стенами с огромными воротами. Все вместе, включая боковые помещения — два огромных сводчатых зала, — долгое время служило складом шерсти. Будет где развернуться…

16 сентября 1892 года Ханна подписывает договор с сестрами Вильямс. Уже два месяца она в Австралии. У Ханны нет сомнений. Идея созрела. Она точно знает, с чего начнет сколачивать состояние.

Дом Ботани-Вэй

Ханна укладывает вещи в расшитую сумку. Коллин Мак-Кенна стоит немного позади, неподалеку от двери в комнату Лиззи. Лиззи в школе. Тишина. Коллин начинает сухо кашлять.

— Вам надо лечить кашель.

— Что еще? — спрашивает Коллин. — Что ты там еще напридумывала?

— Я им сказала, что вы можете поручиться за меня. Потому что вы — моя тетя… — Ханна держит в руках черное с красным платье, которое она аккуратно сложила; повернувшись спиной к ирландке, она продолжает улыбаться.

— О Господи! — восклицает Коллин.

Ханна наконец оставляет платье, поворачивается и говорит совсем тихо:

— Это не выдумка. Я бы очень хотела, чтобы это было правдой… Она смотрит на Коллин и замечает предугаданные слезы.

— Я же не уезжаю, Коллин. Я остаюсь в Сиднее…

И все же какое-то волнение охватывает и ее. Она подходит к, ирландке, поднимается на цыпочки и целует ее в щеку. Ловит себя на том, что никогда не испытывала такого порыва нежности по отношению к кому бы то ни было. Никогда. Даже к Шиффре, своей настоящей матери.

На следующий день, 18 сентября, она отправляет письмо: "Г-ну Лотару Хатвиллу — Гундагай — Южный Уэльс". Она не знает названия поместья на берегу реки Маррамбиджи, но письмо, вероятно, дойдет: все должны знать семью Хатвилла.

Поиски квартиры занимают, у нее целую неделю. Не то чтобы поселиться в Сиднее было очень трудно. Но, как всегда, она ищет что-то определенное. Ни в коем случае не комнату в семье и не меблированный номер, как это было в Мельбурне. Она не хочет ничем себя связывать. И не должна заранее повторять ошибку, допущенную в Варшаве, когда ей приходилось метаться между улицами Гойна, Арсенал и Краковской. Удача сопутствует ей (если забыть шесть дней хождений от двери к двери): две маленькие комнаты на втором этаже, отдельный вход по деревянной лестнице. Здание, где они находятся, было построено во время золотой лихорадки; просторный первый этаж занят магазином и офисом фирмы, занимающейся внешнеэкономической деятельностью.

Владелец этой фирмы, некий Огилви, сам прожил несколько лет в этих двух комнатах. Теперь он разбогател, женился и переезжает в шикарный район Вулара. Сначала Огилви отказывает наотрез. И речи быть не может о том, чтобы сдать квартиру, которой он и сам еще пользуется от случая к случаю. И сдать кому? Молодой девушке! Пусть даже она родственница Мак-Кеннов. Однако Ханна замечает, что он стал податливее после упоминания этого имени. Доходит до разговора о цене. Следуют взаимные уступки. Двенадцать шиллингов в неделю. Она предложила восемь. И такие сроки оплаты: восемь шиллингов в течение шести первых недель, десять — в последующие шесть, а начиная с тринадцатой — пятнадцать.

— Посчитайте, господин Огилви: за шесть месяцев, таким образом, вы получите триста восемнадцать шиллингов, то есть пятнадцать ливров и восемнадцать шиллинговвместо трехсот двенадцати. Вы выигрываете шесть шиллингов, и вам в самом деле нечего жаловаться. Нет-нет, не благодарите меня, дело есть дело. Конечно, в обмен на эту уступку я вас попрошу об одной услуге: я не заплачу вперед за первую неделю. Почему? Да потому, что я только начала работать и еще не получила первую зарплату. Спасибо вам за понимание, мы просто созданы, чтобы понимать друг друга…

Три или четыре минуты Огилви не может вставить ни слова. Он только открывает рот, как рыба, пойманная накануне.

— И еще, — продолжает Ханна. — Проходя по вашему складу, я заметила, что вы хорошо торгуете с Германией и Францией. Вы говорите по-французски и по-немецки? Нет? Вот видите. А есть у вас кто-нибудь, кто знает немецкий или французский? Нет? А я знаю эти языки, могуговорить и писать. Вам, конечно же, нужно писать письма, не ищите больше никого, я займусь этим. Десять пенни за письмо. Не больше, по дружбе, которая нас уже связывает. Нет? Это дорого, десять пенни? Ну ладно, восемь, и не будем больше об этом. Между прочим, я знаю еще русский и польский. Кстати, не могли бы вы оставить в комнате кровать, которая там стоит, и стол, и стул, и шкаф? На данный момент у меня нет мебели. И к тому же вам не надо будет тратиться на перевозку всего этого…

— Ну же, улыбнитесь мне, господин Огилви, вы нашли лучшую съемщицу, о какой только могли мечтать…

Квартира находится в минуте ходьбы от галантерейной лавки. Хуже, что в кармане у Ханны всего три шиллинга и четыре пенни. Большая часть фунта, с которым она приехала в Сидней, растрачена на форменное платье и новые туфли (плюс два пенни на письмо Лотару Хатвиллу). Коллин предложила ей взаймы немного денег. Она отказалась. Она всегда, кроме исключительных случаев, боялась влезать в долги. Целую неделю Ханна держится, обедая один раз в день (тогда еще встречались рестораны, где можно было поесть за полшиллинга, то есть за шесть пенсов).

Ханна ждет свою первую зарплату. В магазине она занята только пять с половиной дней в неделю по десять часов. Она обнаруживает преимущества недели с неполным рабочим днем в субботу. Такой распорядок оставляет ей время, которым она может распоряжаться по своему усмотрению.

Первым делом она отправляется в Сиднейский университет. На нее смотрят там как на сумасшедшую и объясняют, что без предварительного диплома ее не могут принять ни в коем случае. Тогда она наводит справки и идет в Национальную подготовительную школу на Спринг-стрит.

— Я хотела бы посещать занятия по коммерческому английскому, медицине, ботанике, фармакологии и бухгалтерскому счету.

Лысый секретарь в лорнете, с пристегивающимся воротничком и рукавами из люстрина похож на старого ощипанного орла, полностью во всем разочарованного. Он равнодушен, как удав.

— Только и всего? — спрашивает он.

— На данный момент — да, — отвечает Ханна. — Я еще приду к вам, если будет нужно. Кстати, у меня нет денег. Я надеюсь, за лекции не надо платить?

— Если бы вы пришли на пятнадцать лет раньше, до издания закона об образовании…

Едва заметный проблеск юмора в зрачках старого ощипанного орла.

"Я сейчас сделаю его своим другом", — мелькает в голове у Ханны. — У меня еще одна маленькая проблема, — говорит она. — Я свободна не весь день. Есть ли лекции вечером?

— Да. Учат читать и писать, а еще преподают английский нищим, которые его не знают.

— Я уже немного умею читать и писать. Кстати, вы похожи на персонаж из "Записок Пиквикского клуба" Диккенса, на Альфреда Джингля.

Через пенсне секретарь смотрит на Ханну так, будто подозревает ее в краже.

— Вы читали Чарльза Диккенса, мадемуазель?

— Я только этим и занималась всю свою жизнь. Я его боготворю. Не проходит и месяца, чтобы я не перечитала что-нибудь из его одинаково восхитительных книг. Только благодаря Диккенсу я могу немного говорить по-английски.

Из всего сказанного верно только то, что она почти полностью прочла Диккенса. В библиотеке "Китая", на борту которого она приплыла в Австралию, не было почти ничего другого.

— Он в каком-то роде ваш духовный отец? — спрашивает наконец секретарь.

— Слабо сказано, — говорит Ханна.

— Кто такой Баркис?

— Извозчик из "Дэвида Копперфилда".

— А мисс Сквирс?

— Дочь Уотфорда Сквирса, хозяина пансиона в Йоркшире, в романе "Николас Никльби".

— Невероятно! — восклицает секретарь.

— Я не напрашиваюсь на комплимент, — парирует Ханна.

Секретарь встает, распрямляясь, как складная лестница.

Ханне слышится его скрип. Он закрывает свое решетчатое окошко, снимает люстриновые манжеты, открывает дверь своего бюро.

— Входите и садитесь, прошу вас. Вы, конечно, помните трех друзей месье Пиквика…

— Трейси Тапмэн, Огастес Снодграсс и Натэниел Уинкль.

— Невероятно! — повторяет секретарь и с явным сожалением добавляет:

— Нет ни одного вечернего отделения ни по медицине, ни по фармацевтике, ни по химии, ни по ботанике. Зато я смогу найти кого-нибудь по счетоводству.

— Взамен я могу преподавать немецкий, французский, польский или русский языки. Плюс идиш и иврит.

— Невероятно… Что касается ботаники, я могу вам посоветовать месье Джеймса Барнаби Соумса. Говорят, что у него лучший гербарий в Австралии. Перед тем как уехать в Лондон, он учился здесь. Он оказывает мне честь своей дружбой и, думаю, согласится принимать вас раз в неделю в шесть часов вечера.

— Я — честная девушка, — жеманно замечает Ханна.

— Я скорее умру, чем усомнюсь в этом хоть на секунду, — заверяет секретарь.

Он тут же сообщает, что его зовут Езекиил Радж. ("Как одного из героев Мастера, не правда ли, необыкновенное совпадение?") Ханна подтверждает, что она потрясена. Радж переходит на шепот и поражает следующим известием: во время одного из своих путешествии в Англию он был удостоен высокой чести присутствовать в 1868 году на публичной лекции Диккенса.

— Я видел его, как сейчас вижу вас.

— Невероятно! — говорит уже Ханна.

— А что до Джеймса Соумса, то он джентльмен и ему за семьдесят. Вы можете доверять ему, как мне!

Новый иронический огонек за стеклами очков.

— Относительно медицины я обязательно подумаю. Найду вам кого-нибудь. Но больше меня беспокоит химия… — Он тычет в Ханну своим ужасно длинным указательным пальцем — Название романа, над которым он работал перед смертью?

— Без понятия. Я в отчаянии.

— "Тайна Эдвина Друда"!

Езекиил Радж торжествует. Но не над Ханной, попавшейся на удочку, не над собой, не над комедией, которую они оба сейчас разыграли. Впрочем… Он поправляет пенсне, вглядывается в свою собеседницу, спрашивает, может ли он рискнуть задать ей нескромный вопрос.

"Да", — отвечает Ханна. Вопрос — о мотивах, которые заставили ее, такую молодую, интересоваться такими разными науками одновременно.

Ханна рассказывает об этом во всех деталях. Объясняет, как заработает сто тысяч ливров не более чем за два года.

— Невероятно, — говорит Езекиил Радж. — Совершенно невероятно!

Джеймс Барнаби Соумс — маленький старикан с розовым личиком — собрал на своей вилле Поте Пуэн в самом деле чудеснейшую коллекцию растений. И не только под стеклом: два гектара его земель были садом мечты. И этот безобидный добряк с близоруко щурящимися глазами исколесил тысячи миль по Австралии.

Он и Ханна будут встречаться три или четыре раза в месяц в течение всего ее пребывания в Австралии. Он посвятит ее во все свои знания по ботанике.

Врач, которого нашел ей Радж, по происхождению немец из недавней волны иммиграции, как и многие австралийцы этого времени. Он учился в Вене, и то, что он преподает ей по медицине, будет сопровождаться информацией об этом городе.

Как и говорил Езекиил Радж, химика они не нашли. Зато нашли аптекаря. Аптекарь — тоже немец, из Баварии, причем настоящий: с красным лицом, бакенбардами и брюхом, регулярно заполняемым пивом. Как только он удостоверяется, что, во-первых, она не будет спать с ним, что бы он ни делал, во-вторых, что у нее нет намерения выдавать его секреты кому бы то ни было и, в-третьих, не станет с ним соперничать в совершенствовании лекарств и мазей, — после этого он посвящает ее во все, что сам узнал о галеновых лекарствах на базе растений, и показывает, как пользоваться ступкой, пестом, колбой, машиной для формовки пилюль, перегонными колбами. Он сообщает ей названия масел, обучает их приготовлению, удивляется всему, что она уже знает в отношении бальзамов и мазей. И она тоже в перерывах между двумя порциями сосисок с капустой делится своими наблюдениями относительно сходства флоры Европы и Австралии.

Со счетоводством у нее тоже нет проблем. Брат-близнец Езекиила, оказывается, работает бухгалтером в компании "Пенинсьюла и Ориентл Лайн". Зовут его Бенджамин…

— На древнееврейском языке это означает: сын правой руки, то есть удачи, — объясняет Ханна. — А "Езекиил" обозначает "Господь укрепит".

Оба неженатые, они приглашают ее поужинать в деревянном домике времен первых лет колонии в центре квартала Петерсхем. В этом доме каждая комната — музей, полный книг, есть даже две или три с пометками Чарльза Диккенса, к которому братья Радж питают глубочайшее уважение.

Середина октября, дни с приходом австралийской весны начинают удлиняться. Около, восьми — восьми с половиной ^ часов Езекиил и Бенджамин с одинаковыми липами — два мрачных грифа — провожают ее до дома в специально нанятом кэбе. Оба застенчиво еще раз благодарят за визит. Она в три прыжка поднимается по лестнице, оборачивается, чтобы помахать им рукой, и… видит Мику Гунна с его рыжеволосой шевелюрой. Он медленно возникает из темноты и вступает в ореол уличного фонаря на противоположной стороне улицы. Поднимает руку и показывает ей письмо.

Она колеблется.

— Нет проблем, — говорит он. — Я не стану приближаться, мисс. Я не причиню вам зла.

Удостоверившись, что она не двигается с места, он пересекает улицу, подходит к лестнице, кладет письмо на нижнюю ступеньку и отходит на десяток шагов. Конечно же, она спускается, разворачивает письмо, читает, поднимает глаза, и в ее взгляде застывает вопрос. Вместо ответа Гунн удаляется, исчезает из поля зрения. И тут же она слышит цокот копыт. Из тумана бесшумно, чуть ли не как призрак, появляется роскошная, с верхом из черной кожи пролетка, запряженная двумя лошадьми.

Экипаж останавливается почти вплотную к лестнице. Им правит Мика Гунн. Что касается человека, сидящего позади него, то Ханна видит сначала только его руки — длинные и красивые, покоящиеся одна на коленях, другая — на бортике. Все остальное в тени.

Полминуты Ханна не двигается с места, подтачиваемая сомнением. И наконец решается.

— Двадцать семь фунтов и семь шиллингов за проезд в вагоне первого класса поездом от Мельбурна до Уадонги. Элоиза и я, или, точнее, я и Элоиза решили не включать в ваш счет дорогу из Уадонги в Гундагай, потому что карета, в которой вы ехали, и без вас проделала бы тот же маршрут. Что же касается денег, выданных вам под залог, и расходов моей жены, связанных с вашим присутствием, то тут получается сумма в пять фунтов восемнадцать шиллингов.

— Тридцать три фунта пять шиллингов.

— Вы всегда считаете достаточно быстро. Остается моральная компенсация, поскольку благодаря вам мадам Хатвилл осталась без горничной, без всякой помощи вдали от всякой цивилизации…

— А ее муж без кого-либо, кому бы он мог задирать подол, чтобы удовлетворить свои инстинкты.

— Бедняга.

— Десять фунтов, — предлагает Ханна.

— А возмещение моральных убытков? Как минимум — сто. Подумайте, Элоиза хотела подать жалобу и пустить по вашим следам всю полицию Австралии. В течение двух или трех недель после вашего бегства она была убеждена, что вы украли у нее драгоценности плюс наличные деньги. Даже составила список того, что вы взяли. Вам грозит оказаться в оковах.

Карета, запряженная двумя красивыми лошадьми, быстро катится к югу по дороге, идущей вдоль берега океана. "Даже не пытайся протестовать, Ханна. Он просто смеется над тобой, он рад повеселиться за твой счет. А может, эти угрозы для того чтобы…"

— Во всяком случае, — продолжает Лотар, — мадам Хатвилл пришла в бешенство, узнав, что сразу по прибытии в Сидней вы отправились в Новую Каледонию к этим чертовым французам и оттуда — в Китай, ускользнув таким образом от ее мести.

— Значит, я сейчас в Китае?

— Поди знай. Вы перемещаетесь со скоростью молнии. Может быть, вы уже в России или у ног индийского магараджи. Можно мне вас называть Ханной?

Сердце Ханны начинает биться сильнее.

— Конечно.

— Ханна, не обманывайтесь на сей счет. Она, я хочу сказать Элоиза, полна ненависти и упорствует в мести.

— Мне действительно было приказано все разузнать о вас. Я могу умолчать о многом, но не обо всем. Например, она узнала, что вы еврейка, а она ненавидит евреев.

— А вы?

На его губах появляется улыбка.

— Я тоже принадлежу к угнетенному меньшинству на правах принца-консорта. Распоряжается Элоиза: все деньги у нее. Наш свадебный контракт оговаривает этот вопрос совершенно четко. Вы проявили удивительную находчивость, написав мне письмо на железнодорожном бланке Нового Южного Уэльса и подписавшись Мак-Кенна. В противном случае мне было бы трудно объяснить, почему вы пишете из Сиднея, в то время как детектив указал, что вы покинули Австралию.

— Вы заплатили этому человеку, чтобы он солгал?

— Обычная мужская солидарность.

Взгляд Ханны останавливается на Мике Гунне, который возвышается на своем сиденье, делая вид, что разговор за его спиной ему безразличен. Пошел мелкий теплый весенний дождь. Ханна спрашивает, указывая на рыжеволосого:

— Вы приказали ему повсюду следовать за мной?

— Да. Мика делает все, что я ему приказываю.

— Абсолютно все?

— Абсолютно.

— Вы знали, что я собираюсь сбежать из Гундагая?

— Нет, не знал. Но вы могли быть кем угодно, только не горничной. Даже в Австралии ни одна горничная не умеет считать так, как вы, не интересуется доходами от приисков, сельским хозяйством, таможенными пошлинами в колонии Виктория, банковскими операциями, условиями кредитов, сравнительными характеристиками развития Мельбурна и Сиднея. По правде сказать, я не встречал женщины, способной понять хоть что-нибудь из деловой лексики мужчин. Более того, я знал очень мало мужчин, которые бы с такой жадностью впитывали информацию подобного рода, усваивали ее с такой скоростью и понимали с такой легкостью. А те, которых я знал, не весят девяносто фунтов, не носят платья, облегающего самое красивое тело, какое только можно себе вообразить, и у них нет огромных серых глаз, которые преследуют вас недели и месяцы.

Маленький механизм в голове Ханны регистрирует: "Ты выслушала первый настоящий комплимент, сделанный тебе мужчиной. Оказывается, это отнюдь не неприятно. Тем более что комплимент искренний, а он именно таков, ибо он не сказал, что ты красива. Вдобавок, кажется, у него нет навязчивой идеи затащить тебя в кровать и обработать там, как картофельное поле".

Но у другой Ханны внезапно учащается дыхание, корсаж становится тесным для затвердевшей до боли груди.

Лотар продолжает:

— Перед моим отъездом в Аделаиду я приказал Мике проверить, не взяли ли вы драгоценности Элоизы и не являетесь ли наводчицей воровской шайки. В случае вашего побега из поместья, если вы ничего не украли, он должен был только следовать за вами и не предпринимать ничего другого, ни во что не вмешиваться.

— Я ничего не взяла.

— Кроме лошади. Мика чуть не умер от смеха, наблюдая за тем, как вы ее седлали и взбирались в седло.

— Это и впрямь было нелегко.

— Но он не имел права вам помочь. Он проследил за вами до дома Мак-Кеннов на Гленмор-роуд. Так вы их знаете?

Она объясняет ситуацию с "Сэмом" Визокером.

— Все ясно, — говорит Лотар.

Экипаж останавливается.

— Ханна, — говорит Лотар. — Я не хочу подвергать себя риску, ожидая вас в снятой вами у Тома Огилви квартире, так как он — один из моих деловых знакомых. Я не хочу назначать вам свидание в отеле, где нас могли бы увидеть вместе. Мне это ни к чему. Элоиза, конечно, знает, что я ей изменяю, но поскольку речь идет о случайных связях, это ее не задевает. Здесь же…

Ханне удается сдержаться и не сказать: "…не тот случай". Она понимает, к чему ее обяжут эти слова, а "ты еще не знаешь, как далеко тебе захочется зайти этой ночью".

— Официально, то есть для подозрительной Элоизы, я в Сиднее по делам, хотя сегодня суббота. Я приехал сегодня утром, у меня уже было два деловых свидания. Сегодня же в моем клубе на Джордж-стрит я пообедал с владельцем скутера — вы, наверное, не знаете, это такой парусник. Он прекрасен. Он был построен в Соединенных Штатах, я думаю о нем с тех пор, как увидел несколько месяцев назад. Это самое чудесное судно, о каком только можно мечтать, даже если находишься в Швейцарии. И я мечтал о нем. Элоиза наконец сказала "да", как мужчина уступает желанию женщины в покупке мехов или бриллиантов. Она разрешила мне его купить. Сегодня дело сделано. Завтра я отправляюсь в Брисбен, где на якоре стоит скутер.

Ханна взирает на него не без удивления. Как мало она его еще знает. Она всегда видела спокойного и ироничного Лотара. Но когда он заговорил о корабле, его голос изменился, взгляд тоже, в нем появилось нечто детское.

Он улыбается, овладев собой.

— Я вам говорю об этом паруснике не случайно. Элоиза мне открыла необходимый кредит. Я добился того, что владелец снизил ранее оговоренную цену. Предполагаю, что вы не нуждаетесь в моих советах по поводу дела, о котором пишете в письме. Значит, вам нужно другое. Сколько?

— Тысяча пятьсот фунтов, — говорит Ханна.

Дождь усиливается, и его крупные капли стучат по кожаному верху. Ханна следит за взглядом Хатвилла. В нескольких шагах от них за дождевой завесой вырисовывается веранда белого дома. Лотар Хатвилл говорит своим обычным мягким и немного насмешливым голосом.

— Это не мой дом и не дом Элоизы. Он принадлежит одному моему сиднейскому другу, которого я встретил сегодня утром. Он уже предлагал мне пользоваться им. Я всегда отказывался, но сегодня согласился. — Его большие руки приходят в движение, пальцы сжимаются и разжимаются. — Вы совершенно не обязаны туда входить, Ханна. Можете вернуться к себе. Мика вас отвезет. А в понедельник утром он вручит вам полторы тысячи фунтов наличными.

— Мы подпишем контракт.

Он смеется.

— Если хотите.

Ханна закрывает глаза и тут же открывает снова. Злясь на себя за охватившее ее волнение, она тем не менее находит в нем удовольствие, которому не в силах противиться: "Итак, этой ночью, Ханна…"

— Мы заключим договор. Но так, чтобы ваша жена не знала о нашем союзе. — Это говорится уже в доме.

— А что, мы собираемся вступить в союз?

Хатвилл улыбается более насмешливо, чем обычно. Он сидит, Ханна ходит взад-вперед. Дом поразил ее. Весь первый этаж состоит из одной-единственной квадратной комнаты, метров пятнадцать на шестнадцать, с низким потолком, украшенной восемью или десятью тонкими изящными колоннами. Здесь всего два цвета: черный и белый. Черные пол, балки, лестница. Все остальное белое: стены, мебель, колонны, переплеты окон, дверь и даже причудливой формы фонарь в левом углу комнаты.

До сих пор в представлении Ханны роскошь, богатство обстановки и убранства состояли только в изобилии и нагромождении мебели, ковров, драпировок. Царящая же здесь пустота ее ошеломляет и немного беспокоит. Много картин, но они очень странные. Можно подумать, что их автор не умеет рисовать и просто покрывал холст разрозненными цветовыми мазками.

— Импрессионизм, — объясняет Лотар Хатвилл. — Я должен был вас предупредить, что дом принадлежит одному из самых оригинальных художников. Он написал портрет Элоизы, но когда та увидела результат, с нею сделалась истерика и она отказалась платить.

Когда Ханна мало-мальски освоилась, он пригласил ее сесть и предложил вина. Она отказалась. Она никогда не пила вина, а сейчас был неподходящий момент для такого опыта. Она отказалась даже от чая. Он смеется: "Тем лучше. Я все равно не умею его заваривать", — и продолжает сидеть в кресле, положив ладони на колени, а шляпу, трость и перчатки — возле себя. Он не делает ни малейшего шага к сближению, а просто смотрит на нее. Она решается продолжить тему, которая кажется ей безобидной: тему предложенных им денег.

Она пристально смотрит на него, и постепенно ее волнение — волнение девушки, впервые пришедшей на свидание, — проходит.

— Я об этом не думал. Я дам вам взаймы деньги, а вы мне возвратите долг, когда сможете.

— Без контракта?

Насмешливый огонек в глазах становится ярче.

— Я вам полностью доверяю, Ханна.

Он кладет по-мужски ногу на ногу так, чтобы не смять стрелку брюк. Каждый жест грациозен. Лицо еще более загорелое, чем в Гундагае. Серебряные виски. Очень красивые руки. "Он ничего не предпринимает, — думает Ханна с возрастающим смятением. — Он ничего не делает, а только ждет. Его поведение выводит меня из себя. Это — не наивный Тадеуш". Она говорит:

— Вы даже не спросите о моих планах. Вы не хотите знать, для чего мне 1500 фунтов. Все потому, что вы мне доверяете?

— Ну и для чего же?

— Салон красоты, — отвечает она.

— Для женщин?

— Для кенгуру.

— В точку, — говорит он по-французски. — Каков вопрос, таков ответ. И как вы все устроите?

— Я буду выпускать кремы, для начала — один крем. Крем, который бы предупреждал появление морщин или избавлял от них.

— Действие его не вызывает сомнений?

— Черт возьми, я точно не знаю. Так утверждала моя мать. Она снабжала мазями всю Европу. Во всяком случае, все наше местечко. Мать говорила, что ее мазь хороша в холодную погоду, против обморожения. И она была права. Мазью намазывали губы и щеки, и кожа никогда не трескалась. Мазь приятно пахла.

— В Австралии не бывает холодов.

— Но воздух очень пыльный и соленый.

— Ваша матушка здесь?

— Нет, но я знаю ее рецепт. Нужны фрукты, травы и кое-что еще.

Под насмешливым безразличием Лотара скрывается острый пытливый ум.

— Вы собираетесь сами готовить кремы?

— М-м-м…

— Основать фабрику?

М-м-м…

— С 1500 фунтами?

— Мне не нужна большая фабрика.

— А где вы найдете в Австралии польские травы?

— Вы знаете некоего Джеймса Барнаби Соумса?

— Слышал это имя. Немного помешанный ученый. И пожилой.

— Он — ботаник, один из лучших и самых милых в Сиднее и Австралии. Я ему дала список необходимых цветов, фруктов и трав, и он нашел их австралийских родичей. Не всех, но достаточно. Достаточно для того, чтобы я могла начать производство крема по маминому рецепту, который…

Она умолкает. Во взгляде Лотара Хатвилла не осталось ничего от взгляда мужчины, ведущего деловую беседу. Он не слушает ее или почти не слушает. На ней кумачово-черное платье (не то, с тридцатью девятью пуговицами, а другое — с небольшим квадратным вырезом). Она ходит перед ним взад-вперед, скользя по паркету, и говорит, напряженная от ожидания. Лотар Хатвилл неотступно следит за нею глазами. "Нет, Ханна, не беседой с тобой он заворожен. Если что-то подобное и было вначале, то теперь это прошло. За его бесстрастной маской ты прекрасно угадываешь желание. Он хочет твою грудь и твои бедра. Мысленно раздевая тебя, он представляет твое тело целиком и в деталях. Его взгляд вызывает у тебя странное ощущение, новое и сильное. Жар разливается по телу. Жар приятный, и ты готова на все, лишь бы не утратить этого ощущения…" Но все это время она излагает технические детали своего предприятия.

— Я не только изучала ботанику, я советовалась с врачами, читала книги. Я много узнала о коже, ее свойствах, строении, о кожных болезнях и их причинах. Я знаю, что надо делать, чтобы поддержать ее в хорошем состоянии. Врачи — те, с кем я разговаривала, во всяком случае, — не обладают достаточными знаниями в науке, которую они называют дерматологией. Мне следовало бы съездить в Европу, во Францию. Но я и сейчас много знаю. Я также интересовалась волосами, ногтями и зубами. Меня интересовало, почему зубы выпадают или становятся желтыми, как у лошадей. Почему у некоторых людей такой запах изо рта, что мухи от него дохнут. Конечно, я не знаю всего, что необходимо знать. Я стала изучать эти вещи только месяц назад. Я работаю с аптекарем, который обучает меня тому, что может. Но знает он не многое. Я изучаю и банковское дело. Два раза в неделю. Я узнаю, как работает банк, какие услуги оказывает и кому… А на окнах нет штор.

Последние слова она произнесла тем же тоном, что и всю речь, ясно и четко, что указывает: машинка у нее в голове работает уверенно, мысль не утратила логики. И Лотару Хатвиллу требуется секунда или две, чтобы отреагировать. Ханна довольна и горда собой: выбила из колеи столь самоуверенного человека.

— Ну и что? — говорит он.

Она неотрывно смотрит на него. Сердце бьется чаще.

— Я думаю, — спокойно замечает она, — что там, под окнами, толпа ваших друзей по Сиднею. Пришли посмотреть спектакль.

— Я заставил их оплатить места.

— Или хотя бы Мика Гунн.

Молчание. Он хранит полную неподвижность, все более и более волнующую. "Но ведь это то, к чему ты стремилась, Ханна, разве нет? Ты знала об этом, когда шла сюда. Ты знала, когда рассказывала о своем деле. Ты знала уже тогда, когда он наблюдал за тобой первый раз, спрятавшись за дверью. Ты ждешь, что он научит тебя искусству любви, дисциплине более тонкой и трудной, чем банковское дело или ботаника. Итак, одно из двух: или ты сейчас же уходишь, или будь что будет".

— Вы меня хотите, Лотар Хатвилл?

— Ужасно. А вы меня?

Лотар Хатвилл не пошевелился. Как всегда, думает Ханна, я заранее знаю ответы, но так приятно задавать вопросы, приводить в замешательство.

— Итак… — начинает Ханна.

— Я отдал бы за этот миг свою жизнь, — добавляет он тихо.

Она знает это. Она знает также, что, несмотря на внешнее равнодушие, он взволнован так же, как и она. Несмотря на свой опыт, свои сорок лет и седину. Как приятно смотреть на него и знать об этом. Она спрашивает:

— У вас такое взаимопонимание со всеми женщинами? Он качает головой: нет, конечно нет.

— А почему я?

Короткая пауза. Он произносит немного хрипло:

— Вы слишком откровенны.

— Почему все-таки я?

Опять молчание. Они — в трех или четырех метрах друг от друга, он сидит, она стоит почти в самом центре гигантской комнаты, симфонии черного и белого цветов.

— На втором этаже есть спальни, — говорит он наконец. — Будь на вашем месте другая женщина, она была бы уже там в кровати, и я был бы с нею. То, что происходит этой ночью, не было со мной никогда. Я хочу сказать, что я никогда не играл в такие игры. Если это — игра. Вы очень странная.

— Что я должна сделать? — Она выдерживает его взгляд. — Раздеться?

— Только если вы этого хотите.

— Я должна раздеться перед этими окнами без штор? Она не ждет ответа. Его не будет. Она думает: "Первый урок, Ханна: то, что происходит до, — приятно. Восхитительно. Он ко мне еще не прикоснулся, а… Не торопиться — вот первый урок профессора Хатвилла. Этот урок тем более хорош, что он сам не знает, что преподает его".

Вначале она вытащила длинную булавку, поддерживавшую ее капор, и далеко отбросила его. Беспорядок — еще одно новое удовольствие. "Ханна, я тебя не узнаю…"

Она запрокидывает голову и широко распахивает глаза. "Тебе немного страшно, но это хорошо, как раз то, что надо. За этими окнами никого нет, но приятно думать, что там мог бы кто-нибудь быть…" Ее пальцы начинают расстегивать корсажные пуговицы. Лотар Хатвилл еще ни разу не пошевелился. В его взгляде Ханна читает все то, что может понравиться женщине: желание и уважение, уверенность и смятение. "Нет, тебе не стыдно, — думает она, — более того, ты интуитивно делаешь все те движения, которые нужно делать, тебе это доставляет удовольствие. И еще… Ты красива, Ханна…"

Она приостанавливается, расстегнув пуговицы до талии. Пристально глядя прямо в глаза Хатвиллу, садится рядом с ним, чтобы расшнуровать и снять ботинки (ее варшавская обувь износилась, надо будет купить другую; она купит много обуви, когда разбогатеет, но сейчас ли думать об этом, идиотка?)

Встает. Босиком она ниже ростом. Заканчивает расстегивать платье. Оно соскальзывает с плеч. Движение бедрами — платье на сверкающем паркете. Снимает одну, вторую, третью, четвертую юбку. Затем — первую рубашку (не торопиться, только не торопиться) и, наконец, вторую. Грудь ее обнажена, и она чувствует, как напряглись соски.

Она развязывает узел на поясе панталон и снимает их. Остаются чулки. Не спеша, расстегнув застежки, снимает чулки. Всю одежду отбрасывает подальше. Наконец распускает волосы, которые закрывают спину до поясницы. Ждет.

Она успела бросить только один взгляд на окна, в стеклах которых отражаешься, как в зеркале. Она не видела, как Лотар встал, но он уже около нее. Он берет ее на руки и несет по лестнице.

"Чудесно, Ханна. Чудесно", — думает она.

Пока ей еще удается выполнить данное себе обещание: все замечать, все анализировать, все запоминать. Лотар Хатвилл переступил порог спальни с Ханной на руках. Медленно положил ее на расстеленную кровать. Затем вышел, оставив на некоторое время одну, на достаточно долгое время для того, чтобы ей стало страшно в этой темной комнате, чтобы она, женщина и маленькая девочка, замерла с готовыми сорваться с губ словами нежности, умоляя его вернуться, не оставлять одну. Она ничего не говорит. Он возвращается.

Он покрывает поцелуями все ее тело. Она слышит его дыхание, к которому время от времени примешивается хриплый вздох. Она слушает свое собственное дыхание, отмечает, как оно прерывается от неожиданной ласки или поцелуя. После губ Лотара его грудь прижимается к ее телу. Страх улетучивается. В своих ласках он соблюдает естественный ритм, медленный, но не позволяющий ей отдохнуть. Волна тепла разливается в ней, еще одна и еще. Волны следуют одна за другой. Вдруг он — в ней, в ней все горит, но это совсем не так, как… как с… Она забрасывает неназванное имя в глубину памяти и позволяет увлечь себя ритму движений, подчиняясь, помогая ему и даже торопя. "Вот это как, — мелькает у нее в голове, — вот что это такое". Она повторяет эти слова все время, пока он — в ней. Слова лишаются смысла, и ее тело и разум сливаются в единый огненный шар, который взрывается, разлетается на тысячи искр, падающих без конца; и едва она успевает подумать, что успокоилась, как его более глубокое движение производит еще один взрыв, потрясая ее больше, чем она могла вообразить, заставляя кричать, стонать, испытывать то невероятное счастье, которого она ждала так долго.

И пока сознание медленно возвращается к ней ("Ты здесь, Ханна, в этой темной комнате, с этим мужчиной, который только что…"), он шепчет, что хочет ее, и своим новым голосом она отвечает "да, да", и снова он входит в нее, и снова она знает, что никогда этого не забудет.

Сладкая истома, усталость и умиротворенность. "Не прячься, Ханна. Ты прекрасна теперь. И ты должна честно признать, что в течение нескольких секунд, много раз по нескольку секунд, происходило нечто великолепное. И виной тому Лотар Хатвилл. Ты вынуждена признать, что, несмотря на свой возраст, он умеет…" Она улыбается в темноте.

Он тоже не шевелится. От него исходит соленый морской запах, запах любви, который она уже ощутила на короткое время в пражской комнате. Он привлекает ее к себе; она прижимается к его бедрам, кладет голову ему на грудь. Он говорит:

— За окнами, разумеется, не было ни одной живой души.

— И Мики Гунна?

— Конечно. Если бы я узнал, что он там, я бы его убил. А тебя я люблю.

— Нет, — говорит она уверенно и четко.

Пауза. Она почувствовала, как он весь напрягся. Секунду спустя он спрашивает:

— Я могу зажечь лампу?

— Нет.

"Почему? Какая разница, будет эта проклятая лампа гореть или нет?"

— А задать вопрос?

Она хитро улыбается в темноте и проводит по его груди кончиком своего острого язычка.

— Я хорошо знаю, какой вопрос вы собираетесь задать, Лотар Хатвилл. И ответ всегда будет "нет". Никакой любви между нами. Никогда.

— Другой?

— М-м-м-м…

— Окончательно?

— Да.

— Он в Австралии?

— Нет.

"Вот она, жизнь, — философски размышляет Ханна, — теперь он будет дуться, как мальчишка, несмотря на возраст. Таковы мужчины". Ее охватывает неслыханное, почти неудержимое веселье.

Полторы тысячи фунтов тоже радуют. Хотя они не имеют никакого отношения к делу. Скорее сыграло роль то, что Лотар чем-то похож на Менделя, немного, но все же похож, может быть, улыбкой, насмешливым взглядом и своей уверенной мужественностью великана с чутким и нежным сердцем. Но у всех наших поступков, даже неосознанных, масса причин, так же как у одной задачи — масса решений. "Не надо слишком углубляться, Ханна. Легла бы ты с ним, если бы он не предложил тебе взаймы полторы тысячи фунтов? Ответь откровенно: "Да". (Чем ты рискуешь, отвечая "да"? Кто тебе возразит?)

Шум дождя на улице начинает стихать. Он превращается в тихий шелест, под который приятно молчать. Дыхание Лотара восстанавливается, особенно после того" как она сказала, что о любви между ними не может быть и речи. Она погружается в сон и уже сонная отвечает на его последний вопрос: ну да, конечно, они еще увидятся здесь или в другом месте, когда у нее будет время, а он сможет освободиться от Элоизы. Увидятся хотя бы для того, чтобы она смогла вернуть долг.

Утром, когда Ханна просыпается, Лотара рядом нет. Завернувшись в одеяло, она исследует дом. Обнаруживается, что все окна выходят на Тихий океан: черно-белый дом приютился на скалистом утесе высотой, видимо, более ста футов.

Ни одно человеческое существо не могло, следовательно, наблюдать за нею вчера, когда она раздевалась, как гетера. "В газетах об этом не будет ни слова!"

Она вспоминает, что сегодня воскресенье и ей некуда торопиться. Сбрасывает одеяло и прохаживается в чем мать родила, опьяненная свободой, ощущением, что этот дом принадлежит ей одной. И какой дом!

Что касается ее возвращения в Сидней — там будет видно. У одной задачи всегда…

Впервые она по-настоящему одна. (Этих "впервые" не сосчитать. Впервые у нее есть любовник, то есть мужчина, с которым она занимается любовью, но которого не любит; впервые получила от этого огромное удовольствие; впервые вела себя, как…) "Ты как будто заново родилась, Ханна".

Она готовит себе праздничный завтрак: чай и печенье с вареньем. Поглощает его, любуясь океаном. Затем наполняет теплой водой просторную ванну, в которой ей удается вытянуться почти во весь рост, чуть поджав ноги (хорошо быть маленькой).

Она смакует каждую минуту этого утра, наслаждается тишиной и необыкновенным ощущением того, что мир уже немного принадлежит ей и будет принадлежать еще больше благодаря тысяче пятистам фунтам.

Она забывается настолько, что, заслышав шум подъезжающего экипажа, испытывает разочарование. Из окна видит неподвижного Мику Гунна. Он терпеливо ждет ее, держа в руке хлыст. И когда она заявляет, что готова, отвозит ее в Сидней. Сообщает, что проводил Лотара Хатвилла на поезд до Брисбена и что завтра привезет ей деньги, как условлено. Что он и делает в понедельник утром.

С этого момента Ханна полностью готова бороться за богатство. 

Квентин Мак-Кенна

В последнюю неделю октября 1892 года она напишет свое третье письмо Менделю Визокеру. И опять без особой надежды, что тот его получит. Первое она написала из Мельбурна, после кражи, поскольку считала, что было бы нечестным держать его в неведении; второе — в день, когда она наконец сумела уладить вопрос с переездом яз Мельбурна в Сидней.

Оба письма она направила в адрес управления сибирской каторгой, в глухое место под названием Иркутск. Название было знакомо ей по книге Жюля Верна "Михаил Строгое". Адрес же она получила перед своим отъездом из Варшавы. По ее мнению, необходимо в лучшем случае 3–4 месяца для того, чтобы эти письма дошли до озера Байкал.

В своем третьем письме она напишет: "Я в Сиднее. Все идет прекрасно. Если не считать того, что кузен Шлоймель, этот кретин, укатил в Америку. Но я все уладила по-другому: через полгода, самое большее через год, у меня будет капитал и я смогу вернуть известную вам сумму. К тому времени вы уже сбежите с каторги, что, возможно, уже и сделали. От всего сердца обнимаю вас. Ханна".

— Вот и все, — сказала она сестрам Вильямс. ("Почему они носят фамилию Вильямс? Ведь обе были замужем и, вероятно, не за одним и тем же человеком. Это мне еще предстоит выяснить".) Она улыбнулась им: — Вам все понятно?

Дрофы качают головами и вращают глазами. По их словам, они ничего не поняли. Ханна испытывает к ним симпатию, почти нежность. Кличка, которой она их наградила, носит, по ее мнению, дружеский характер. Добба не обижалась на кличку "Стог сена",

— Прекрасно, — говорит она, — начну сначала. Может быть, не так быстро. Дом, в котором мы с вами находимся, оставленный в наследство вашим отцом, рано или поздно будет разрушен. Он расположен за красной чертой… Это мне удалось выяснить в Совете по делам колоний. Власти Сиднея выкупят его у вас. Убытки вам возместят. Но что с этого? Вас вышвырнут из собственного дома и сошлют на самую окраину, на правый берег или в Сен-Леонард, бросят в толпу вшивых эмигрантов. Но я знаю выход. Благодаря наследству, оставленному мне моей бабушкой Этлин Левелин из Уэльса, я снимаю у вас в аренду все, что находится во дворе, слева и справа от ворот, и сам двор. Что же касается вас, то все останется без изменений: вы будете жить там, где и жили. Что я буду делать с постройками, которые возьму у вас в аренду? Обновлю, перекрашу и отремонтирую их. Превращу ваш двор в самый прекрасный уголок Сиднея. Я буду в левом крыле. А в правом разместится мой салон красоты. На верхнем этаже — лаборатория. Под сводами и в саду построю кафе-кондитерскую. Вы готовите лучшие ячменные лепешки и сдобу во всей Австралии. Если бы вы изъявили желание содержать кафе-кондитерскую, следить за респектабельностью всего заведения в целом, вы бы просто осчастливили меня. Вы бы стали моими управляющими по ужинам с чаем. И платила бы вам я, а не вы мне, как это происходит сейчас.

Молчание.

"Чертовка, опять ты людям лапшу на уши вешаешь. Впрочем, ты ведь ничего не соврала этим Дрофам. Все это правда: их квартал действительно собираются сносить, чтобы построить новый. Разве что произойдет это лет через пятнадцать… Я двигаюсь впереди Истории, что же в этом плохого?"

Она улыбается Гарриет и Эдит.

— Вы станете богатыми, не покидая места, в котором живете. Уверяю вас, что уже на будущий год у вас будут средства для поездки в Европу, для поездки, о которой вы мечтаете все это время: Великобритания, Уэльс, земли предков… И вы легко сможете это сделать!

Понедельник, 17 октября 1892 года: тремя часами ранее Мика Гунн с огненно-рыжими волосами принес Хане полторы тысячи фунтов. Очень скрытно: в глубине букета из двадцати одной красной розы. Под его же охраной, чтобы не повторять ошибки, случившейся в Мельбурне, она помещает деньги в банк. Но не в первый попавшийся: последовав двойному совету — Рода Мак-Кенны и Тома Огилви, — она выбрала старейший, а значит, и самый надежный банк. В данном случае — Банк Нового Южного Уэльса.

И когда Дрофы, погружаясь в глубины привалившего им счастья, произнесут "да", она спросит их наконец о фамилии Вильямс.

— Это потому, что мы вышли замуж за братьев.

— Как же я сама не догадалась, как же я глупа! — схватится за голову Ханна.

Она заказывает полдюжины смет, в которых разбирается лучше, чем в артишоках. Скрупулезно, в мельчайших деталях, зная, чего хочет, Ханна делает ставку на то, что называет "правым крылом", где разместится кафе-кондитерская. Другие комнаты будут переоборудованы под клуб. Это будет сугубо женский клуб, практически полностью закрытый для мужчин. Лица мужского пола будут впускаться лишь по особому приглашению и с целым рядом оговорок. Угроза изгнания будет постоянно довлеть над головой этих нескольких избранных.

На верхнем этаже крыла, скрытого от глаз, подобно крепости, за массивной дверью, она хочет разместить институт красоты… Том Огилви порекомендовал ей одного подрядчика, который, как она и хотела, был не очень молод и женат. Конечно, шотландец по происхождению. Зовут его Уоттс. Для своих шестидесяти лет он выглядит крепким мужчиной. Бывший морской плотник, он влюблен в дерево почти мистической любовью. Его жена, маленькая женщина с обыкновенной внешностью, но закаленным характером, любит писать акварели и даже бровью не ведет, услышав, как Ханна говорит с Уоттсом о кумачовой обивке.

Робби и Дина Уоттс будут следить за ходом работ. Каждый в своей области: он возьмет на себя общее руководство, она же проследит за деталями, легкими украшениями, одним словом, вдохнет в дело ощущения женщины, чем Ханна дорожит больше всего.

Под сводами и в будущем саду, во дворе, Ханна хочет создать террасу-кафе, как в варшавских садах Сакса. Она станет первой террасой такого рода в Австралии. Но главное — сад.

— Это должен быть самый прекрасный сад Сиднея, цветущий в течение всего года, с водой, постоянно бьющей из фонтанчиков, с множеством клеток для птиц, чье щебетание не будет слишком громким и не станет мешать беседам. Там будут беседки, увитые зеленью, панбархат, балдахины, чудные уголки, утопающие в зелени. Надо обдумать вопрос о подушках…

Терраса протянется под сводами от правого до левого крыла. Там можно будет укрыться на случай дождя. И те же самые своды будут вести в гостиные, где можно будет отдохнуть, когда на улице станет слишком холодно.

— Дина, для всех внутренних комнат — белый, только белый цвет, полы — цвета кумача, такие же красные, как мое платье. Плинтусы — черные… Робби, а можно ли облицевать панелями верхние комнаты?

Он отвечает, что можно. Разве что не до самого верха, в половину человеческого роста, сочетая панели из сердцевины черного дерева с багетами из амаранта. Это один из видов красного дерева, и он знает, где можно найти несколько таких бревен. Что же касается цвета, то он не будет очень уж отличаться от кумача.

— А все остальное, включая потолки, — белое. Люстры — цвета червленой меди. Легкая, женственная, хрупкая, но глубокая мебель, в мягкости которой можно утонуть. Если вы в нее сядете, то встать и уйти уже не сможете. Мне также понадобятся музыкальные шкатулки, еще более нежные, чем акварели, серебряные, играющие в тишине комнат. Дина, на второй этаж могут подыматься только женщины, мужчинам вход туда закрыт. За исключением, быть может, пожарных, на случай, если вдруг случится пожар. И еще! Я хочу воссоздать… как это выразиться… чувственную атмосферу гарема. Дина, я вас не шокирую?

— Слегка.

— Робби, — продолжала Ханна, послав шотландке улыбку (та поняла ее намного лучше, чем она надеялась). — Робби, что же касается трех дальних комнат, где раньше хранили ткани, то я хочу, чтобы они были отделены от остальных большой дверью. Таинственной, интригующей, как бы потайной и как бы немного совращающей. О том, что скрывается за ней, будут спрашивать все женщины Сиднея, Австралии и всего остального света. На черном дереве двери золотыми буквами будет выгравировано: ЛАБОРАТОРИЯ. Это будет моя кухня.

Посмотрев на лицо шотландца, она рассмеялась, довольная своей собственной выдумкой, очарованная и воодушевленная размахом своих желаний и видящая их уже осуществленными. До ее ушей уже доносится гул голосов — это женщины, которые непременно придут к ней и будут чувствовать себя здесь уютно. Потому что она сделает их красивыми и счастливыми.

Она объясняет, что под словом "кухня" подразумевает место, где будут изготовляться кремы. По крайней мере, пусть так думают клиенты. Да, на первых порах она собирается производить их за этой таинственной дверью, но очень скоро придет час, когда успех принудит ее открыть отдельное производство, где будут работать двадцать — тридцать девушек, с которых возьмут слово о неразглашении секретов их работы. Чтобы исключить утечку информации и — главное — поддержать завесу таинственности, которую она считает основной составляющей своей рекламы.

Роясь в мыслях, давая свободу всем своим идеям, скопившимся в голове, она нагромождает детали, уточнения, просьбы поистине с ураганной скоростью. Это было 20 октября. А два дня спустя, убедившись (настолько, насколько она вообще может доверять людям), что в лице Уоттсов она обрела лучших подрядчиков для основания своего предприятия, она пускается в экспедицию на Запад.

Но и туда она едет с четко поставленной целью. Не рассчитывая, безусловно, на встречу, которая ей предстоит и которая разрешит одну из стоящих перед нею сложных проблем.

Она отрывается от проплывающего за окном поезда, поворачивает голову и видит Квентина Мак-Кенну, бесшумно появившегося в деревянном вагоне Большой Западной железной дороги Бог весть откуда.

Ростом он ниже (ненамного), чем его братья, очень худой, даже тощий. У него зеленые, как у Коллин, глаза. Отдаленное семейное сходство на этом и заканчивается. Обращают на себя внимание редкостная манера прищуривать глаза, когда взгляд как бы просачивается сквозь полузакрытые веки, а также выражение очень циничной и очень агрессивной наглости. Внешний вид явно не занимает его: светлая, всклокоченная борода, брюки и рубашка из выцветшей ткани, какие носят бушмены. На голове — шляпа, также похожая на их шляпы, пропитавшаяся потом за месяцы и годы носки. Тонкий шрам белеет на его изможденном лице, смуглом от солнца: он спускается со лба, рассекает дугу левой брови и тянется до щеки и кончиков губ. Слегка испорченная этим странным подъемом кверху линия губ словно кладет на его лицо постоянную злую усмешку. Взгляд зеленых глаз холоден и тяжел.

— Ну и что я должна делать? — поинтересовалась Ханна. — Прийти в экстаз?

— Надо бы, я стою этого. — Он слегка сощурил глаза. — Защита, а? Они меня предупреждали.

— Защита, да еще какая! Вы себе и вообразить не можете. А кто это "они"?

Совсем недавно остался позади Сидней, поезд только что проскочил маленький городишко Пенрит и теперь по великолепному металлическому мосту перебрался через сорокаметровую реку.

— Непин, — заметил Квентин Мак-Кенна. — Ее долина, так же как и долина Хоуксбери, очень напоминает Европу. Здесь можно найти немало растений из тех, что вы ищете.

"Он уже знает о цели моего путешествия. Об одной из целей". Она повторила свой вопрос:

— Кто это "они"?

— Это не Род, не мои братья. И уж никак не мой отец: вот уже больше десяти лет мы не разговариваем и он запрещает всем живым Мак-Кеннам вспоминать о моем существовании. Я — позор семьи, ее больная совесть. Верно, когда мне было двенадцать, я бросил школу, а значит, и клан. Нанялся юнгой на судно. На месте мне не сиделось. Все остальное было лишь длинной цепочкой низостей. Кое-какие надежды стали возлагаться на меня, когда я записался в роту Китченера, чтобы сражаться с Бешеным Махди в Судане. Судан — это в Африке. Но я почти что дезертировал. Когда вернулся в Австралию, меня посадили за решетку. Не столько за то, что я убил двух-трех человек, а за другие проделки. За неимением доказательств меня освободили… Какие доказательства, если вышел я один? Поехал искать золото. Не нашел. Вот и сказочке конец. Позавчера впервые за последние три года я виделся с матерью, которая невероятно вас любит. Надеюсь, что и вы хоть немного тоже любите ее. Она да сестра — вот и все, к кому я в этом мире могу испытывать любовь или что-то подобное. Я могу присесть? Не ожидая ответа, он сел рядом с нею.

— А вы действительно сын Коллин? — спрашивает окончательно растерявшаяся Ханна.

— А еще ваш кузен, раз уж она, насколько я могу судить, недавно сделалась вашей тетей. Мама показала мне, где спали вы вместе с Лиззи, моей сестрой, которую я вообще-то видел лишь на расстоянии: мне не позволено к ней приближаться. Еще доказательства того, что я действительно Квентин? Пожалуйста! У Лиззи есть кукла-блондинка, по имени Франкенштейн. В память обо мне. Я ей ее купил шесть лет назад, выйдя из тюрьмы и узнав, что у меня есть сестра. Имя тоже придумал я: оно лучше всего отражает мое собственное "я". Ну, убедились? А вот еще одна деталь о романтичном Квентине Мак-Кенне, — тихо произнес он. — Я — не совсем мужчина. После удара ножом в определенную часть тела. Это к сведению. А теперь объясните мне, какие растения вы ищете.

За окном пробегают фруктовые сады и фермы. Пейзаж понемногу начинает меняться. До сих пор он действительно напоминает Европу, какой она ее себе представляла, Европу, которую она могла видеть на гравюрах и всякого рода картинах. Но по другую сторону долины Эму пейзаж меняется, становясь неровным. Единственный железнодорожный путь, укрепленный с обеих сторон небольшими, конической формы выступами, вскарабкивается на холмы, вытянувшиеся бесчисленными синусоидами, часто опираясь на виадуки.

Квентин Мак-Кенна листает рисунки, выполненные пером Джеймса Б. Соумса. Время от времени он замечает:

— Это я видел… И это… И это. В Голубых Горах.

Он пролистывает все карточки, терпеливо отобранные ею в течение нескольких вечеров. Потом, ошеломленный, начинает читать вслух:

— Сладкий миндаль, ростки пшеницы, бузина, боярышник, рис, горечавка, соя, огурец, хмель, маис, ромашка лекарственная, кунжут, мальва, лопух, майоран, иссоп, амамелис, ликвидабр…

Он остановился: "Ликвидабр, черт подери!"— и продолжил чтение:

— …Базилик, полынь, вероника, мелисса, куст земляники, эвкалипт, барвинок, целидонна, одуванчик, мыльнянка, грейпфрут, дикие анютины глазки, алтей, роза, арника, лаванда…

— Да. Простая лаванда, — заметила Ханна, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

— Морковка… Морковка! Дымянка, тмин, мята, мать-и-мачеха, лимон, очанка, мак-самосейка, настурция, маргаритка, черника, медвежьи ушки…

— Это — для отваров…

— …Береза, розмарин, можжевельник, манжетка, садовый чабрец, вербена, кресс-салат, бурачник, артишок, крапива, зверобой, цикорий, анис, липа, кунжут, календула…

— Ноготки.

— …Пырей, тригонелла, шалфей, центурион малый…

— Иначе говоря: василек.

— …Ястребинка, укроп, листья ореха, душица, подмаренник, тормантил…

— Один из видов гусиной лапки. У вашей мамы в саду растет…

— И масла. Масло абрикосовое, масло из сладкого миндаля, масло кунжутное, масло из ростков пшеницы, из кокосового ореха. А пальмовое масло вам нужно?

— И кокосовое молоко тоже. Оно очень хорошо воздействует на кожу.

— …Масло из лесного ореха, маисовое, фисташковое, касторовое, кипарисовое. Вам нужно было задержаться в долинах Непина, Хоуксбери. Там — тьма цветов и трав.

На обратном пути.

— А едете-то вы куда?

— В Кобар.

— Зачем?

— Взглянуть на шахты.

— И купить одну из них?

— Почему бы и нет? Не сейчас, конечно.

— Видно, вы хотите сколотить состояние.

— Нет, уже сколачиваю.

Он внимательно всматривается в ее лицо и произносит:

— Ну что ж, Кобар так Кобар. Но вы будете разочарованы.

— Это уже мои проблемы.

— Совершенно верно.

Она заинтриговала его безразличием, хотя он прекрасно понимает, что оно наигранно. Не смеется, не улыбается. На его лице застыла сардоническая ухмылка… А может быть, она от отчаяния?

Рассматривая его профиль, Ханна находит в нем и другие взятые у Коллин черты. Эта твердая линия подбородка, эта спокойная властность. В конце концов, Мендель ведь тоже сидел в тюрьме и, должно быть, тоже убил человек трех-четырех. Волк всегда остается волком, будь то в Польше или в Австралии. А когда он — одиночка, то это чувствуется вдвойне…

Часто останавливаясь, поезд проехал небольшие города: Вудбури, Лоусон и Маунт-Виктория, где можно было видеть лишь пастухов. Преодолев новую впечатляющую группу изломов, виадуков и даже один тоннель, пересек Голубые Горы.

Снова спуск в долину Литгоу.

— И вы будете мазать этой дрянью бедных женщин?

— Я сделаю различные смеси. Но за то, чтобы ими мазаться, придется платить. И очень дорого платить.

Вдали уже показались холмы Батурста и Оранжа, засеянные зерновыми. Квентин вытащил очередную карточку.

— Черт возьми, — воскликнул он, — а что еще за шмукбез?

— Это название на идиш. Шмукбез — это шмукбез, и не будем больше его трогать. Моя мать называла его так, а я не смогла перевести.

И странная, скоротечная и почти схожая с любовью дружба, которая свяжет их, родилась именно в этот момент в их искрящихся смехом глазах, во взглядах, бросаемых друг на друга, которыми они обменивались, углубляясь в самое сердце Австралии.

Она так никогда и не сможет понять, зачем тогда отправилась в Кобар. Лотар Хатвилл рассказывал ей о нем. Она представляла себе золотую породу, выходящую на поверхность и, для большего удобства, предварительно разделенную на слитки.

…Но золота в Кобаре не оказалось. Его там никогда и не было. Только медь. Настоящих золотых шахт, а вернее того, что от них осталось, она даже не заметила, поглощенная разговором с Мак-Кенной, Мак-Кенной — Пожирателем людей; это было в районе Батурста и Айронбарка.

Квентину и Ханне потребовалось много часов, чтобы обсудить все задуманные ею грандиозные проекты. Вначале говорила только она, а он слушал, уставившись в щель на потолке. И вовсе не потому, что его заинтересовали устремления Ханны: было яснее ясного, что он их ни во что не ставит. Его заинтересовала она. Что до Ханны, то вначале она все же усомнилась в его физическом изъяне, думая, что это хитрость, чтобы легче было задрать на ней юбку, воспользовавшись ее доверчивостью. Но нет. С полным отсутствием всякого стыда, а точнее со всей откровенностью, она взглянула на место, служащее для разграничения рода людского на мужчин и женщин. Там действительно чего-то не хватало. "Так же плоско, как все торты, что я пыталась испечь". Она почувствовала жалость, но воздержалась от всякого проявления чувств, догадываясь, что он только рассердится.

Удивительно, но мысль использовать его в качестве главного сборщика трав (мысль, принадлежащая не ей, а, по всей видимости, Коллин) соблазнила ее не сразу. Это ее-то, привыкшую при первой же встрече с любым человеком тут же спрашивать себя, как она может его использовать. Возможно, препятствием были кое-какие подробности его прошлой жизни, которые он с сарказмом, в своей шокирующей манере поведал ей. В частности, то, что ему приходилось есть человечину. Когда шхуну, на которой после кровавой драки из пяти мужчин и пяти женщин остался в живых он один, много дней и ночей носило по волнам океана. Так вот почему его зовут людоедом Мак-Кенной!

— Хотя термин не совсем точен, Ханна. Я ведь ел только женщин…

"Он действительно ел людей! Ножом отрезал куски рук, ног, а может, и грудей, почему бы нет? И ел их сырыми. Вот почему Дугал Мак-Кенна избегает даже воспоминаний о нем".

Это было, когда они, проскакав добрых четыре часа по пустынным местам к западу от Кобара, неподвижно сидели в седлах и видели перед собой лишь бескрайний горизонт.

— Ханна!

Глядя на него, она испытывала легкое чувство страха, но больше — отвращение.

— Ханна! А вы знаете, что еще ни один человек не пересекал Австралию с востока на запад?

"Что он несет?" В тот момент она слишком живо представляла себе Квентина, пожирающего куски окровавленной человеческой плоти. Переход был слишком резок. Квентин слез с лошади и повернулся к Ханне спиной. Его светлые волосы падали до плеч.

— Пересечь Австралию? Но зачем?

— Ни с востока на запад, ни с севера на юг, — продолжил он, как будто и не слышал ее реплики. — Приблизительно тридцать лет назад один ирландец по имени Роберт О'Хара Бурк попытался сделать это. Вместе с сипаями, индийцами и верблюдами. Он погиб. Все остальные экспедиции также закончились крахом.

— И вы хотели бы попытаться в свою очередь?

— Я уже делаю это, я в пути, совсем как вы сколачиваете капитал.

Она смотрит на карту. Примерно в ста милях от того места, где они остановились, а это примерно в тридцати милях от Кобара, вырисовывалась нечеткая линия реки Дарлинг. Но дальше. Должно быть, Квентин уловил шелест развернутой карты.

— Я отправлюсь не отсюда, а из Брисбена. Буду идти прямо и прямо. Пешком. Четко следуя 26-й параллели. Вы нашли ее на карте? Пустыня Старт, пустыня Симпсон, Большая пустыня Виктория и пустыня Гибсона. Буду шагать без остановки до тех пор, пока не окуну ноги в воды Индийского океана. Посмотрите на карту, дальше на север от Фримантла и Перта. Этот большой вырез зовется Заливом акул. Вы видите?

— Да.

— Я приду туда. Я сложу из камня звезду, чтобы отметить это место.

В уме она принялась подсчитывать, какое же расстояние ему придется пройти. По меньшей мере тысячу лье, две с половиной тысячи миль, или четыре тысячи километров. При условии, что он будет действительно идти прямо, не огибая гор, если они вдруг возникнут на его пути. Это ненамного более, а может, и намного менее безумно, чем утверждать, что ты станешь богатым, сказочно богатым, стоит тебе лишь покинуть родное местечко и взобраться в бричку Менделя Визокера.

— И когда вы планируете отправиться в путь?

— К концу лета этого года или летом будущего. А вы хотите, чтобы я занялся этими вашими паскудными растениями?

"Я могла бы повесить большую табличку, — думает Ханна с едким юмором, — на двери в мой институт красоты: "Все кремы, которые будут наложены на ваше лицо, изготовлены из растений, собранных Квентином Мак-Кенной, знаменитым пожирателем человеческой плоти". Ну и давка же будет у входа! Или наоборот: все в страхе разбегутся, и мне не останется ничего другого, как уехать жить к папуасам. Поди догадайся!"

— Да, — ответила она, — я бы очень хотела, чтобы вы занялись моими паскудными растениями.

— Тогда понадобятся эти рисунки Соумса. И то, что вы называете листом эквивалентов. Не все растения, названия которых я прочел в списке, растут в Австралии. Разумеется я могу навестить Соумса лично. Хотя…

— Да-да.

— Хотя будет не совсем удобно, если узнают, что я работаю на вас. Это может навредить вам. Нет, ничего не говорите. Вы должны были уже подумать об этом. По крайней мере, я могу повидать старика Соумса? Скажем, в моих собственных интересах. Он знает Австралию как свои пять пальцев.

— Конечно.

— Я также должен знать объемы поставок. Кроме того: какие растения вам нужны в свежем, а какие только в сушеном виде? Куда мне их посылать?

— На склад Огилви.

Он согласен. Не рад, но согласен.

— Я буду посылать их поездами Большой Западной. Нужен еще кто-нибудь для промежуточных этапов. Моя кандидатура отпадает.

— Я не стыжусь вас, — удалось выдавить из себя Ханне.

— Это приятно слышать, но мне на это абсолютно наплевать. Я воспользуюсь услугами двух-трех групп сборщиков-абосов, у которых жил последнее время. Я говорю на их тарабарском языке, да они не такие уж и тупые, как кажется. Мне понадобится немного денег.

— Для начала я намеревалась дать вам шестьдесят фунтов. А затем буду платить…

— Ханна, если есть в мире вещь, которая интересует меня еще меньше, чем деньги, то я чертовски хотел бы узнать, что это такое. Ваши проклятые деньги нужны не мне, а лишь для покупки абосам тростниковой водки и для налаживания перевозок.

— Наложенным платежом было бы очень удобно, да и Большая Западная согласна. А также дилижансы компании Кобба.

— Так вы все продумали, а?

— Да.

Он ухмыльнулся.

— Вы только ее послушайте! Как говорит моя мать, у вас дьявольский ум.

— Она любит меня.

— Ханна, я хорошо рассмотрел лицо матери, и я слышал, как она кашляет. Она долго не протянет. Молчите! Я думаю не о ней, а о малышке Лиззи. Я задохнусь от ярости, если когда-нибудь узнаю, что ее доверили моему чертову кретину-отцу и моим проклятым братьям-кретинам. Она умна?

— Она восхитительна. Я люблю ее как сестру. "Именно так я думала о тебе, Лиззи. С того самого времени".

— Расскажите мне о ней. Все, что придет вам на ум.

Ханна рассказывает, о чем они болтали в течение одиннадцати ночей, деля одну постель. О безудержном смехе, который так часто на них нападал. Уже тогда. В свой рассказ она вставляет несколько детских словечек, словечек Лиззи.

И внезапно ее охватывает волнение, связанное отнюдь не с внешней реакцией Квентина на свой рассказ (да никакой реакции и нет), а с той странной и сильной любовью, которую он питал к сестре. К сестре, которую никогда не видел вблизи — только издали, с расстояния, из укрытия. Которой подарил куклу, названную Франкенштейном…

"Не плачь, Лиззи, все это так старо, из другого времени, другой жизни. Вот уже тридцать лет, как Квентин умер, а я все так же не уверена, нужно ли было говорить тебе о нем. Не плачь, Лиззи…"

Своим безразличным голосом он произнес:

— Вы позаботитесь о ней?

— Клянусь вам, — ответила Ханна, сглатывая комок в горле.

Он опять бросил на нее свой странный, как бы просачивающийся из-под прикрытых век и почти невидимый из-за них взгляд и вскочил в седло.

— Так когда я должен начать поставки этих паскудных растений?

Невозможно остановить работу механизмов в ее мозгу: это было и будет сильнее ее. Разумеется, она уже сделала все расчеты…

— Десятого ноября я буду готова к производству первых баночек крема.

— Этого паскудного крема.

— Пусть так, — ответила Ханна.

Кобар не оставил после себя ни одного яркого воспоминания. За исключением того, что именно там она пришла к соглашению с Квентином Мак-Кенной, к соглашению, которое в ее глазах стало отправной точкой рискованного предприятия.

В Сидней она возвращается с остановками сначала в Батурсте, а затем — в долине Непин. Квентин сопровождает ее. Он держится на расстоянии — то ли из опасения ее скомпрометировать, то ли в силу своей тяги к одиночеству. На каждом этапе он, яростно торгуясь, нанимает коляску и объезжает местность. Два джутовых мешка заполняются настолько, что по прибытии на вокзал с ними едва справляются носильщики. Она сует туда как попало всего понемногу. Яблоки, земляника, морковь, ростки маиса и пшеницы, огурцы и другие растения добывались без особых трудностей. В личных садах и на фермах было также много цветов: шалфей, барвинок, василек, настурция, ноготки, тысячи сортов роз. Поистине неистощима страсть англосаксов к цветоводству! Не возникло проблем и с миндалем, ромашкой, сосновыми почками, а также с укропом, петрушкой, кресс-салатом, бурачником… Но как быть с березой? Лавандой?

Эвкалиптов здесь в избытке, а вот липу она нашла всего одну — перевезенную из родной Нормандии семьей французских колонистов.

Дикий безудержный смех охватил ее по въезде в Сидней. Вообразите себе Квентина Мак-Кенну во главе орды аборигенов (каннибалов, само собой), опустошающих австралийскую флору. А представьте себе ее, Ханну, со ступкой и пестом в руках, смешивающую наугад все, что она смогла найти, и готовящую кремы, которые с успехом могли бы окончательно обезобразить лица сиднейских дам, если вообще не свести их в могилу.

Две величественные арендаторши с красными лицами, сидящие рядом, ошеломленно взирают на нее, тогда как она прыскает от смеха, не в силах больше сдерживать себя: "Ханна, ты кончишь дни на виселице за убийство посредством нанесения штукатурки на их лица!"

Квентин все время держится на виду, охраняя ее, и снимает свой надзор лишь увидев шпили Порт-Джексона, обсерватории и виллы Холтерманнов.

Погрузив два своих огромных мешка на кэб, Ханна распростится с ними до недалекой встречи в общей сложности она отсутствовала одиннадцать дней, а вот теперь, теперь все и начинается.

Шкатулки из сандалового дерева

Темпы, с которыми продвигались работы, привели Ханну в восторг. Скажем, ее "кухня" была уже готова. Оставалось лишь побелить стены и оборудовать отдельный вход. Что и было сделано: прямая лестница вдоль боковой стены одним махом обеспечила связь с соседней улицей. В стене прорубили еще одну дверь — для подъемника, который тоже будет готов через два дня, ну а что касается трех комнат для лаборатории то они уже были оборудованы всем необходимым; длинными столами, стеллажами и двумя из шести запланированных раковин. А это значило, что она может приступать к делу.

Работы в остальных комнатах также близки к завершению. Робби Уоттс удвоил число бригад, что позволило вести строительство двадцать четыре часа в сутки — даже ночью, при свете газовых ламп и фонарей.

Двор разрыли и проложили систему труб, которые станут питать водой главный фонтан и. восемь — десять фонтанчиков, вмурованных в камень. Тесаный булыжник обозначил аллеи: стало видно, как они переплетаясь, ведут к беседкам. В намеченных Диной местах, совсем как на рисунке, появились первые карликовые рощицы: деревца сажались в свежую, привезенную землю. Начали подыматься и заросли кустарника. Уже четко вырисовывалась, очаровывая Ханну, общая идея задуманного.

Несколько комнат на первом и верхнем этажах были отданы в руки художников. В двух или трех из них, где работы двигались особенно быстро, уже приступили к облицовке стен панелями…

— Робби, это невероятно! Вы справитесь намного раньше срока!

Робби лишь пробурчал что-то в ответ. Он терпеть не мог комплиментов и ненавидел всякого, кто, облокотившись на его плечо, следит за ходом того, что он делает.

И вот Ханна заперлась в своей "кухне". Она раскладывает на красных лакированных столах содержимое двух своих огромных мешков, сортирует его. И это длилось тридцать часов подряд. Дина, решившаяся на свой страх и риск отнести ей чай с пирожными, слышит лишь неясное ворчание, достойное карпатского медведя, потревоженного во время зимней спячки. Взгляд серых глаз лишь мимолетно скользнул по ней, а вид у Ханны был такой, будто она вовсе и не узнает Дину.

И лишь утром 5 ноября Коллин Мак-Кенна сама осмеливается осторожно проникнуть к ней. На подносе, который она держит в руках, яичница с ветчиной, гренки и чай. Она застает Ханну сидящей на полу, в юбке, задранной до середины бедра, с взъерошенными волосами, с медной ступкой, зажатой меж колен. И с угрожающим видом.

— Может быть, ты все же поешь? — спрашивает Коллин.

— Я не голодна. И тем не менее — спасибо.

Ее большие зрачки внезапно становятся колючими, в них читается кровожадность.

— Вы когда-нибудь накладывали на лицо крем, неважно какой, ну хоть однажды вы делали себе маску?

— Боже праведный, нет конечно, — отвечает Коллин. — Я не какая-нибудь там индейская женщина, чтобы ходить размалеванной. Только вода и мыло.

Ханна усмехается с видом человека, чьи самые худшие сомнения сполна подтвердились. На столах расставлено никак не меньше двадцати семи различных сосудов большей или меньшей степени заляпанных подозрительного вида пятнами. Названную цифру подтверждает тот факт, что вся посуда пронумерована. По всей видимости, в них содержатся результаты, полученные на разных стадиях исследований. Ханна указывает на бочонок, стоящий подле нее на полу.

— А это номер 28. Он него пахнет еще хуже, чем от остальных. — И голосом, дрожащим от гнева, добавляет — Сумасшедшая, намазавшая этим свое лицо, разогнала бы публику на Джордж-стрит быстрее, чем прокаженный со своим колокольчиком.

Коллин склоняется над бочонком и подозрительно принюхивается.

— Должна признать, что запашок и впрямь…

— Все в точности по рецепту моей матери: коровье молоко, ореховая скорлупа, свежие листья мяты, корень тормантила и почки ели, измельченные в масле из пшеничных ростков.

— Из этого всего можно бы приготовить хороший пудинг. Только прокипятить в виски, чтобы улетучилась вонь.

— Это рецепт моей матери, если не считать, что у меня не было свежих листьев мяты, что вместо тормантила я положила гусиной лапки, а почки ели заменила местной сосной. Что же касается скорлупы ореха, то она не выдержала дороги. Да, и еще: должно быть, я положила слишком много бараньего жира из-за нехватки масла. — Ханна сдвигает руку, лежащую на лице, и широко раскрытыми глазами смотрит в потолок. — Коллин, если честно, то мне хочется всплакнуть.

Коллин Мак-Кенна подходит к одному из столов и наконец водружает на него поднос. Придвигает стул.

— Вставай, садись ешь.

— И помолчи?

— И помолчи.

Тишина. Глядя на поднос так, как если бы пища была отравленной, Ханна принимается за еду. Тихим, немного глухим голосом Коллин спрашивает:

— Вы видели его?

— Видела. Он мне понравился… по-своему.

— Вы нашли… общий язык?

— Он будет работать со мной, по крайней мере до будущего лета. А может, и дольше. Будет собирать все, что мне нужно. Это то, чего вы добивались?

Кивок головы в знак согласия. И очень тихо и бесконечно грустно Коллин говорит:

— Он как будто провалился в очень глубокий и темный колодец. Его ничем нельзя удержать. Я надеялась, что после встречи с вами… такой живой, энергичной…

— Вне всяких сомнений, он вас любит. Вас и Лиззи.

— Но не настолько, чтобы жить ради нас. Он сказал вам, чем займется, когда ему надоест работать на вас?

Ханна медлит. Зачем говорить об этом?

И все же:

— Он пересечет Австралию из конца в конец. Пешком. И, без сомнения, один. От Брисбена до Перта.

Коллин вынуждена сесть.

— Ханна, он ищет смерти, не так ли?

— Он может добиться успеха. Лишь психи добиваются успеха. Нормальный же и пальцем не пошевелит.

— Он умрет.

"Он уже мертв, — подумала Ханна, — и хуже всего, что он сам знает об этом".

Все же она проголодалась. Уписывала бекон с таким аппетитом, что ей стало стыдно. Перед Коллин. За ее неразделенную боль. Однако механизмы в ее мозгу ни на минуту не прекращали работы: "А если добавить душицы?"

Она добавляет душицу, но дело по-прежнему не двигается с места. Пройдет четыре дня, прежде чем ей удастся получить первый приемлемый результат. Шесть дней на боевом посту. Она плетется в свою маленькую квартирку у Огилви. И на этом коротком пути замечает Мику Гунна. Как они и договорились с Лотаром Хатвиллом, коляска Рыжего стоит в отдалении от ее дома. Невозмутимо подняв кнут к небу, он ждет, сидя на козлах. На Ханну никакого внимания: мало ли тут прохожих. Выбор за нею: садиться или не садиться. Разумеется, раз Гунн расположился здесь, значит, Лотар в Сиднее и где-то ожидает ее. Тайно. Может быть, в том черно-белом домике. "Делать мне больше нечего…"

Она проходит, даже не замедлив шага. А несколько минут спустя, уже потушив свет и мысленно возвращаясь в свое царство реторт и ступок, слышит раздающийся в ночи цокот лошадиных копыт. Коляска удаляется.

Не проходит и четырех часов, как она снова во дворе, ярко освещенном фонарями, где каменщики, плотники и садовники чуть ли не наступают друг другу на пятки. Запирается в лаборатории. И текут новые часы и дни поисков. В основе первого результата, полученного ею, — липа и васильки. Она ароматизирует смесь с помощью роз и мяты (все-таки удалось достать), смесь обретает вязкость благодаря добавлению мякоти свежих яблок и очищенного ланолина. Она носит номер 79. Ханна испытывает ее действие на себе в течение шести часов и, когда снимает маску, обнаруживает, что не только выжила, но явно цела и невредима, нисколько не обезображена (а она была готова ко всему). При внимательном разглядывании в зеркало через огромную лупу, взятую у Джеймса Барнеби Соумса, видно, что цвет кожи стал более мягким, более светлым, чем обычно.

Несмотря на усталость, на синие круги под глазами.

Она смывает остатки крема с лица при помощи туалетной воды собственного изготовления — раствора аптечного спирта, которому в течение двух дней и ночей (что это слишком много, она узнает позднее) отдавали свой аромат несколько цветов ноготков, розы, вербены и который затем был приправлен небольшим количеством недозрелого лимона.

Последствия вторичного испытания, которому она себя подвергла, еще более убедительны: кожа лица стала гладкой и мягкой, ее обычная бледность усилилась, не переходя, однако, в синюшную мертвенность. "Лет сто пятьдесят такого интенсивного ухода — и ты, бука, станешь просто красавицей".

Ну, чего еще ждать?

Она запускает семьдесят девятый номер в производство.

Кроткая Дина в каком-то приюте находит ей трех совсем юных девушек, причем одна из них, Мэгги Мак-Грегор, обладает скрытным, но крепким умом. Они станут ее первыми работницами.

Чтобы решить вопрос об упаковке для номера 79, ей понадобится несколько больше времени. Огилви милостиво предложил ей баночки из-под мармелада. Их у него полный склад. Но они оказались слишком велики. И речи быть не может о том, чтобы продавать крем фунтами или килограммами. Мал золотник, да дорог. В конце концов она вступает в переговоры с китайским коммерсантом и покупает у него целую партию маленьких глиняных сосудов, в которых до этого содержался некий тигровый бальзам, божественная мазь, привезенная из Сингапура. Погрузив их в кипящую воду с добавлением спирта (чтобы снять всякие запахи), очистив от китайских этикеток, снабдив маленькими муаровыми крышечками, покрытыми парафином изнутри и перевязанными алыми ленточками снаружи, она убедилась, что сосуды выглядят совсем недурно.

Соответственно и цена — 5 гиней за штуку, — за которую она решила их продавать, все предварительно просчитав. Вот уж чего она сделала чертовски много, так это расчетов, сто раз одно и то же. Она исходила из того, что будет продавать двадцать пять баночек крема в неделю, как только предприятие наберет нужные обороты, а это, по ее мнению, произойдет к январю 1893 года. Спустя еще полгода производство и продажа должны будут удвоиться, если не утроиться, учитывая вынашиваемые ею планы.

Теперь расходы. В первую очередь на содержание работниц (жалованье, питание, транспорт, красные с черным халаты, шапочки с кружевными лентами — она не станет скупиться на спецодежду). Затем исходные продукты для производства, покупка и оформление упаковки, арендная плата сестрам Вильямс, содержание "кухни" (лампы, продукты и оборудование, нуждающееся в замене) и, наконец, собственное жалованье (она великодушно определила его в сумму 1 фунт в неделю)…

Складывая все эти цифры, в промежутках между приступами гнева и истерического смеха она обнаружила, что каждая баночка принесет ей более 4 фунтов. Иными словами, недельный доход составит примерно 22 фунта.

А ведь необходимо вернуть Лотару Хатвиллу полторы тысячи фунтов. Даже больше, учитывая, пусть и умеренные, 40 процентов. Разумеется, он ничего не требовал, тем более — процентов за предоставление ссуды. Но, обремененная этим единственным в ее жизни долгом, она изо всех сил стремится сдержать слово. Должник ты или кредитор, но долг есть долг, и она не даст себе в этом вопросе никаких послаблений. Вернуть Лотару этот долг означало покончить с двойственным характером их отношений: он дал ей взаймы, а она хотела видеть его своим любовником. Такие вещи смешивать нельзя. И она хочет разделить их как можно скорее.

При доходе 22 фунта в неделю выплата долга, включая ссудные проценты (всего 1680 фунтов), займет 66 недель. Полтора года. Это много. Слишком много.

Разумеется, всегда есть возможность продавать больше, чем 25 баночек крема в неделю. "Но ведь ты можешь продать и меньше, дурья твоя башка!" В то же время, если производство и продажа возрастут, то себестоимость снизится, а доходы пойдут вверх…

И все же она принимает решение продавать что-нибудь еще. Например, туалетную воду. И еще раз сталкивается с проблемой упаковки. За отсутствием "изысканных" флаконов, которых она так и не смогла найти в Австралии, в голову пришла идея: использовать флаконы из дерева. Например сандалового, которым Робби Уоттс чуть было не воспользовался для отделки панелей и которое, по его словам, он сможет обработать на токарном станке, чтобы получить высокий прямоугольной формы флакон с завинчивающейся пробкой из того же дерева.

Сандаловое дерево проявило свой аромат. Он смешивается с ароматом туалетной воды и — о чудо! — дает жизнь новому продукту, более утонченному, чем задуманный Ханной вначале. А. если взять другое дерево?..

Вместо одного сорта туалетной воды в руках Ханны оказались три. И она, конечно же, намерена продавать их под разными названиями, с ценой, колеблющейся в зависимости от выбранного сорта дерева: от одной гинеи до двух. И готова держать пари, что последняя будет продаваться лучше, чем остальные, по той лишь причине, что она более дорогая. Хотя в составе видимых изменений не произошло (она всего лишь добавила цветок апельсинового дерева для индивидуализации аромата и для того чтобы примириться с собственной совестью, которая, впрочем, оказалась очень покладистой). В итоге она считает вполне реальным доход в сумме 16 фунтов в неделю.

"Плюс 22 фунта от кремов, итого 38. Мне понадобится сто лет, чтобы стать богатой. Нужно подыскивать что-нибудь другое…"

Первая из посылок Квентина Мак-Кенны дошла до нее в середине ноября. Фантастика! Один лишь дьявол знает, где он смог найти лаванду, чертову лаванду, "вашу трижды проклятую лаванду", как писал он. Он также прислал водоросли, еще влажные от морской воды, и много другого, например цветы арники и зверобоя.

Благодаря этому ей удается начать работы по приготовлению второго сорта крема для ухода за лицом. Для этого, уже третьего оружия в ее арсенале, она готовит отвар, где смешиваются арника, шалфей, мальва, морковь, огурец и, как всегда у ее матери, мякоть яблока, мед и масло из сладкого миндаля. Этот продукт носит номер 91. Как и предыдущий, семьдесят девятый номер, он не получает никакого названия, поскольку Ханна не нашла ничего, что могло бы точно выразить ее мысли об утонченности, женственности с налетом снобизма.

Какое-то время она обдумывала идею о создании третьего сорта крема или новой туалетной воды. Она задала себе вопрос: какой продукт мог бы дополнить созданную ею гамму? Куда пойти: вверх или вниз? Сделать его еще более роскошным, а значит, еще более дорогим? Или, наоборот, раскладывать кремы в старые баночки из-под горчицы или варенья, предложенные Огилви, а туалетную воду разливать во флаконы из обычного стекла, на самый крайний случай, с ленточкой? Второе предложение позволило бы привлечь менее расточительных клиентов.

От этого она отказалась. Со временем будет видно. А сейчас главное — заработать наконец деньги и, что особенно важно, создать, навязать имидж своей марки. "Это главное, Ханна: имидж марки. Никогда не забывай об этом. Даже если временно придется понести потери".

У Дины поистине счастливая рука, ведь именно она привела к ней Мэгги Мак-Грегор. У этой полной блеклой девушки оказались врожденные организаторские способности, методичность, властный характер, хотя в основном она открывала рот лишь для того, чтобы отправить туда пищу. Ей хватило нескольких дней, чтобы разобраться с цветами, листьями и ветками; она работает со ступкой и трамбовкой лучше, чем сама Ханна ("Если ты не умеешь даже сварить суп, то чему тут удивляться?") Скоро в резерве скопилось по сто баночек крема и сто двадцать флаконов туалетной воды всех видов.

Последние дни Ханна почти не принимала участия в производстве. Она готовилась воплотить в жизнь одну из своих первых задумок и, без сомнения, самую удачную.

Потому что мало просто производить, мало создать салон и продукты, мало выставить их на продажу. Еще нужно, чтобы о тебе знали. Именно это — главное…

У краснодеревщика, которого ей порекомендовал Робби Уоттс, она заказывает очень красивые шкатулки из сандалового дерева, инкрустированные розовым, выстланные внутри черным бархатом, с отделениями для двух баночек и трех флаконов туалетной воды. Всего пятьдесят шкатулок. И на крышке, в верхнем левом углу, ее выгравированная золотом роспись: четыре вертикальные черты, слегка наклоненные вправо и скрепленные линией, прочерченной справа налево, с утолщенным кончиком, что придает ей вид китайского иероглифа. Двойное "Н" ее имени.

Цена шкатулки — сто гиней.

Это просто сумасшествие, — заметила Коллин. — Вы никогда их не продадите. Ни одна австралийка не позволит себе потратить такую сумму.

Пожалуй, ни одна. А вот их мужья… В качестве подарка к Рождеству. Или к годовщине свадьбы. Мало ли случаев? Коллин, хотите пари?

Она встретится с Родом Мак-Кенной, старшим сыном Коллин, в его рабочем кабинете в помещении Совета по делам колоний. И это при том, что она не слишком-то его жаловала и уж никак не могла вообразить себя лежащей с ним в одной постели. Не потому что у него был высокомерный вид, не потому что он был слишком велик для нее со своим почти двухметровым ростом. Виною тут скорее тупость, присущая многим мужчинам, очень способным и умным на работе, но абсолютно бестолковым в остальное время суток. В частности, в отношении женщин. "Извини, Лиззи, но ты знаешь, что твой брат был именно таким. Не говори мне, что ты обожала его. К тому же он умер. А за давностью лет…"

Дело в том, что Род может быть ей полезен.

— Все очень просто, — произносит Ханна, стоя напротив него (нос ее на уровне кармашка его жилета, куда уходит цепочка от часов). — Я прошу составить мне список двенадцати самых богатых людей Сиднея… Нет, погодите, двадцати, но при условии, что они женаты. Тех, чьи жены делают погоду в высшем обществе этого города… Нет, мне абсолютно все равно, любят они своих жен или нет… Вы ведь всех знаете, не так ли? На таком высоком посту, с вашим честолюбием и вашим исключительным здравомыслием…

Род согласен, что обладает названными качествами, как и многими другими. "Еще больший дурак, чем я предполагала". Ладно, он составит список. Но вот другая просьба Ханны еще больше озадачила его. Когда занимаешься политикой, то просить журналистов об услуге — дело всегда деликатное…

— Ну же, Род, — сказала она. — Совсем напротив — это вы окажете им услугу, намекнув на то, что в Сиднее (не в Лондоне, не в Париже, а в Сиднее, что само по себе уже удивительно) вот-вот откроется салон красоты, специально для элиты, предлагающий кремы, приготовленные здесь, в Австралии, но по тайным тысячелетним рецептам венгерских цыган. Для журналистов такая информация — просто клад.

"Для тебя тоже, Ханна".

Механизм заработал. Вскоре после описанного визита, смущенная и недоумевающая, она поочередно приняла светских обозревателей двух газет: "Бюллетень" и "Сидней морнинг геральд". Затянутая в свое платье для особых случаев, в то самое, с тридцатью девятью пуговицами, стреляя серыми глазами так, что почти загипнотизировала обоих несчастных, поигрывая точёной талией и даже тем легким акцентом, с каким она говорила по-английски, Ханна, ни перед чем не останавливаясь, поведала им самую наглую ложь: что она — австрийка, точнее жительница Вены, дочь графа, чьим кузеном является эрцгерцог Рудольф…

— Увы, да, именно тот, который так трагически погиб в Мейерлинге. Я немного знала бедного юношу, но моей подругой детства была Мария Ветцер. Какая трагедия! Я до сих пор, три года спустя, оплакиваю их…

…Она им также рассказала, что ей 27 лет — "Я выгляжу моложе? Не ищите причин: все дело в моих кремах!"— и что она хранит тайный рецепт королевы цыган, приехавшей умирать в замок ее отца.

— Поверьте, она выглядела на 30–35, а было ей по меньшей мере 75, ведь она знала императора Наполеона.

…Могут ли кремы омолодить женщину? Она засмеялась и жеманно ответила:

— Ну не настолько, чтобы вновь вернуть в детство. А вот стереть лет 10–15 — это вполне возможно.

Она показала им свою "кухню", представила тех, кого назвала "своими малютками-подмастерьями". В данном случае ими были специально нанятые четыре прехорошенькие работницы, затянутые в ярко-алые с черным халатики (малообщительная Мэгги и ее подружки по приюту вряд ли произвели бы на журналистов впечатление).

И, наконец, под большим секретом, абсолютно убежденная, что они разнесут его, едва выйдя за порог дома, она поведала, что пятьдесят шикарных шкатулок с образцами каждого крема и туалетной воды уже посланы в подарок пятидесяти самым элегантным женщинам Сиднея, отобранным в ходе долгого наблюдения.

— Коллин, что, по вашему мнению, произойдет дальше?

— Вы действительно посылали шкатулки, но всего двенадцать. И те, что остались обойденными, будут терзать своих несчастных мужей, пока не получат их. Надо же доказать подругам, что они тоже фигурируют в вашем так называемом списке пятидесяти…

— Да, милая Коллин.

— У вас дьявольский ум.

— Спасибо, Коллин.

"В тот день и ты, Лиззи, была на "кухне". Ты помнишь? Это был твой первый визит в мою лабораторию. И ты хохотала, ты так хохотала!"

Она продаст оставшиеся шкатулки в течение трех дней. По сто гиней за штуку. Продала бы, вероятно, и в пять раз больше, но она намеренно ограничила эту партию, чтобы сориентировать будущих покупателей на розничную торговлю. И здесь расчеты оправдались: 38 баночек и 79 флаконов разошлись за десять дней. Чистый доход 120 фунтов и 11 шиллингов. За десять дней. По 12 фунтов в день. В год 4 тысячи фунтов.

"Ты еще чертовски далека от заветной суммы в банке…"

Декабрь 92-го года. Южное лето в самом разгаре. От Лотара Хатвилла она получила уже два письма. Оба написаны незнакомым почерком — несомненно, постарался Гунн по приказу господина. Смысл обоих посланий одинаков: "Я должен немедленно вас видеть". Уже дважды она отклоняла приглашения, делая вид, будто не замечает немого присутствия Рыжего Мики. А в третий раз, 12 декабря, считая, что вправе позволить себе некоторое отступление от этого бешеного ритма работы в течение многих недель, она дождалась, пока останется совсем одна, и села в экипаж, снова ожидавший ее на углу улицы.

Я — эквилибристка

— Устала?

— Да.

Она лежит с закрытыми глазами. В нескольких метрах за нею возвышается черный с белым дом художника. Из-за скал, между которыми извивается узенькая тропинка, видна лишь его крыша. С той стороны дом полностью заслоняет собой горизонт, а перед Ханной — лишь воды Тихого океана с белыми парусами судов, вышедших из Ботанического залива.

Она лежит спиною прямо на мостках — странных, идиотских, продолжающих береговые утесы и возвышающихся над океаном не менее чем на сорок метров. В широких промежутках между белыми и черными досками — бездна, она физически ощущает это. "Вот иллюстрация моей жизни в Австралии. Я — эквилибристка".

…Она физически ощущает это и черпает в этом удовольствие. Как, собственно, можно наслаждаться тем, что так опасно? Ты висишь в воздухе! А ведь и правда, ей хорошо! Ей тепло, лучи солнца падают на нее именно так, как ей хочется, и это, оказывается, очень приятно.

— Ханна, ты не боишься бездны?

— Нет.

Перил нет ни с одной, ни с другой стороны. Эта отчаянная конструкция простирается в воздухе на пять-шестъ метров, а потом обрывается.

— Кто построил эту штуку?

— Художник.

— Он — безумец.

— Законченный.

— Но я очень люблю безумцев. Я когда-нибудь смогу встретиться с ним?

— Он хочет написать тебя.

— Почему бы и нет?

— Обнаженной.

— Почему бы и нет?

Накануне, когда она вышла из экипажа, дом пустовал, хотя ужин был приготовлен на двоих. Она видела, как уехал Мика Гунн, и в ожидании ходила по комнатам дольше, чем в первый раз. На верхнем этаже, по соседству со спальнями, обнаружила мастерскую, увешанную холстами, прикрытыми от пыли сукном. Это была такая же мазня, как и картины, которые она видела внизу. Тогда еще Ханна не имела ни малейшего представления о живописи. Если она и знала имя Леонардо да Винчи, то благодаря его знаменитой Джоконде, чье имя однажды попалось ей на глаза при чтении. Она снимала сукно и рассматривала одну картину за другой. Подписи их создателей трудно было разобрать ("эти типы не могут даже толком написать свою фамилию!"): Сезанн, Дега, Мане, Ренуар… "Явно французы. А этот Писсарро, должно быть, итальянец или испанец…"

Тот факт, что она оказалась одна в заброшенном тихом доме, ощущение, что она совершает чуть ли не святотатство, роясь в секретах хозяина, а может, сама смена полотей в свете керосиновой лампы — все это так или иначе сыграло свою роль: она впала в какое-то гипнотическое состояние. Это был почти шок, сравнимый разве что с любовным экстазом. Он достиг апогея, когда Ханна остановилась перед картиной Ван Гога. Это были подсолнухи такого ярко-желтого цвета, что казались почти белыми. И она вновь погрузилась в свои давние чувства и ощущения, словно оказалась там, вблизи родного местечка. "Ханна, это чертовски красиво…" Именно тогда и родилась ее почти болезненная страсть к живописи…

— А как случилось, что в доме нет ни одной картины этого твоего художника?

— Он сжигает их, как только напишет.

Ошеломленная, она широко раскрыла глаза: зачем?

На его взгляд, — объяснил Лотар, — его картины ничего не стоят. Он десять лет прожил во Франции и привез оттуда целую кипу картин своих друзей-художников. И с тех пор пытается им подражать.

— Он богат?

— Очень.

…Накануне Лотар явился лишь к полуночи. Он принес тысячу извинений: задержался на деловом вечере, который был официальной причиной его очередного приезда в Сидней. Вместе поужинали. Впервые в жизни она попробовала вино, которое к тому же оказалось очень хорошим. Она почувствовала легкое опьянение, и они долго занимались любовью все с теми же поразительными результатами. Если не более…

Ханна сделала для себя захватывающие открытия: оказывается, в постели инициатива может исходить и от женщины, она может вести свою игру; вместо того чтобы просто ждать и получать удовольствие, она может дарить его, навязывать свой собственный ритм и довести мужчину до вершины экстаза, заставить его трепетать совсем по-женски, и стонать, и просить о пощаде, в каком-то смысле властвовать над ним. И еще: можно вкусить одинаковое наслаждение в обоих этих случаях. Какая интересная находка!

Наутро Лотара в постели не оказалось. Она нашла его в углу огромной комнаты на первом этаже, служащей кухней, где он, обжигая пальцы, пытался поджарить бекон. Она сменила его (правда, тоже без особого успеха) и высказала желание завтракать на солнце. Тогда они и обнаружили эти странные мостки — мостки Безумца, подвешенные над океаном. Лотар отказался взойти на них. Но она ступила на метр-второй, и он вынужден был последовать за нею, — "только если ты разденешься, тогда хоть будет за что рисковать жизнью…". Не раздумывая, она отдала свою сорочку ветру с океана и, ощущая его знойные дуновения каждой клеточкой кожи, проследила, как та погружается в иссиня-черные воды…

"Я меняюсь, — думала она, лежа затылком на бедре Лотара. — И дело не в том, что вот разделась догола на солнце перед мужчиной… Ханна, уже тогда, в местечке, тебе это нравилось — не перед мужчинами, хотя однажды Мендель чуть не нарвался на тебя (впрочем, может, тебе как раз этого и хотелось). И не в том, что ты занимаешься теперь любовью, черпая из нее все мирские радости. Если радость существует, так почему ее не взять — одну из немногих вещей, за которые не надо платить. Нет, изменения идут в голове: ты все тоньше начинаешь разбираться в людях, в том, что у них на уме, о чем они думают и почему. Учти, со временем это может сделаться назойливым, если ты станешь излишне проницательной. Быть дурочкой — это как наволочка на подушке: это сохраняет. А ты защищена все меньше и меньше…"

Она почувствовала, что настал подходящий момент. И, пытаясь взглянуть прямо на солнце, спросила:

— Зачем ты хотел меня видеть?

— Я больше не мог без тебя.

— Но это явно не главная причина, — терпеливо заметила она.

— Молчание.

И наконец он произнес: Элоиза.

— Итак, вначале он соврал Элоизе, добавив две тысячи фунтов к действительной стоимости шхуны. Элоиза со своим злобным недоверием навела справки и обнаружила разницу. Последовали ее раздраженные вопросы. Он соврал еще раз, сославшись на карточные долги. Вначале она поверила. На время. А потом…

Одним ловким кошачьим движением Ханна встала. Одна из двух Ханн, постоянно живущих в ней, отметила звериную грациозность этого движения, недюжинную силу, заключенную в ста сорока восьми сантиметрах ее роста; подумала, как хорошо быть обнаженной, без всех этих идиотских предметов, которые женщина вынуждена носить. Что ж, она даже корсета никогда не носит, ее тонкая от природы талия, без сомнения, ничего не выиграет, если она затянется в эту упряжь, как лошадь.

Вторая Ханна дрожит от гнева. До края мостков девять досок. Она делает шаг, второй… Остается всего три или четыре доски.

— Значит, твоя Элоиза обнаружила, что я… Она знает, что я все еще в Сиднее?

— Пока нет.

— Она скоро узнает об этом. Узнает и о том, что я открыла свое дело. Так?

— Да.

— Отсюда она сделает вывод, что ты лгал ей с самого начала. И что эти несчастные полторы тысячи фунтов, а то и все две ты передал именно мне.

— Да.

Ханна делает еще шаг. Осталось всего две доски.

— Она вспомнит, что у меня не было ничего, когда я нанялась к ней в горничные. И главное — что я уехала, не доставив ей удовольствия выставить меня за дверь. Она непременно сделает вывод, что я — твоя любовница.

Еще один шаг вперед. Мостки поскрипывают, дрожат у нее под ногами, как живое существо.

— Она как фурия ворвется в Сидней и обвинит меня… В. чем? Что я украла деньги, послужившие для открытия моего предприятия. Добавит, что не хочет вмешивать в дело полицию. Из жалости. Но что она вынуждена предостеречь от еврейской потаскушки, то есть от меня, всех честных женщин Сиднея и всей Австралии. А это не лучшая реклама для моего дела. Ты об этом подумал, Лотар?

— Да.

— Я уверена, что ты подумал именно об этом. Абсолютно уверена.

Она делает еще шаг, последний, и оказывается на самом краю. Между вздернутыми сосками грудей и розовыми пальцами ног видит Тихий океан — там, внизу, под нею.

— Ради всего святого, Ханна, не стой там, — послышался за ее спиной глухой голос Лотара Хатвилла. — Я боюсь за тебя.

— А я не боюсь. Ни мостков, ни единого живого существа. Не боюсь — и все!

"…Но, Ханна, где же, кроме как в постели, ты могла бы так быстро добыть эти деньги? Ты думаешь, банк предоставил бы тебе кредит? Да они бы вертели тебя со всех сторон и потешались. Женщина, которая хочет заняться бизнесом! Подумать только!"

— Ханна, я тебя умоляю!

Более или менее успокоившись, она пускается в обратный путь. Один шаг, два… Вибрация исчезает, тряска тоже. "Ты сумасшедшая!" Она поворачивается лицом к Лотару, у которого и вправду очень встревоженный вид.

"Посмотри-ка, Ханна: он весь в поту. А еще говорят, что мы, женщины, слабые существа".

— Все это такие пустяки, Лотар.

Ее гнев полностью прошел. Механизмы в голове работают. Она почти уверена, что он лжет. Элоиза ничего не знает, он все придумал сам. Зачем? Да это же очень просто: хочет убить двух зайцев. Избавиться от жены и навечно заполучить меня, сделав сообщницей. Дай Боже, чтобы это было не так.

Не сгибаясь в пояснице, она садится на корточки. Ну что же ты, Лотар? Влажными губами касается его живота и пристально смотрит ему в глаза.

— Люби меня. Здесь. Сейчас.

Солнце печет. У Ханны очень белая кожа, но еще немного, и она станет красной как рак. Впрочем, загорать она вообще не любит.

Они вернулись в большую комнату на нижнем этаже, и она попросила Лотара открыть все окна, что он послушно и сделал. Она поднялась наверх и долго-долго поливала себя холодной водой, потом, воспользовавшись случаем, вымыла голову. Чтобы выиграть хоть немного времени: "Ты очень хорошо знаешь, что он тебе сейчас скажет".

Спустившись наконец вниз, она, конечно же, застала его одетым (девичья скромность), сидящим на полукруглом диване у окна с книгой в руках. Но он не читал — смотрел на волны.

— Ты голоден?

Он покачал головой.

— А я — да. — Она пошла на кухню и приготовила себе легкую закуску: холодное мясо, ветчина, немного свежего сала, соленого масла и салата между двумя кусками этого противного англосакского хлеба.

На скрип двери Лотар повернул голову, и она догадалась, что он вот-вот заговорит. С полным ртом она попросила:

— Молчи.

— Есть выход.

"Ханна, ты все-таки не ошиблась".

— Есть выход, который может решить все, — повторил он глухим голосом.

— Но не тот, который ты имеешь в виду.

— Я люблю тебя.

Самое удивительное, что она действительно была голодна, проглотила бы и быка. Она вгрызается в свой фантастический бутерброд с аппетитом хищника, ее маленькие острые белые зубки режут мясо и сало, как ножи мясорубки. Лотар Хатвилл вызывает у нее сейчас взвинченность или даже раздражение. Зачем он впутывает ее в свои отношения с Элоизой? Если ему больше невмоготу, пусть бросит жену и, забыв о ее деньгах, выкручивается сам. Та маленькая толика нежности, которую Ханна испытывала к этому человеку, полностью испарилась…

"Вот и еще один урок: чтобы заниматься любовью, совсем не обязательно любить. Если даже не наоборот: когда очень любишь, наслаждение может уменьшиться или, во всяком случае, будет другим. Этим и объясняется то, что происходит у нас с Тадеушем".

— Я люблю тебя и не могу без тебя, Ханна.

Большим и указательным пальцами она отделяет от сала шкурку и с большим изяществом кладет ее на край тарелки.

— Лотар, это не причина для убийства.

Она меряет шагами большую комнату. Взад-вперед, взад-вперед.

— Я не сам убью ее, — отвечает он, стоя сзади.

— Я понимаю: Мика Гунн.

— Он уже убивал. По меньшей мере дважды. Я — единственный в Австралии, кто знает об этом. Это произошло в Лондоне, и полиция все еще разыскивает его. Он убьет Элоизу, если я велю ему это сделать. Он ни в чем не может мне отказать. Кроме прочего, он ее ненавидит. Я буду в отъезде, когда все произойдет.

Она разворачивается в его сторону, смотрит ему в лицо. Хоть она и была готова к чему-то подобному, его спокойствие застало ее врасплох. "Хоть бы одеться: "костюм в чем мать родила" не лучший вариант для разговоров подобного рода. До чего же идиотское положение!"

— Полиция мною не заинтересуется, — продолжал он. — С Микой тоже все улажено: я дам ему сто фунтов, и он уедет в Америку. А потом я смогу жениться на тебе.

— Чего уж лучше, — сказала она, вложив в ответ весь свой сарказм. — С деньгами Элоизы мы будем купаться в роскоши. Нет уж, извини.

Она присаживается в противоположном конце комнаты, чтобы быть подальше от него. Все механизмы в ее голове работают на полную мощность.

— Во-первых, Лотар, я никогда не выйду за тебя замуж. Никогда. Даже если бы ты стал вдовцом в результате ее самой естественной смерти и заполучил бы сокровища Великих Моголов. Выбор сделан давно, и я не намерена менять свое решение. — Какая-то безжалостная радость поднималась в ее душе. — Во-вторых, Лотар Хатвилл, я напишу письмо или, вернее, два письма и передам их своим доверенным лицам. В них я изложу, как ты мне предложил убить твою жену с помощью Мики Гунна или без него, чтобы затем жениться на мне. Если с Элоизой что-нибудь случится: упадет ли она с лошади, подавится ли вестфальской ветчиной, покончит ли жизнь самоубийством — письма уйдут в полицию. Я также напишу, что пыталась отговорить тебя, но, по правде говоря, думала, что все, что ты рассказал, — просто шутка. Впрочем, это и так шутка и ничего больше.

Он всматривается в нее с обычным спокойствием, в котором впервые приоткрывается сдерживаемая ярость. Его длинные красивые руки расслаблены. И опасны.

— Я верну тебе твои полторы тысячи. Тысячу шестьсот восемьдесят фунтов, вместе с процентами.

— Это излишне, Ханна. Тем более — с процентами.

— Я верну тебе все вплоть до последнего фунта. Это дело нескольких месяцев.

Он не пошевелился, замуровавшись в своем спокойствии, которое начинает ее беспокоить. "Эта твоя угроза с письмами рушит все его планы. С твоим участием или без оного. Ты приговорила его к миру с Элоизой до конца дней. Это жестоко. Это может довести его до отчаяния, до того, что ему придет в голову удавить тебя… Идиотка, опять ты допустила ошибку!"

Она встает и направляется к лестнице. Считает ступеньки. Причесывается на ходу, заставляя себя тянуть время. И в какой-то момент, благодаря зеркалу, видит его прямо у себя за спиной.

— Ты хочешь разрыва, Ханна?

— Что за бред?

Она выдерживает его взгляд и улыбается. Он спрашивает опять:

— Значит, мы будем видеться?

Она поворачивается к нему лицом, обнимает его, гладит по щеке.

— Но без помощи Мики Гунна. Скоро у меня будет достаточно денег, чтобы купить себе карету. (Она следит за его руками.) Ты самый удивительный любовник, о каком я могла только мечтать. Как же без тебя?

Она продолжает сжимать его в объятиях, лаская до безумия, виснет у него на шее, испытывая наслаждение, хотя уже приняла однозначное решение, что больше никогда не будет с ним встречаться. "Все же странно, что физическая близость и любовь — это разные вещи. Я думала иначе…" Проходит минута. И лишь по тому, как он начал целовать ее в ответ, она чувствует, что опасность миновала. Теперь можно одеться. Она отстраняется от него.

— Хотела бы я знать, куда задевались мои сапожки?

— Вчера вечером мы были такими нетерпеливыми…

Уже заканчивая одеваться, обнаруживает, что Лотара в комнате нет. Она берет шляпку и кошелек и тоже спускается вниз. Через окно видит его на лестнице, вырубленной в скале и ведущей к этим безумным мосткам. Вот он ступает на черно-белый настил, и Ханну вновь охватывает беспокойство: еще не хватало, чтобы он бросился вниз. Как можно быть таким старым и в то же время таким безрассудным?

— Лотар, я ухожу. У меня много работы…

Он прошел уже половину пути. Оборачивается на ходу.

— Мика тебя проводит. "Нет, только не Мика!"

— Я хочу немного прогуляться. Я в Польше много ходила…

"Этот старый дурак сейчас прыгнет!" Она уже открыла рот, чтобы закричать. Но нет, к ее огромному облегчению, он садится, свесив ноги над бездной. Затем вытягивается на спине, прикрыв лицо полусогнутыми руками. "Он не прыгнет. Он бы уже это сделал, чтобы обвинение пало на меня. Полное отсутствие характера!" (Она даже сама удивилась этой своей логике, которая тем не менее кажется ей неоспоримой.)

Она выходит из дома. Мики Гунна нигде не видно. Вокруг ужасающе пустынно. И лишь с одной точки, со скалистого выступа, возвышающегося над другими, она увидит мостки Безумца, нелепо нависающие над тысячами и тысячами километров океана, и Лотара Хатвилла, все так же лежащего на спине и все такого же неподвижного.

Полчаса спустя ее подберет компания, возвращающаяся с пикника в Сидней.

Прежде чем вновь засесть за счета, она напишет письмо Квентину Мак-Кенне. (Она не знает, где его можно застать, но Джеймс Соумс, старый ботаник, сообщил ей, что тот иногда навещает его.) Она поведает Квентину все, поделится своими опасениями, иногда, из предосторожности, употребляя лишь инициалы. "Рыжий меня особенно беспокоит". Он поймет: тогда, в поезде, она рассказывала ему о Хатвиллах и Мике Гунне.

Открытие комплекса, каждую деталь которого она обдумала сама, состоялось 14 декабря, на шесть дней раньше запланированного срока.

Это был триумф. Хотя чему удивляться: хорошая идея и большое упорство не могут не привести к успеху. Вернувшись из Кобара, из своей экспедиции на Запад, она, если не считать субботней ночи и воскресного утра, проведенных в Ботанической бухте, посвящала делам более двадцати часов ежедневно в течение всей недели.

Но результаты говорят сами за себя: 283 фунта дохода только за первую неделю…

Рождественские ночь и день Ханна решила провести одна. (И впредь она будет встречать одна все праздники, падающие на конец года, пока не соединится с Тадеушем. И только с ним…)

Удрученная мыслью о ее одиночестве, а затем задетая отказом, семья Мак-Кеннов умоляет ее присоединиться к ним. Сначала — Коллин. Затем Алек, тот из четырех сыновей (Квентин был как бы сброшен со счетов), который наиболее отдалился от отца и рода. Двадцать четвертого, к шести часам вечера, он приехал к ней в коляске в сопровождении Лиззи и очень любезно пытался настоять на своем. А она твердила "нет" с такой же ответной любезностью, но с еще большим упорством. Ее не поколебали даже слезы Лиззи. И не потому что она была слишком занята — ей просто хотелось побыть одной. И поспать. Несмотря на свое крепкое здоровье, она чувствовала усталость. И не только физическую: она испытала муки одиночества, заброшенности и безотчетное желание отдаться этим тягостным чувствам. В общем, она страдала от погружения в чужой для нее мир, где говорят только по-английски. Успех, как ни странно, породил в ней острый приступ ностальгии. Ее неотвязно преследуют картины, звуки, запахи того мира, которого она (была почему-то такая уверенность) больше не увидит: улиц Гойна, Крахмальной, Садов Сакса, Вислы с крутизной ее берегов, плоской равнины ее детства…

В ночь с 24 на 25 декабря она несколько раз просыпалась, плача навзрыд: ей приснилось, что Тадеуш тоже в Австралии, она видела его высокую и тонкую фигуру среди товаров и телег в порту Сиднея, и он шел к ней со своей восхитительной улыбкой на устах, но, когда она готова была упасть в его объятия, когда она бросилась ему навстречу, он отвернулся от нее навсегда. Из-за того, что она совершила — спать со всеми этими мужчинами (во сне у нее было по меньшей мере полсотни любовников) и позировать художникам обнаженной: отныне всякий может вообразить ее в чем мать родила, разглядывать ее грудь, живот, все интимные уголки ее тела.

Но депрессия не привела Ханну в отчаяние. Она хорошо знала, что это проходит, и решительно отдалась в ее власть. А как же иначе? Вторая Ханна, которая постоянно ее изучает, уже ухмыляется: "все это лишь потому, что ты добилась первой из поставленных целей и теперь немного расслабилась, сбавила обороты. Так всегда бывает после победы: вначале восторженность, а потом, очень скоро, ее сменяет пустота. Так что кончай-ка хныкать, а?"

Она пытается уснуть. Тщетно. Лежат в темноте с широко раскрытыми глазами две Ханны. Одна здраво считает, что комплекс в Сиднее — лишь начало, причем скромное: до счета, на котором будут лежать сто тысяч франков, еще далеко, предстоит решить тысячи проблем, и это не самый подходящий момент для выхода из игры. А другая просто хочет зарыться лицом в подушку и выплакать все слезы, совсем как девочка, у которой сломали куклу.

"А ведь у тебя никогда не было куклы".

В конце концов она зажгла свет. Из дюжины книг, привезенных в вышитой сумке из Европы, она достала одну, не на французском, не на немецком или английском (это все чужие ей языки). На русском. Это единственная книга, которая хоть как-то сможет заглушить ее ностальгию: "Герой нашего времени" Лермонтова. Раскрыв книгу наугад, она принялась читать. Вернее, перечитывать. Слова, вложенные писателем в уста Печорина, почти тут же потрясли ее: "Это не будет слишком уж большой потерей для мира; да и к тому же я начинаю порядком хандрить в этом мире. Я похож на человека, зевающего на балу, который не может вернуться домой и лечь спать лишь потому, что его карета еще не подана…"

Да, эти слова потрясли ее. И не потому что в них были выражены ее, Ханны, чувства. Между ними — пропасть. Но странная ассоциация навела ее на мысль о Тадеуше. Вот Тадеуш мог бы так сказать, так подумать. Рано или поздно…

Шел, должно быть, третий час ночи — время, в которое она обычно вставала. Но сегодня торопиться некуда. Весь этот день, 25 декабря, будет мертвым днем. Не может быть и речи о том, чтобы открыть институт красоты или даже кафе-кондитерскую. Тишина сиднейской ночи абсолютна. И именно благодаря тишине она улавливает звук шагов по деревянной лестнице, ведущей в ее апартаменты.

Она сосредоточивает взгляд на двери, закрытой на двойной запор, и ее рука тянется к бритве, лежащей под подушкой. Шаги замерли. За дверью слышится чье-то дыхание. Как неимоверно медленно тянется время! И вот она слышит чье-то царапанье по дереву.

— Кто там?

— Квентин… — шепчет этот "кто-то". 

Вы что, кого-нибудь убили?

Он откинул голову назад и окинул внимательным взором обе комнаты. Потом, покачав головой, бросил:

— Можно подумать, что вы совсем бедны.

Когда он вошел, она заперла дверь и зажгла лампу, которую погасила перед тем, как открыть ему. Лампа у нее в руке, сама она прислонилась к косяку и свесила вторую руку вдоль туловища (в этой руке у нее бритва, хотя сейчас ей стыдно за такую недоверчивость). Квентин, как обычно, в своей голубой рубашке и полотняных брюках, в грубых сапогах из сыромятной кожи. Вся его одежда кажется заскорузлой от пота; на одном рукаве небрежно пришита грубая заплата, более темного цвета, чем рубашка. На левой скуле темнеет синяк, а правая рука в крови.

— Вы ранены?

— Уберите вашу чертову бритву.

Она поставила лампу и положила бритву на стул, заменявший ей ночной столик.

— Вы ранены?

Он внимательно, словно видя ее в первый раз, осмотрел свою руку.

— Это ерунда, просто царапина.

— Вы подрались с кем-то?

— Такое со мной бывает. — Он сказал это серьезно, а потом добавил — Никто не видел, как я вошел к вам, и, если вы хотите, я могу уйти.

Лицо у него еще более изможденное, чем то, которое запомнилось ей. Он кажется совсем обессилевшим, но держится, видимо, благодаря тому, что выпил. "И, наверное, много. Он, должно быть, привык к этому".

— Покажите мне руку.

Рука располосована пониже локтя, из глубокой раны на ладони течет кровь.

— Можно подумать, что вы схватились за лезвие ножа.

Он молчит, слегка покачиваясь. Она усаживает его на кровать и только теперь замечает, что рубашка разрезана слева направо как раз над его грубым кожаным поясом. Эта рана тоже кровоточит.

— Снимите рубашку.

— Идите вы!

Она снимает с него рубашку и приходит в ужас: до чего же он тощий. Он спокойно подчиняется ей, время от времени закрывая глаза.

— Вы кого-нибудь убили, Квентин?

Рана на животе представляет собой очень длинный разрез. Можно ясно увидеть, что нож вошел в самый центр живота, только неглубоко, а потом лезвие скользнуло вправо, разрезая тело.

— Кто-то хотел распороть вам живот, а вы схватили лезвие рукой и отвели его. Правда?

Он опускается спиной на кровать. Время от времени открывая глаза, смотрит на Ханну. Она приносит воды и тряпку и с обычным своим хладнокровием промывает его раны.

— У меня есть только чай.

— Не хочу.

После этих слов наступает долгое молчание, и она думает, что Квентин уснул. Но он вдруг начинает бормотать: ему надо поговорить с нею об этих "чертовых растениях", о том, получила ли она все, что он отправил, и, кстати, не может ли она отобрать их тщательней, сократив список, она должна точнее знать, что же ей действительно нужно, особенно теперь, когда ее "чертово дело" уже пошло. Все это он выговорил сразу.

— "Да" по всем вопросам, — ответила она. — Я составлю вам новый, более точный и короткий список. Лежите спокойно. От вас несет, как от трех скунсов. Вы что, никогда не меняете рубашку?

— У меня другой нет.

Ханна помогает ему улечься удобнее. "Бездомный котенок, — думает она, — бездомный, большой и очень худой котенок, покрытый шрамами, в которого каждый норовит бросить камень". Ей опять хочется плакать, и, как обычно, она подавляет это желание, уйдя в работу.

— Снимите и брюки. Попробую их выстирать и залатать дырки, хотя я не очень-то умею это делать. А мы помолчим, — добавляет она любимые слова Коллин.

Ей удается стащить с него сапоги. Слава Богу, ноги более-менее чистые. С какой-то отчаянной, безумной энергией расстегивает на нем пояс и ширинку и резким движением стаскивает брюки за штанины. И… замирает, чувствуя, что вся покраснела, ей становится не по себе от стыда. Он снова смотрит на нее.

— Теперь вы довольны?

То, что отличает мужчину от женщины, ампутировано, отрезано почти до основания. Шов грубый и очень старый.

Она покачала головой.

— Квентин, я вовсе не думала…

Ее вновь выручает работа: как всегда энергично, она наполняет таз водой, бросает туда его одежду, стирает и потом полощет ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Даже находит в себе мужество сказать:

— Вы могли бы взять у меня хоть немного денег, чтобы купить новую одежду. Ваша достаточно износилась — все видно насквозь.

Он не отвечает. Она оборачивается и видит, что он уснул: на лице — трогательное детское выражение. Вешает его брюки и рубашку сушиться и наконец ловит себя на том, что ей больше нечего делать, разве что снова приняться за свои счета, но ведь это может подождать, к тому же она уже все пересчитала шесть раз подряд.

Она решает тоже прилечь. Не сидеть же остаток ночи на единственном стуле. Слегка подтолкнув Квентина, кое-как устраивается рядом. Пробует читать, однако через некоторое время он бормочет что-то по поводу "этой паскудной лампы". Она гасит свет и замирает на том клочке спального пространства, который он ей оставил.

Если заставить себя долго лежать неподвижно, то рано или поздно уснешь. Уже рассвело, над всем Сиднеем царит безмолвие рождественского утра. Она просыпается от внезапного прикосновения. Квентин во сне раскинул руки, и теперь его рука лежит у нее на груди. Она почти в ужасе смотрит на большую костлявую руку с обломанными ногтями. Сначала это рука мертвеца, но немного погодя она оживает. Пальцы шевелятся, поднимаются выше и словно невзначай находят сосок ее левой груди. Потом рука медленно отодвигается. По ритму дыхания она догадывается, что Квентин тоже проснулся. Открывает удивленные глаза: где он? Его взгляд падает на Ханну, и он спрашивает:

— Я здесь давно?

— Вы пришли ночью, около трех часов.

— Значит, шесть или семь часов тому назад, если верить звонящим колоколам церкви.

— Я был пьян. Простите.

— Ничего страшного. Нет, правда ничего. Мне было совсем одиноко.

— Моя семья не пожелала вас пригласить?

— Мне захотелось побыть одной.

Он наконец задвигался, перевернулся и лег на живот.

— Кто меня раздел?

— Ну а кому же, кроме меня?

— Где моя одежда?

— Выстирана. От нее страшно воняло. Вам бы тоже следовало вымыться. Там осталась вода. А я тем временем попробую вам что-нибудь приготовить. Я плохо готовлю.

— Больше любите отдавать распоряжения, да?

— Да нет, просто делаю то, что необходимо.

Она встает, запахивает ситцевый пеньюар, надетый поверх ночной рубашки, и, уже больше не занимаясь им, идет взглянуть на свои запасы. Пять яиц, ломоть ветчины, банка фасоли в томате, немного молока, чай и около фунта шоколада. По ее запросам на этом можно прожить по крайней мере неделю. Но мужчинам надо есть…

— Трех яиц хватит?

— В самый раз.

Он словно тень скользнул в соседнюю комнату, и она слышит, как там течет и плещется вода. Необычное и довольно приятное ощущение: в доме мужчина, который зависит от нее. На своей печке она готовит довольно странное — а почему бы и нет? — блюдо: заливает фасоль яйцами, добавляет туда кусочки ветчины. Квентин входит уже чистый, завернутый в простыню, с очень загорелым лицом и бледным телом. Сейчас, бородатый и со светлыми волосами, он похож на индуса.

— Я уйду, как только наступит ночь, — говорит он, принимаясь за еду. — Я не могу уйти от вас днем.

Она хотела ответить, что на это ей наплевать, но в следующую секунду послышались звуки подъехавшей повозки и шаги по деревянной лестнице. Шли по меньшей мере два человека.

— Ханна! Это я!

Голос Лиззи. Ханна смотрит на Квентина и не шевелится. Лишь качает головой. В дверь снова стучат.

— Ханна, ты дома?

Ханна пытается встать, она уже решила, что откроет. Квентин кладет ей на плечо руку и заставляет остаться на месте. "Не открывайте" — словно требуют его зеленые глаза. В молчании проходят несколько секунд. Слышно, как по лестнице спускаются и как повозка уезжает.

— Я бы вам этого не простил, — говорит Квентин.

— Вы должны увидеться и поговорить с нею.

"Не было ни одного шанса, чтобы он согласился, но я не могла ему об этом не сказать, Лиззи".

Он даже не удосужился ответить и продолжал поедать странный паштет, который она подала, совершенно не интересуясь, из чего он приготовлен. Он еще ничего не сказал ей о письме, в котором шла речь о Лотаре Хатвилле и Мике Гунне. Сейчас, при виде Квентина, она корит себя за то, что обратилась к нему. Да и что, черт возьми, он мог бы сделать? "Ты должна бросить эту привычку всюду искать Менделей, чтобы решить проблемы, которые сама и создаешь. К тому же он, возможно, не заходил к Соумсам и не читал твоего письма".

Она говорит, что ей нужно отлучиться на пару часов. Идет в лабораторию и совершенно бесцельно торчит там некоторое время. В лаборатории — никого, даже сестры Вильямс не пришли. На улице тоже совсем пусто.

Когда она вернулась, Квентин снова спал, и в руках у него была единственная ее книга на английском языке: "Ярмарка тщеславия" Теккерея. Он, наверное, сумел прочесть страницы две-три. Она садится за стол и принимается составлять сокращенный список того, что ей действительно нужно, уточняя количество растений. Потом, хотя это отнюдь не доставляет ей удовольствия, пытается как можно тщательнее залатать лоскутами от своего старого фартука дыры на его рубашке. У нее только черные и ярко-красные нитки. Результат, как она и ожидала, оставляет желать лучшего…

Вторая часть дня проходит в какой-то странной обстановке. Она читала сначала Лермонтова, потом Лихтенберга на немецком. Ей пришлось придвигать стул к окну по мере угасания дня, и через каждые восемь — десять страниц она смотрела на Квентина Мак-Кенну, отмечая странную игру теней на его лице. Он был отчаянно худ, однако его мускулы, натянутые, как канаты, говорили никак не о слабости.

— Вы мне кое-что обещали по поводу Лиззи.

Она не заметила, когда он проснулся и как долго наблюдал за нею.

— Я выполню то, что обещала.

Он кивнул.

— Хотите чаю?

Опять голова качнулась: нет. Она откладывает книгу и спрашивает:

— Вы на самом деле хотите пересечь всю Австралию пешком?

— У вас есть карта?

— Карта у нее есть. Целый час он объясняет, как и где проложен его маршрут. Этот план родился у него в голове шесть лет тому назад, и он обдумал его еще в тюрьме, куда попал после резни на шхуне. Сначала он хотел пересечь континент на верблюдах, которых в ту пору привезли с Азорских островов. Однако в конце концов решил, что отправится пешком и один, даже без кого-либо из своих друзей-аборигенов, которые и научили его, как выжить в пустыне. На все, по его расчетам, может уйти до сорока месяцев.

Единственное окно комнаты Ханны выходит на юго-запад, и в нем видно красное заходящее солнце.

— Я просил вас составить точный список…

— Он уже готов.

— Вас будут снабжать всем необходимым. Да, и в мое отсутствие. Я обо всем договорился. Один малый, его зовут Кланси, займется отправлениями. Вы станете платить ему фунт в неделю, самое большее — тридцать шиллингов.

— Как только Кланси найдет ее, это будет значить, что Квентин начал или вот-вот начнет свой долгий путь.

Опять молчание. Он сел на кровати, которая уже вся ушла в тень; она едва видит его глаза, но тем не менее догадывается, о чем он думает. "Ведь тебе тоже этого хочется".

— Я могла бы это сделать, — говорит она.

— Вы так уверены, что знаете, о чем я вас попрошу?

— Думаю, что да.

— И согласились бы из жалости?

— До этого вы не очень-то плакались, так зачем же начинать сейчас? Он покачал головой.

— Это то, что называется заткнуть пасть, верно? Однако вы очень смелы. Я сочувствую мужчине, которого вы решились полюбить, этому поляку.

— Ну, это уж совсем не ваше дело.

— Согласен. Молчу.

— Сейчас?

— Да, пожалуйста.

Она снимает пеньюар и вот уже стоит прямо перед ним в лучах заходящего солнца, освещающих только ее.

— Вы не могли бы расплести волосы? Она делает то, о чем он попросил.

— Повернитесь медленно.

Она опять поворачивается. А потом ложится рядом с ним по знаку, который он делает, едва ли веря, что найдет в ней ответ. Он даже не касается ее тела, хотя их разделяют какие-то сантиметры. В этом неподвижном молчании проходят долгие минуты — до тех пор, пока последний луч солнца не гаснет в комнате. Тогда Квентин встает и одевается.

— Теперь еще о двух вещах, — говорит он. — Сначала о Хатвиллах: они вернулись в Мельбурн. Мне удалось поговорить кое с кем в Гундагае. Вы совершенно правы: он не способен убить свою жену. Они собираются в Европу примерно на год. Кстати, Элоиза никогда не пыталась разузнать что-либо о вас, она даже не знает вашего имени, и ей на это наплевать. Вы ее совсем не интересуете. Он вам наврал, и вы, надеюсь, хорошо это поняли.

— Ну а второе?

— Гунн. Он мертв.

— Это с ним вы дрались?

— Зачем вам знать? Без Гунна ваш Хатвилл совершенно безоружен, что и требовалось доказать. Как зовут этого типа, который сейчас в Сибири?

— Визокер. Мендель Визокер.

— Если он когда-нибудь окажется в Австралии, мне будет интересно с ним встретиться. Кланси будет знать, где меня найти. Ханна!

— Я знаю, — ответила она. — Лиззи!

— Да, только это. — Он быстро подошел к кровати и легонько поцеловал ее в губы. — Спасибо.

Вскоре после его ухода, часов около десяти вечера, она села за четвертое письмо Менделю: "Мендель, у меня получилось; и скоро я буду очень богата. Правда, не сказать, чтобы я была так уж счастлива, но когда то, что ты задумала, претворяется в жизнь, это радует. Тем более, если ты ростом не больше стула, ты девушка и тебе еще нет восемнадцати. Вы, конечно, можете и смеяться. Однако Пигалица все-таки довольна собой…"

Она подумала, стоит ли писать о деле Хатвилла. Нет, это его только обеспокоит, а у него и так в Сибири хватает забот. Она лишь упомянула имена Квентина и Кланси, добавив, что как только Мендель приедет в Австралию, она познакомит его с Квентином: "Он вовсе не любовник мой, не думайте так".

Говоря о своих финансовых делах, она написала, что ей нужно еще несколько месяцев, чтобы по-настоящему встать на ноги. После этого начнется второй этап, который должен принести ей намного больше.

"Короче, все идет хорошо, Мендель, крепко целую вас".

Писала и думала, что Мендель никогда не прочтет ее писем. Она с таким же успехом могла бы писать Господу Богу и ждать ответа.

В последний день года и в новогоднюю ночь она опять осталась одна. Снова пришлось отклонить приглашения Мак-Кеннов, Огилви, сестер Вильямс, Мэгги Мак-Грегор, братьев Руджи, которым нелегко было втолковать, почему она хочет провести в одиночестве ночь рождения Нового года. А между тем Коллин, более чем кто-либо другой, укрепляла ее в этом желании: разрушительная работа болезни все яснее проступала на лице ирландки.

И опять подсчеты.

За первую неделю 1893 года было получено всего 209 фунтов. Она ожидала этого понижения. Рекордные доходы были связаны с Рождеством и днем Святого Сильвестра: кончились праздники — и они пошли вниз. К тому же почти у всех дам Сиднея уже был какой-нибудь из ее кремов и запас туалетной воды. Иными словами, наступило насыщение рынка. "Хорошо, что я выбрала такие маленькие баночки: раньше или позже им придется вновь что-нибудь покупать. Зато салон чая имел несомненный успех. Сестры Вильямс, замиравшие от робости в первые дни работы, теперь вжились в роль директоров-хозяек, ну а их репутация была выше всяких подозрений. Конечно, им сделалось дурно, когда Ханна назвала цены, которые собиралась установить (они во много раз превышали затраты) на торты, пирожные, пудинги и запеканки с различными кремами и семьдесят один сорт чая, перечисленные в меню. Однако им пришлось подчиниться.

К тому же странная метаморфоза произошла со всей семьей Дроф: они вдруг превратились в снобов-фанатичек, запретив посещать их заведение двум-трем женщинам, которые, по их мнению, были недостаточно изысканны. Такие меры поразили всех, но Сад Боадиции (по имени английской Жанны д'Арк, прославившейся в борьбе с римлянами) сразу превратился в некий аристократический клуб. Поначалу Эдит и Гарриет сами выпекали все кондитерские изделия, и стоило немалых усилий оторвать их от печи. Они отказались принять на работу двух первых кондитерш, найденных Коллин, но снизошли до того, чтобы принять третью претендентку, устроив ей настоящий трехдневный экзамен, достойный испанской инквизиции. Затем им пришлось снова уступить и принять двух учениц (речь, естественно, шла только о девушках, ни один мужчина не смел появляться в Саду Боадиции). И уж совсем легко решился вопрос с чертовой кондитерской с помощью новоиспеченной эмигрантки из Австрии, которая пекла прекрасные венские и тирольские торты и пирожные с миндалем, изюмом и т. д.

"Если мои клиентки будут поглощать столько сладкого, они превратятся в настоящие бочки. Да я же, как говорится, представляю настоящую общественную опасность", — думала Ханна. Однако она понимала, что идея создать салон чая была чертовски хороша (ее язык становился все более грубым, что вовсе не удивительно в этой стране пионеров, где не боялись слов; на всю жизнь у нее останется склонность к сильным выражениям, свойственная женщинам, опережающим свое время). Дело разворачивалось довольно медленно, но теперь доходы от него неуклонно росли. Так почему бы не нанять третью ученицу на кухню? В зале сестры Вильямс уже не могли справиться с работой, и пришлось взять сначала двух, потом еще двух девушек (к середине февраля их было уже шестеро). Их наняли как учениц-официанток. "А не организовать ли мне школу для обучения персонала?" Она запомнила эту мысль, чтобы претворить ее в жизнь попозже.

"Если бы Марьян Каден был здесь…" Ханна даже подумывала пригласить его. Хотя нет, Марьян должен помогать своей матери и своим бесчисленным братьям, которых он ни за что не бросит.

194 фунта в начале февраля, 203 за следующую неделю. "В общем, примерно в сто сорок раз больше зарплаты домработницы. Ты, безусловно, идешь вперед. Однако нужно еще лет 10–12, чтобы добиться цели. Располагая таким временем, Тадеуш успеет шесть раз жениться и сделать своим женам без малого шестьдесят детей, что осложнит ситуацию. О Господи, Ханна, тебе нужно торопиться…"

В минуты, когда Ханна об этом думает, она впадает в отчаяние. Почти. Однако прочь сомнения, ее путь становится все яснее: разбогатеть, научиться толком вести дела, вернуться в Европу, найти Тадеуша, выйти за него замуж, сделать его счастливым, стать счастливой самой и жить рядом с ним, пока не умрут, что, увы, неизбежно. Умрут они в глубокой старости, умрут вместе, весенним утром. В общем, все очень просто.

"Ты сумасшедшая".

— Я думаю, что не доживу до следующего Рождества, — мягко сказала Коллин, словно речь шла о том, что, по ее мнению, завтра будет дождь.

— Ну что за мысли! Так говорят только тогда, когда перестают хотеть жить.

— Странная вы, Ханна! Вы действительно верите, что все зависит только от воли?

— Да. Во всяком случае, попытаться выжить — совсем ничего не стоит. Если даже у вас всего один-единственный шанс, надо им воспользоваться.

Она не верила ни в рай, ни в ад, ни в какую-то загробную жизнь. Она уже знала, что умрет очень старой, когда почувствует, что устала от жизни. Лет через сто.

На этом она замолчала, потому что Коллин опять сильно раскашлялась. У нее начался новый приступ (однако она не харкала кровью, что ставило в тупик всех врачей).

Они были в левом углу внутреннего двора, на втором этаже, в одной из комнат, которые Ханна оставила для себя, чтобы обосноваться в этой части здания, когда разбогатеет. Здесь будет ее прихожая, вон там — рабочий кабинет, библиотека…

— Вернемся к Лиззи, — откашлявшись, сказала Коллин.

— Я терпеть не могу, когда вы так говорите, — вы еще живы.

— Квентин рассказал мне о вашем с ним разговоре по поводу Лиззи. Я присоединяюсь к его просьбе. Я говорила об этом с Дугалом, он почти согласился со мной. И Род тоже. Таким образом, все в порядке, не хватает лишь вашего согласия.

Снизу, из сада, до них доносилось оживленное кудахтанье сиднейских дам и успокаивающее журчанье воды в фонтанах.

"Вот так я тебя удочерила, Лиззи. Это было просто и почти неизбежно, словно берешь себе бездомную собачку".

* * *

Эдварду Радстону Гривзу примерно сорок пять лет, и он занимает довольно значительный пост в Австрало-азиатском банке. То ли он прекрасно притворяется, то ли совершенно не знает о том, какие у Ханны отношения с Лотаром Хатвиллом. Да, он готов класть деньги на особый счет своего клиента и друга.

— Я или кто-нибудь другой будет приносить вам энную сумму каждую неделю. Или, пожалуй, нет! Мне пришла в голову другая мысль, и вы можете сказать, насколько она удачна: я открою у вас счет, процентов под десять, — говорят, что это минимум, — с этого счета вы будете еженедельно снимать, скажем, сто фунтов и переводить их на счет вашего клиента. Впрочем, мне, пожалуй, хотелось бы получать двенадцать процентов. Вы можете отказаться. Есть ведь и другие банки. (Уже в это время она не любила банкиров.)

Гривз согласен.

— Что касается отчетности, то это достаточно будет делать раз или два в неделю. Скажем, в среду и пятницу. Я хочу знать, как обстоят мои финансовые дела. Спасибо за любезность. Через некоторое время у меня будет больше денег, и мне нужно доверить кому-нибудь распоряжаться ими… Да-да, именно, я жду небольшого наследства. Могу ли я задать вам вопрос?

Конечно, она может задать вопрос.

— Каковы шансы выжить у того, кто пытается пройти пешком из Брисбена до Перта по прямой?..

Он даже вздрогнул, озадаченный резкой сменой темы разговора.

— Это через центральную пустыню? Да совсем никаких шансов. Никто и никогда этого не делал… Впрочем, нет. Кое-кто уже пытался…

Он называет имена путешественников, бесследно исчезнувших во время маршрутов. Он не говорит прямо, но дает ей понять, что нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на такой маршрут, да еще пешком. Может быть, на новых механических повозках, о которых все толкуют…

Ханна улыбается: ведь только сумасшедшие и могут тебя интересовать. В конце беседы она спрашивает, где теперь чета Хатвиллов.

— В Мельбурне. Они там пробудут до июня-июля и, как обычно, поедут в свое имение в Гундагае.

Но Гривз из беседы с ними понял, что они собираются в Европу. Все это только подтвердило информацию, которую она получила от Квентина Мак-Кенны.

Она опять считает и пересчитывает. В Польше сейчас весна. К концу мая у нее будет две тысячи шестьсот фунтов собственных денег да еще банковские проценты. Пятое письмо Менделю: "Если вы приедете завтра, мне будет чем кормить вас. Да, Мендель, депрессия у меня прошла, потому что Пигалица чертовски боевая. К тому же я начинаю новую военную кампанию. Когда же вы приедете ко мне?" Двадцать пятого апреля 1893 года она уезжает в Брисбен. 

"Девушке, одетой так, как я…"

Она отправилась в путь на пароходе "Александра", принадлежащем Австралийской навигационной компании. Был третий день, как они отплыли из Сиднея. Судно шло вдоль низкого берега материка, заросшего непроходимыми тропическими лесами. На борту судна она была единственной женщиной, пользовалась всеобщим вниманием, и это оказалось приятным. Еще одно неожиданное открытие. Здесь же она встретила первого в жизни настоящего миллиардера. Вполне естественно, что он сразу же пожелал, причем довольно бесцеремонно, посетить ее каюту. Нет, он не будет в обиде, если застанет ее (не каюту, разумеется) в лежачем положении. Она сравнительно легко отбила эту шутливую атаку. Дело даже не в том, что он был слишком уж стар. Скорее в другом: она уже имела на него кое-какие виды и готовила ему хитрую ловушку. Этого мужчину громадного роста с красивым лицом звали Клейтон Пайк. Он был владельцем двух миллионов гектаров земли, на которых разводил овец и отчасти коров; ему принадлежали шахты, где добывалось золото, в районе Гимпи, у него были серьезные вклады в коммерческие предприятия и в довершение всего он был депутатом парламента от Квинсленда. "Если бы я искала даже двадцать лет, я не нашла бы ничего лучше. Как это кстати, особенно сейчас, когда я в полной форме". Она выдала себя за швейцарку из Фирвальдштетерзее (название она выдумала сама, точно зная, что ни один австралиец не запомнит ничего подобного). Потом рассказала ему грустную и трогательную историю, способную разжалобить даже кенгуру, о страшном кораблекрушении в Папуасии, где она потеряла всю свою семью…

В этом месте она остановилась, расхохоталась и спросила:

— Вы ведь не поверили ни одному слову из того, что я вам рассказала?

Он рассмеялся ей в ответ: действительно, он совсем ей не поверил, потому что в молодости сам довольно часто привирал, а теперь ему грустно от того, что не нужно больше никого обманывать, да и сама жизнь оказалась богаче всяких фантазий, — может быть, оттого, что он постарел? Он принадлежал к тому типу мужчин, который она потом будет часто встречать, особенно в Америке. Они страшно самоуверенны и более жестоки, чем белые акулы, хотя прячут свой нрав под веселостью техасцев, холодной чопорностью деловых людей из еврейских семей или священников, живущих на восточном побережье Америки. Они способны заключать самые невероятные и бессмысленные пари, рискуя огромными суммами, и в то же время могут подраться из-за одного доллара. Все мужчины такого типа считали, что женщина может быть или матерью, или чем-то великолепно одетым и розовокожим, издающим в нужное время похотливые взвизгивания.

В том, что касается одежды, Ханна как раз и преуспела. Как только у нее появилась возможность оставлять часть доходов себе, она сразу же занялась этим. (Туалеты — это тоже способ вложения денег, считала она, и так у нее будет всю жизнь, потому что красивая одежда станет своеобразным реваншем за годы юности и будет приносить ей радость.) Из шелкового крепа, привезенного из Китая, она заказала себе целых три платья, повторяющих то, с тридцатью девятью пуговицами. Еще одно шикарное платье с глубоким декольте она сшила из штофа, пятое, ярко-красное, — из китайского сатина и еще одно — из тафты, меняющей цвета от черного до красного, с отделкой из кружев белого и красного цветов. Наконец, она заказала три белых платья из тюсора (чтобы спасаться от австралийского солнца), и к ним были куплены цветастые капоры. Вдобавок она приобрела шесть шляп и десять пар обуви, куда входили очаровательные французские лодочки, очень легкие и очень удобные. Что же касалось нижнего белья, то оно было из шелкового фая, отделанного воланами, отчасти в горошек, отчасти однотонное с отделкой из кружев. Было белье из муслина, сверкающее, почти прозрачное. Все это она называла своей военной амуницией. В поездке она ее и обновила… "Во всей Австралии, пожалуй, не было девушки, одетой шикарнее, чем я".

Ну а что касается розовой кожи и взвизгиваний — это совсем другое. Таких мужчин, австралийский тип которых был перед нею, ей придется встречать довольно часто (это даже и не предчувствие, она в этом уверена). Сначала — чтобы убедить их, что ей по плечу заниматься бизнесом, а потом, если представится случай, и всучить им что-нибудь из своих тортов. "Кстати, заметь, Ханна, может, тебе и придется как-нибудь стать розовой и взвизгивающей, когда ты ляжешь в постель с одним из них. Почему бы и нет? Коль скоро оружие у тебя есть, было бы глупо им не воспользоваться".

Словно замаскировавшись дымом своей сигары, как русский артиллерист, который под Балаклавой видит высадку английского десанта, Клейтон Пайк молча слушает. Ханна выкладывает ему всю правду. Всю, включая и дело со шкатулками. Он улыбается, но она-то видит, что теперь он уже серьезно задумался: надо же, какой она оказалась хитрой. Она не хочет спешить, откладывает на время ту ловушку, которую готовит ему, и на целый час превращается в его внучку — себялюбивую, взволнованную, вовсе не хитрую, как он подумал, а даже слегка наивную.

Она тщательно следит за произведенным на него впечатлением, особенно в тот день их путешествия, когда пароход уже входит в устье реки у Брисбена.

Наконец она чувствует, что он перестал осторожничать, и решается.

— Пайк, — говорит она (не называет его "месье", во-первых, потому что он зовет ее Ханной, во-вторых, такое официальное обращение нарушит равновесие. Она сама испугалась своей смелости — встать на одну ступеньку с человеком, который легко мог бы быть тебе дедушкой). — Так вот, Пайк, у вас состояние примерно в пятьсот тысяч фунтов, но вам уже… (Она делает вид, что прикидывает, сколько же лет ее собеседнику, хотя от стюарда знает: ему шестьдесят три года.) Вам уже за пятьдесят. Ну а мне восемнадцать. Я предлагаю вам пари: у меня сейчас две тысячи шестьсот фунтов, и я могу спорить, что через год у меня будет по меньшей мере двадцать пять тысяч.

— Через год, день в день?

— День в день и час в час. Без всяких займов и наследств. Да, и я не стану, вооружившись револьвером, грабить людей на улицах. У меня будет двадцать пять тысяч фунтов, которые я сама заработаю.

— Ну а кто докажет это?

— Я представлю вам любые доказательства. Вы даже получите право проверять мои счета.

— А кто будет судьей? Какой-нибудь банк?

— Выбирайте его сами.

— Объединенный банк Австралии в Мельбурне.

— Согласна!

— Вы знаете этот банк?

— Да нет, я о нем даже и не слыхала.

— Это очень крупный банк… Ну, и если у вас будут эти двадцать пять тысяч фунтов?

— Тогда вы выплатите мне еще столько же. Я же со своей стороны…

— Ну а если у вас уже есть эти деньги?

— У меня счет в Австрало-азиатском банке в Сиднее, я вам его назову. Других счетов у меня нет. Я ведь приехала в Австралию только в июне. Вы можете проверить всю мою историю, включая и ограбление. Пайк, если у меня не будет хватать хотя бы одного фунта или одного шиллинга, то я отдам вам все деньги, которые у меня будут — в Австралии или где-нибудь еще.

Он молчит. Британский десант во главе с лордом Кардиганом готов броситься на русские батареи. "Ты выиграла, Ханна! Хорошо, что ты атаковала его в лоб. Ко всему, это тебя еще и забавляет".

Пайк вынул сигару изо рта и начал было: "Чтоб тебя…", но сразу же умолк, потому что нехорошо ругаться при даме.

— Ну, что до меня, — улыбнулась ему Ханна самой очаровательной из своих улыбок, — то вы можете сказать "черт возьми" или "пошла ты", если вам от этого легче и это помогает вам думать. Так да или нет, Пайк? Принимаете пари или вы меня боитесь?

Она слегка нагнулась вперед, чтобы он мог поглубже заглянуть в вырез ее платья (сегодня по случаю прибытия в Брисбен на ней было платье из штофа).

Победа! Ее маленькая ручка в кружевных перчатках тонет в его огромной лапе.

"Он ни за что не пошел бы на пари, будь я мужчиной! Иногда чертовски выгодно быть женщиной!"

Клейтон Пайк пригласил ее к себе на все время, пока она будет жить в Брисбене (хотя она планировала остановиться в отеле "Империал"), поклялся честью, что ей будет хорошо, и смущенно добавил:

— Ханна, я предпочел бы, чтобы мы не говорили о нашем пари с моей женой. Она может это не так понять…

— Слово мужчины, — смеясь, ответила Ханна.

У него был большой дом в фешенебельном районе Кангара Поэнт. Здесь жили его жена, пятеро детей и семеро внуков. Ханну он представил как дочь одного из своих деловых партнеров из Сиднея. Приняли ее просто замечательно (это было правилом в Австралии, и только в Америке она потом встретила нечто подобное). В ее честь сразу же захотели дать бал, хотя она и сказала, что совсем не умеет танцевать. Пайк предоставил в ее распоряжение повозку с кучером.

…Более того, как честный игрок он предоставил в ее полное распоряжение все свои связи в городе и провинции Квинсленд (позже она поймет, что эти связи были гораздо шире). На следующий день она отправилась в центр города и встретилась там с агентом по продаже недвижимости, которого ей рекомендовал Пайк. Они вместе осмотрели примерно дюжину возможных помещений. На следующий день она выбрала одно из них на втором этаже красивого кирпичного дома с белыми окнами на Квинс-стрит. На первом этаже была мастерская модистки с надписью на французском языке. Однако выяснилось, что она такая же француженка, как Ханна австриячка или швейцарка.

Ее первый филиал состоял из трех комнат. Следуя известному образцу, она приказала выкрасить их в белый цвет, положить ярко-красный паркет с плинтусами черного дерева, поставить белую мебель, обтянутую манильским ратином. По своей обычной предусмотрительности она привезла с собой на пароходе необходимое количество досок черного дерева и банок красной краски. Захватила также акварели и пастели, которые будут украшать побеленные стены.

Сначала все шло так, как она и хотела, — достаточно быстро. А вот для того чтобы набрать персонал, ей понадобилось еще пять дней. Без деловых связей Пайка это вообще затянулось бы надолго. Она приняла на работу двух поверенных в делах, потому что так и не смогла разобраться, какая из двух претенденток лучше, к тому же ей казалось, что они удачно дополняют друг друга: первая прекрасно умела считать, у второй, похоже, был талант продавца. Первую звали Эванджелина Поп, а вторую — Мэри Кар. Обе были женами моряков: по одному моряку на каждую. Их мужья эпизодически появлялись в Брисбене, когда, сверкая нашивками, возвращались из Пернамбука или с Явы. Она строго определила их обязанности — "запишите, пожалуйста, для памяти". Обеим предстояло продавать кремы и туалетную воду, которые она обещала ежемесячно присылать им из Сиднея. Кроме этого, они должны были давать покупательницам советы: чем и как пользоваться, чтобы стать красивее. Они в этом ничего не понимают? Они что, думают, что Ханна сама очень хорошо разбирается в этом деле?

В качестве оплаты они будут получать проценты с проданного товара.

Организовать рекламу Ханна взялась сама. В Брисбене она спокойно повторила операцию со шкатулками. У нее и на этот раз был очень уважаемый союзник: у Клейтона Пайка оказались солидные связи и хорошие друзья в местной прессе, в том числе, разумеется, в редакции еженедельника "Квинслендер", а Эванджелина лучше, чем Мэри, усвоила ее уроки — она впитывала рекомендации, как губка, и, самое главное, прекрасно понимала их. Ханна говорила своим ученицам: "Заниматься делами — это довольно увлекательно". Она подсчитала, что поначалу ее доходы в Брисбене должны составить около 130 фунтов в месяц и в дальнейшем значительно возрасти. Из своей обычной осторожности она договорилась с одним из поверенных Австрало-азиатского банка, что тот будет проверять счета ее филиала и немедленно поставит ее в известность, если произойдет что-нибудь неожиданное.

Клейтон Пайк спросил у нее:

— А почему 130 фунтов в месяц?

— В Сиднее 240 тысяч жителей. Там я получаю 800 фунтов. В Брисбене живет 40 тысяч человек — в шесть раз меньше. А шестая часть от восьмисот — сто тридцать три. Вы что, хотите пересмотреть условия нашего пари и увеличить ставку, а, Пайк?

Нет, он этого не хочет.

Бал в ее честь все-таки дали. Правда, она категорически отказалась танцевать и даже выдумала, что у нее слегка повреждена нога. Ханна и сама не знала точно, отчего она так упрямится. Причуда, как, скажем, обыкновение оставаться одной на все новогодние праздники. Она действительно не умела танцевать, но не сомневалась, что легко могла бы научиться. Причина скорее всего была в другом: все в той же неосознанной мечте, которая вот уже пять лет не покидала ее.

В Сидней она вернулась 14 мая и провела там всего два дня, потом села в поезд на Мельбурн. В Сиднее, по совету Пайка, она уговорила Бенджамина Раджа, брата Езекиила, чтобы тот, оставшись на службе в его прежней фирме только на полставки, остальное время занимался ее делами. Он должен был еженедельно составлять для нее финансовый отчет. Она доверяла ему настолько, насколько можно доверять человеку.

Дина Уоттс за 15 фунтов в месяц взяла на себя общую организацию работы в салонах: увы, Эдит и Гарриет Вильямс в финансовых делах видели не дальше своих длинных носов.

…За два часа до отъезда она сумела выкроить время и зайти к Коллин и Лиззи. Ирландка заметно сдала за те две недели, которые Ханна провела в Брисбене. Временами у нее бывали приступы удушья, и она страшно бледнела от боли, разрывавшей ей грудь.

— Я предупреждаю вас, Коллин: вы должны дождаться, пока я вернусь…

— Помолчим, Ханна!

В Мельбурне у нее была пересадка, и ей нужно было провести ночь в городе. Задерживаться здесь ей совсем не хотелось: Мельбурн был слишком уж лакомым куском, и она еще не знала, как к нему подступиться.

Ночевать она отправилась в семейный пансион миссис Смитсон — туда, где провела свои первые ночи в Австралии и где ее ограбили. Она не смогла справиться с детским желанием похвастать своими успехами: через девять месяцев после приезда, не считая тех денег, которые были вложены в дело в Брисбене, расходов на путешествие и туалеты, у нее оставалось почти еще две тысячи фунтов.

На следующий день она поехала в Балларат и Бендиго. О Балларате ей было известно только то, что поведал ей Лотар Хатвилл, когда рассказывал о венецианских гондолах. Но и на этот раз ее вели цифры: 50 тысяч жителей в первом городе и 30 с лишним — во втором. Вблизи обоих золотые копи. Золота в совокупности добыто больше чем на 200 миллионов фунтов стерлингов.

Пайк назвал ей имя одного из жителей Балларата — некоего Лаклана, владевшего в этом городе довольно многим, и в частности виноградниками. Предложения Ханны ничуть не заинтересовали самого Лаклана, более того, его раздражали ее планы устроить в Балларате то же, что ей уже удалось в Сиднее и Брисбене. "По правде говоря, этому мужику было на мои заботы совершенно наплевать".

Но случай и на сей раз сыграл ей на руку. За полгода до этого Лаклан взял на работу молодую французскую пару по фамилии Фурнак, взял только из-за того, что они родились в стране, где производят бордо и бургундское. Это было лишь удачным совпадением, не более, но Ханна вошла в кабинет Лаклана сразу же за земляками любимых ею Лакло и Жюля Верна. Когда Фурнаки вышли, она услышала их французскую речь и удивилась, что понимает ее. Вот почему, едва переговорив с австралийским виноградарем, она, ведомая смутной идеей, бросилась догонять французов.

Их звали Регис и Анна, на двоих им не было и пятидесяти лет. В Австралии они жили всего лишь восемь месяцев, хотели обосноваться здесь надолго, открыть свое дело: какой-нибудь ресторан или магазин модной одежды, вроде того, который старший брат Региса открыл на Бурк-стрит в Мельбурне в 1887 году. (Ханна тут же вспомнила, что видела вывеску этого магазина и что выставленные там платья были действительно хороши, их хотелось купить.) У них был небольшой капитал, собранный за время работы у Лаклана, — всего шестьдесят фунтов.

До приезда в Австралию они работали в Париже: он — продавцом в магазинах при городской ратуше и в галерее "Прэнтан", а она — кассиршей в лавочке на улице Сент-Оноре. "Ханна, тебе их послало небо". Она говорила с ними по-французски. Язык этот Ханна выучила только по книгам, и иногда у ее собеседников глаза на лоб лезли от оборотов, которые она употребляла. Молодая пара очень понравилась ей; было заметно, что и она им нравится. Ее даже насторожило это обстоятельство, но когда им удалось преодолеть обычную для французов сдержанность, дело быстро пошло на лад.

Ханна подробно объяснила, как работает ее предприятие и чего она ждет от них: она будет присылать им свою продукцию и они будут продавать ее во всем районе западнее Мельбурна, то есть в Балларате, в Бендиго и — почему бы и нет? — в Аделаиде.

У Анны живые красивые глаза. Она открыла и понюхала баночку крема "79".

— А он и правда избавляет от морщин?

— Не этот — другой. Во всяком случае, я так думаю. "Сказать им правду или нет?" Она решила открыться и объяснила им, что собственноручно делает оба крема и совершенно не знает, от чего они могут помочь. Единственное, в чем она более или менее уверена, так это в том, что они не вредны. Она сама вот уже несколько месяцев (опять небольшое преувеличение) мажет по утрам ими лицо, и у нее с кожей все в порядке.

Француженка решила рискнуть и положила немного крема себе на щеки. При этом у нее было такое лицо, словно ее пригласили на обед к Борджиа и собираются отравить.

— Пахнет очень приятно.

— …Да, разумеется, вы можете развернуть торговлю в Перте и во Фримантле, — отвечает на их новый вопрос Ханна. У нее на этот счет нет никаких возражений. (Наоборот: оба города у черта на куличках, на берегу Индийского океана, и она пока отложила поездку туда, но если Фурнаки хотят этого сами, то пусть едут.) Они могут работать как простые агенты по сбыту и получать комиссионные от продажи…

— Но у нас есть деньги…

— …В таком случае Ханна согласна, чтобы они вложили их в дело. Они вкладывают 50 фунтов, она — 300. Им будет причитаться седьмая часть всей выручки. Она согласна добавить еще три процента. Через полгода, самое большое, они должны получать от 70 до 100 фунтов в неделю. Впрочем, доход может быть и больше. При некоторых условиях. Они должны договориться, что вложат их общие деньги за первые восемь месяцев совместной работы, — а может быть и меньше, если дела пойдут быстрее, — вложат доходы, когда они достигнут 500 фунтов, в дело. Этот капитал позволит им добавить к продаже кремов и туалетной воды еще и салон… Да, салон чая, а почему бы и нет? Там будут продаваться лучшие кондитерские изделия во всей Австралии…

— Было бы хорошо, если бы кто-нибудь из вас… Ладно, согласна, пусть бы вы оба поехали в Сидней и посмотрели все на месте. Разумеется, расходы на проезд и на ваше пребывание там я возьму на себя… Нет, что касается костюма и платья, тут уж платите сами!

При этих ее словах оба они расхохотались. Им просто хотелось проверить, до чего она может дойти в своей щедрости. Они шутили. Они хотят быть настоящими партнерами и оплачивать все, что надлежит, не больше и не меньше.

"Можно вопрос, Ханна: где вы учили французский? Он у вас временами довольно забавный". (Первый раз в своей сложной жизни Ханна столкнулась с обычной французской насмешливостью, о которой только слышала. Сперва она рассердилась, а потом посмеялась вместе с ними.)

В Сиднее они должны отыскать Дину Уоттс, которая им все объяснит. Нет, ее самой там может не быть. Ей, возможно, придется задержаться в Мельбурне.

Она выпила с ними традиционный пятичасовой чай и даже пообедала. Весь вечер говорили о Париже. И следующее утро она тоже посвятила им. Теперь речь шла о ее стиле оформления салона, мельчайшие детали которого следовало сохранить: белый и красный цвета, дерево под черным лаком (натуральное черное дерево стоит слишком дорого и для начала покупать его не стоит).

Она хотела задержаться в Балларате на четыре-пять дней, а потом поехать в Бендиго и, наконец, в Аделаиду, чтобы организовать свои филиалы в этих трех городах. Но их случайная встреча все переиначила. Она совершенно напрасно, из своей обычной осторожности, задавала бесчисленные вопросы. Все ответы, которые давали французы, только укрепили ее убеждение, что ей действительно повезло. Они проводили ее на поезд и уже были готовы поехать с нею, такое взаимопонимание успело между ними возникнуть. Однако им нужно было заняться некоторыми делами: освободиться от работы у Лаклана, найти себе новую квартиру и съездить посмотреть, как обстоят дела на западе, и прежде всего в Аделаиде, откуда они обещали сразу же написать ей.

По правде говоря, она и сама не хотела, чтобы эти двое путались у нее под ногами в течение нескольких дней. Интуиция подсказывала ей, что в поисках агентов по сбыту она, может быть, уже нащупала общее решение всех своих проблем касательно Австралии. Тем более, если брат Региса Фурнака хотя бы отчасти соответствует тому описанию, которое она получила.

Старшему брату Региса, Жану-Франсуа Фурнаку, тридцать один год. Ханна, которая девять раз перечитала "Трех мушкетеров", сравнила его поначалу с д'Артаньяном. У него небольшие усы и карие веселые глаза с хитринкой. Его магазин на Бурк-стрит очень элегантен и занимает целых четыре салона.

Он — замечательный торговец и прекрасный коммерсант: ловкий, неизменно приветливый, ничто не может вывести его из себя. К тому же он в меру беспринципен, навязчив и галантен одновременно, семь его продавщиц повинуются каждому его взгляду.

Ханна сама проверила все это: она вошла в его магазин как простая покупательница…

Нужно было что-нибудь купить, и она покупает крепдешиновую кофточку с рукавами-буфами и муслиновым жабо, за которую ей приходится выложить сумасшедшие деньги, целое состояние — 7 гиней. "Надо будет потребовать от него возмещения, если мы станем партнерами".

Кофточку она выбирала два часа, специально пытаясь вывести из себя продавщиц постоянно меняющимися требованиями и хладнокровно, словно охотник за дичью, наблюдая за хозяином магазина. Он наконец начал о чем-то догадываться и подошел к ней.

— Или я ошибаюсь, или у вас на уме что-то другое, а не простая покупка?

То, что произойдет в этот момент, именно в эти минуты, то решение, которое она примет, повлияет не только на всю ее жизнь в Австралии, но и на всю эту историю. Лишь собираясь начать переговоры с Фурнаком, она уже представляет себе, как едет в Европу, ищет Тадеуша, находит его, выходит за него замуж, рожает детей, — словом, живет той жизнью, о которой так мечтала.

Это смелое, головокружительное видение, по ее мнению, очень реально, и она все ясно себе представляет. Ведь она не бросилась к Фурнаку, едва сойдя с поезда, а провела в Мельбурне целых четыре дня. Она все обдумала, изучила и просчитала.

И к тому же она встретила Пола. 

Пол Твейтс

"Виттекер, Виттекер и Твейтс" — такая вывеска была на офисе адвокатов, о которых ей говорил Клейтон Пайк — депутат-миллиардер. Он же дал их адрес и порекомендовал к ним обратиться: "Ханна, если вы хотите стать богатой торговкой…"— "Да нет, это совсем не то — я хочу стать богаче вас". — "Да, от скромности вы не умрете. Обратитесь к этим людям. Они могут вам помочь". Она последовала этому совету. Пол Твейтс, третий член адвокатской коллегии, жил в Австралии всего один год. Ему тридцать четыре, и до переезда сюда он работал в Лондоне и Нью-Йорке, сколотил приличное состояние, частью которого ему пришлось пожертвовать, чтобы оплатить свою долю в ассоциации. Такова была информация, полученная ею от Пайка. К этому он добавил, что ей нужно обратиться именно к Твейтсу, а не к кому-нибудь другому, "и он вас вполне устроит".

Пайк и сам не подозревал, насколько он был прав. Ханна была поражена, едва приступила к делу. Пол Твейтс очень внимательно, молча слушал, пока она подробно излагала свои планы. Пол был упитанным, склонным к полноте блондином небольшого роста, с розовой кожей. Взгляд у него был мягким, словно удивленным, но в нем читался изворотливый и педантичный ум. Его явно не устроил ее рассказ о планах на будущее. Пусть она начнет сначала и поведает все о своем маршруте до дверей их офиса.

…А теперь он вдруг говорит, что не возьмет гонорара за консультацию. То есть нужно заплатить чисто символически, всего один шиллинг. Но он хочет взять с нее слово, что отныне она будет пользоваться только его услугами для решения всех вопросов, связанных с работой ее предприятии по всей стране. Он становится ее официальным адвокатом.

— Вы думаете, что у меня получится?

— Об этом я как раз ничего и не знаю. Но мне очень любопытно видеть, как женщина входит в эти джунгли, а из оружия у нее при себе только и есть, что огромные сияющие глаза. Кстати, не хотите ли выйти за меня замуж?

— Нет. — "Похоже, это еще один псих, словно я их коллекционирую", — думает Ханна, а вслух спрашивает — Ну а если у меня ничего не выйдет?

— По крайней мере я смогу наблюдать за тем, как вы начнете, что само по себе необычно. Я буду бесплатно работать для вас шесть месяцев…

— Одиннадцать!

— Но почему же одиннадцать, а не двенадцать?

Она рассказывает об их пари с Клейтоном Пайком, которого он, конечно, знает. Не только потому что Клейтон Пайк один из самых богатых людей Австралии, но еще и потому что в Мельбурне его интересы представляет Генри Мортон Виттекер, старший адвокат их ассоциации.

— Ведь это Пайк направил меня к вам, мистер Твейтс.

— Зовите меня Пол.

— Ну а вы меня — Ханна.

— Ханна, я действительно лучший юрисконсульт этого полушария.

— Вы это говорите со всей скромностью?

— Со всей. Если я вас правильно понял, вы хотите сделать здесь, в Австралии, как можно больше денег и как можно быстрее вернуться в Европу?

— Да, это так.

— Мне и самому здесь до смерти скучно. Так вы уверены, что не хотите выйти за меня замуж?

— Абсолютно.

— Мы вернемся к этому разговору через одиннадцать месяцев, когда вы выиграете у Пайка пари. В конце концов, я предпочел бы жениться на вас, когда вы станете богатой и у вас будет 50 тысяч фунтов. Не смогу же я отказаться от женщины под тем лишь предлогом, что она богата, — даже у моего снобизма есть пределы. Пожалуйста, заплатите мне мой гонорар.

Он дает ей расписку на шиллинг, составляющий весь его гонорар до второго мая 1894 года — точной даты платежа по их пари с Пайком. Вместо стола у него положен на ножки толстый лист стекла, и на нем ничего нет — ни одной бумажки, никакого чернильного прибора, ни одной его личной вещи. Он смотрит на Ханну чистыми глазами пухленького ребенка, а потом делает жест, к которому она впоследствии привыкнет: большой и указательный пальцы его руки двигаются по стеклу, словно ребенок имитирует кого-то идущего.

— Давайте поговорим об этой возможной ассоциации с Форнаками…

— С Фурнаками.

— Вы уверены, что вам удастся их убедить?

— Совершенно.

Он сложил кончики своих коротких розовых пальцев и начал:

— Видите ли, есть много возможностей…

— Итак, идея обмена акциями, сложения ее и Фурнаков капиталов, эта идея принадлежит ему. Конечно, тут есть определенная трудность: семья Фурнаков, живущая на Бурк-стрит, не только не знает о серьезных планах Ханны, касающихся их, но пока ничего и не предприняла для создания акционерного общества. Однако…

— Мне удастся убедить их, — говорит Ханна.

— Ваша самоуверенность сбивает меня с толку.

— Хотите поспорим? Заключим пари на ваши гонорары.

— Да ведь я не Клейтон Пайк. Что будет со мной, если я потеряю этот шиллинг? Вот почему я и не хочу рисковать. Допустим, что вам удалось убедить Фурнаков…

— Для того чтобы осуществить сложение капиталов, Твейтсу пришлось серьезно уговаривать Ханну: она не хотела расставаться ни с чем, что ей уже принадлежало.

Наконец он нашел решающий аргумент, пожалуй, единственный, который помог сломать ее упрямство:

— Ханна, вы ведь не хотите всю жизнь провести в Австралии!

— Конечно нет! Я вам об этом сказала.

— Вам хочется поскорее вернуться в Европу.

— Да, но…

Только потом, смекнув наконец, что он имеет в виду, что он увидел и понял раньше ее, она все-таки принимает решение. Теперь ей все становится ясно: масштабов Австралии для нее явно мало. Заработав здесь достаточно денег, она поедет в Париж, Вену или Лондон и без труда найдет там Тадеуша и Менделя. Почему бы ей не попытаться пойти дальше? Почему бы ей не повторить везде то, что она сделала здесь, на краю света? "Ты можешь стать самой богатой женщиной в мире, во всяком случае самой богатой из тех, кто может сказать, что она сама заработала все свои деньги. Когда рядом будет Тадеуш, все станет еще проще. Он будет писать свои книги, а ты делать деньги, и вас обоих будут все знать…"

— Я думаю, Ханна, что вы пойдете значительно дальше того, о чем сейчас думаете. Почему я хочу связать свою судьбу с вашей? Тот шиллинг, который я на вас поставил, принесет мне столько денег, что я смогу купить на них парочку замков в Кенте. Да потом, ведь это чертовски занимательно — следить за тем, как ваша звезда восходит. Скажите мне наконец "да"! В Австралии всего три-четыре миллиона жителей, и ваши доходы здесь быстро достигнут предела. Те уступки, которые вы сделаете Фурнакам — Боже мой, они-то ведь ещё ничего не знают! — из Франции или из Англии покажутся вам сущей мелочью. Вы должны заключить с ними соглашение только по одной географической зоне — допустим, до Новой Зеландии. Весь остальной мир — ваш…

Она согласилась. Как не сказать "да" человеку, который открывает тебе тебя самое! Он поможет ей создать два ее первых акционерных общества. ("Почему два? Осторожность никогда не мешает. Представьте себе, Ханна, что какой-нибудь из ваших кремов испортил кожу лица одной из дам. На вас подадут в суд, и вы все проиграете. А существование двух акционерных обществ уменьшает этот риск. Вам срочно нужно оформить патенты на ваши кремы. Не только в Австралии, а и во всем мире, и я этим займусь. Не хватало только того, чтобы у вас украли ваши колдовские рецепты".)

Постоянно советуясь с Полом Твейтсом, создавая свои общества и бесконечно хлопоча, чтобы юридически оформить их, чтобы эти предприятия смогли заработать, — вот так она провела четыре дня в Мельбурне в начале июня 1893 года. И только после этого пошла к Жану-Франсуа Фурнаку.

В глазах этого гасконца можно было прочесть сначала попытку очаровать ее, чего и следовало ожидать от продавца магазина дамской одежды, затем — удивление и настороженность расчетливого торговца, которые сменила ярко выраженная заинтересованность, и, наконец, мечтательность: "И вы хотите снять часть моих помещений?"

Хаяна ответила, что они потратят значительно меньше времени, если он прекратит делать вид, будто ничего не понимает. Она уже знает его брата Региса и его свояченицу Анну, уже оценила его жену Мэри-Клер, которая открыла второй магазин на Литл Коллинз-стрит и торгует в нем шикарными безделушками.

— Я у нее приобрела изумительные туфли из белого драгета с пряжками, инкрустированными ирландским камнем. Ваша жена и вы торгуете самыми лучшими товарами в Австралии. Я же представляю вершину богатства и изящество в другой области. Мы созданы для того чтобы договориться и работать вместе.

Она, разумеется, не ждала от него немедленного ответа. Подобные дела так сразу не решают, и ей нужны действительно серьезные, а не легкомысленные партнеры. Он вполне оправданно доверяет своей жене. Ей уже говорили об этом, и она знает, что именно жена занимается финансовой стороной их дела, а он только шьет модели платьев по гравюрам, которые присылают из Парижа. Мимоходом она отмечает, что у него действительно большой талант модельера и вообще во всем, что касается платьев и женской одежды, даже удивительно, откуда у мужчины может быть такой вкус. Она, безусловно, купит у него много платьев, разумеется, если для нее будет сделана скидка. Кстати, не мог бы он пересмотреть цену той кофточки, которую она у него купила? 7 гиней — это, пожалуй, слишком… И если уж они будут работать вместе — он и она, — то самая меньшая скидка, которую он должен бы для нее делать, — это сорок процентов. И…

— Дайте же мне хоть слово сказать!

— Вы его уже сказали. Нет-нет, ничего не говорите. Хотите, я сама скажу? Вы обо мне ничего не знаете, и вам, должно быть, кажется, что я — авантюристка. Возможно, так оно и есть, только я — честная. У меня есть люди, готовые подтвердить это. У меня лучший местный юрисконсульт, он учился в Оксфорде и он почти племянник Виктории, ну той, что с усами и что вечно плюхается, даже не взглянув, есть ли рядом стул, чтобы на него сесть. К тому же это может подтвердить и Клейтон Пайк, самый, может быть, богатый человек в Австралии, он тоже поручится за мою честность, потому что он мой друг и сам в этом заинтересован…

"Это еще не все. Я уже вложила триста фунтов в совместное дело с вашим братом Регисом — это тоже доказательство моей честности и серьезности моих планов. Разумеется, в Сиднее, где меня знают лучше, чем в Мельбурне, все вам скажут, что я уже кое-что сделала. Для вас и вашей жены было бы лучше поехать туда и посмотреть. А ведь это только начало. Через год мои предприятия в Сиднее будут стоить тридцать, а то и пятьдесят тысяч фунтов. Вдобавок у меня уже есть филиал в Брисбене.

— Ну а что до наших общих дел, то нет ничего проще, — продолжает Ханна. — Ваши адвокаты договорятся обо всем с моим, а нам совсем и не нужно влезать в пустые обсуждения. Давайте будем друзьями, во всяком случае я предчувствую, что так оно и будет. Надеюсь, сегодня вечером вы пригласите меня к себе на обед. Я прошла мимо дома на Коллинз-стрит, где у вас восьмикомнатная квартира. Дом мне очень понравился. А почему бы вам не купить всю эту улицу? Ну, скажем, через два или три года, когда мы с вами заработаем достаточно денег благодаря нашему соглашению. Наше соглашение может распространиться от Тасмании до Новой Зеландии. Я имею в виду, что вы будете отовсюду получать заказы на платья, которые будут шить ваши пятнадцать работниц. Интересно, правда? Представьте, что теперь мы вместе постараемся развить вашу сеть магазинов и охватить всю страну от Перта до Окленда. У нас будет монополия на самые шикарные товары. Разве можем мы прогореть? Как бы ни так! Я уже читаю у вас в глазах вопрос: да где же эти кремы и туалетная вода, о которых она говорила? Отвечаю: на станции Флэндер-стрит, здесь, в Мельбурне. Моя помощница Мэгги Мак-Грегор отправила мне тысячу банок с кремом и три тысячи бутылок. Это для начала, в дальнейшем мы увеличим поставки. Ну вот теперь, пожалуй, и все. Вы хотите что-нибудь сказать?"

В его оценивающем, словно раздевающем ее взгляде промелькнула улыбка.

— Больше ничего. Мне кажется, что мы все серьезно рассмотрели. Разве что один вопрос: не могли бы вы сегодня вечером прийти к нам на обед? Моя жена Мэри-Клер будет рада познакомиться с вами.

— Какая прекрасная мысль! — отвечает. Ханна.

После этого с одинаковым рвением с обеих сторон обсуждаются вопросы коммерческого договора. Семейство Фурнаков целой делегацией из двух братьев и их жен на свои деньги отправляется в Сидней. Хотя то, что они там увидели, и успокоило их, все-таки понадобилось еще семнадцать дней, чтобы заключить окончательное соглашение, которое и было подписано и заверено у нотариуса в присутствии Твейтса и адвокатов франко-австралийской компании. В конце концов Ханна уступила Фурнакам 40 процентов от производства своих кремов и туалетной воды по всей Австралии и Новой Зеландии (на остальной территории она остается совершенно свободной) и 40 процентов от ее салонов чая, уже созданных и тех, которые предстоит создать. Эти салоны объединены в отдельное предприятие, отличное от компаний, занимающихся производством кремов, с одной стороны, и компаний по производству туалетной воды. Ну а проблему, которая возникла между двумя братьями из-за того, что Ханна уже обещала кое-что младшему Фурнаку, они решили сами.

В обмен на эти серьезные уступки она потребовала и получила для себя те же 40 процентов от прибыли, приносимой всеми делами Фурнаков, теми, которыми они занимались сейчас, и теми, которыми собирались заняться в любой области деятельности (Регис мечтал открыть ресторан), — шла ли речь о готовом платье или продаже любых товаров в других странах (и в частности, изделий из австралийской шерсти). В соглашении предусматривалось развивать по мере возможности сектор, который Ханна назвала "Туалеты и безделушки". Конечной целью было создать механизм, с помощью которого можно было бы открыть магазины не только во всех городах Австралии и Новой Зеландии, но и во всем мире.

Ханна оказалась в правлении пяти компаний. В трех из них ей принадлежало 60 процентов прибыли (кремы, туалетная вода, салоны чая) и еще в двух — лишь 40 процентов (платья, пальто и другая серьезная женская одежда — одна компания, бижутерия, косынки, шарфы, платки, шляпы, перчатки, интимное белье — другая).

— Ханна, ведь это уже целая империя!

— Во всем этом есть то дополнительное преимущество, что теперь я смогу отсутствовать так часто и так долго, как мне захочется. Что вы думаете о Фурнаках, Пол?

— Они умны, опытны и инициативны. Такие люди годам к пятидесяти будут иметь по миллиону фунтов. За ними нужно следить.

— Не могли бы вы придумать, как это осуществлять даже в наше отсутствие?

— Братья Виттекер будут знать обо всех их счетах за каждый день.

— Где мне расписаться?

* * *

Идея создания целой сети абсолютно одинаковых магазинов принадлежала Ханне. В то время такого еще не было. Она всегда настаивала на одновременном присутствии везде, где это могло принести доход, филиала одного из обществ. Исходила из того, что салон чая подскажет ее клиентам обратиться в косметический кабинет, где им подадут идею пойти в магазин модной одежды… Получалось что-то вроде сообщающихся сосудов на уровне коммерческих предприятий.

Она отстояла (без особого труда) и другую свою точку зрения: все салоны красоты и салоны чая должны быть одинаковыми — от пирожных, продающихся там, и одежды обслуживающего персонала до мельчайших деталей, которые, собственно, и создают неповторимую атмосферу. Скажем, клиентка из Мельбурна, приехав в Сидней, Брисбен, Вашингтон или Окленд (а позднее по всей Европе и Америке), должна почувствовать себя как дома, в знакомом храме или специально для нее созданном убежище. В газете "Бюллетень Сиднея" она прочла, что американец по фамилии Грей два года тому назад, в 1891 году, создал телефонный аппарат: опускаешь в него монету и звонишь. Она сразу же приобрела такой для своего салона красоты, а потом и для всех остальных тоже. Таким образом, ее салоны оказались связанными один с другим, причем ей не пришлось платить за связь. Думала и о создании собственной телефонной сети, хотя бы для того чтобы все время знать положение дел на местах, определить, когда и куда идут ее клиенты и таким образом быть в курсе того, как часто они ее посещают.

"Однако прежде всего мне нужно было знать, что я действительно помогаю всем женщинам стать красивее, вместо того чтобы мазать их лица чем придется".

Увы, в то время до этого было еще далеко.

Пол гребет, ведя лодку по реке Яра-Яра в Мельбурне. По этому случаю жесткий воротник его рубашки перетянут полосатым галстуком цвета английского колледжа, который он окончил. Ханна сидит напротив. На ней одно из ее белых платьев, голову прикрывают и капор, и зонтик. На ее милой треугольной мордашке видны одни огромные серые глаза и маленькие точечки веснушек, а игра света и тени придает ее лицу сходство с дамами с картин Эдуарда Мане… (Я всегда был влюблен в вас, Ханна. Это длится вот уже сорок лет, с того самого момента, когда вы вошли в мой кабинет в конторе Виттекеров и стали излагать, когда, как и почему вы обязательно должны сделать себе состояние. Но я особенно был влюблен в вас в тот день, может быть, вы помните, когда я предложил вам прокатиться на лодке по Яра-Яра… В то время вы меня уже звали Полли…)

— Полли, — сказала она, покручивая зонтик пальцами, — вы еще больший сумасброд, чем я.

— Ну, на такое, дорогая моя, я и претендовать не смею. Просто я верю в вас больше, чем вы сами. Расскажите-ка мне об этом оригинальном гиганте Менделе Визокере…

До того как она подписала свои контракты с семьей Фурнаков, Пол попытался объяснить, что ей необходимо взять ссуду в банке. Она ему ответила категорическим "нет" по-русски и на всех языках, какие только знала.

— Я не хочу брать взаймы, Полли, я страшно этого боюсь. Мне достаточно, что я сделала это один-единственный раз. (Она ничего не говорила ему о Лотаре Хатвилле.)

— Сколько у вас есть в наличии? Три тысячи, да, три тысячи с хвостиком, учитывая июньские поступления. Этого может и не хватить. Фурнаки захотят, чтобы вы вложили больше.

— Тем хуже.

— Знаете ли вы, что такое кредитная линия?

— Размер в талии, который уменьшается или увеличивается в зависимости от темперамента.

— Очень смешно! Однако банкиры не разделяют этой мысли. Я объясню вам, что они называют этим термином, хотя чувствую, что это неосторожно с моей стороны. С вашей головой вы скоро будете знать больше, чем я. В этом случае мои услуги вам не понадобятся и вы выставите меня вон.

— Бедный, бедный Полли.

— Ханна, иногда, когда я смотрю вам в глаза, мне кажется, что я вижу, как в них движутся косточки китайских счетов. Вы когда-нибудь видели, как китайцы считают? Шлеп, шлеп — очень быстро и всегда в свою пользу. Это свойственно и вам.

— Так я, по-вашему, сейчас пытаюсь вас обсчитать?

— Не стройте мне глазки, а то мы потонем. В Европе и в Америке я видел удивительные вещи… В Париже, например, немой Рейно показывал пантомиму света и тени. Ее действующие лица двигаются, они почти живые и не похожи на фотографии, какие можно видеть у Ньепса или Исмана. А в Америке некий Эдисон создал аппарат и назвал кинематографом… Да-да, изображение там движется, и можно было бы видеть, как вы крутите ваш зонтик или как вы улыбаетесь, если бы они засняли вас. Ваши глаза, Ханна, похожи на волшебный фонарь. Боже милостивый, мне кажется, то, что я только что сказал, — дьявольски поэтично! Сколько времени я не спрашивал, хотите ли вы выйти за меня замуж?

— Около двух дней.

— По-прежнему нет?

— По-прежнему.

— Ханна, кредитная линия — это предел, который банкир устанавливает для избранного клиента, потолок, который этот клиент не в состоянии немедленно оплатить, и определяется он степенью доверия к клиенту, оценкой его недвижимости, дружбой клиента с банкиром, его светскими связями или совместной игрой в гольф. В Объединенном банке Австралии работает длинный косой парень, с которым я учился в колледже. Хотя он и банкир, но совсем неглуп. Я даже боюсь, что мы с ним какие-нибудь дальние родственники. Его фамилия Агванто. Для вас я, пожалуй, смогу уговорить его ссудить тысяч двадцать пять — тридцать.

— Нет!

— Но вам почти не придется платить процентов.

— Все равно — нет.

— Ну а как мне убедить семью Фурнаков вкладывать в дело больше, чем вы?

— Я буду платить им ежемесячно по мере поступления денег и только теми деньгами, которые у меня будут в наличии.

— Они будут не очень этим довольны.

— Мне наплевать!

— Ну и словечки у вас! Я попробую убедить их.

— Твейтс, вам пора браться за весла.

— Есть, шеф…

* * *

Косметический салон (название, довольно далекое от сути, ведь там вовсе не собираются лечить, а лишь дадут кое-какие советы, то есть это не более чем магазин) был открыт на Бурк-стрит, на берегу реки, неподалеку от дома, где заседала городская администрация. Свой первый салон чая, в отличие от Сиднея, Ханна открыла в другом месте, ближе к центру города, чтобы больше не смешивать кондитерские изделия, кремы и туалетную воду. Он, этот салон, имел террасу на манер варшавских садов Сакса и утопал в цветах.

Оба салона в мгновение ока стали местами массового паломничества. Это и не удивительно, ибо Ханна виртуозно повторила свой трюк со шкатулками. Роберт и Дина Уоттс привезли с собой сто двадцать шкатулок, из которых девяносто были немедленно распроданы. К тому же теперь у нее была солидная поддержка. Клейтон Пайк прибыл из Брисбена специальным поездом в сопровождении жены, дочерей, невесток и друзей из Квинсленда. Он организовал несколько приемов, которые давали в честь Ханны (правда, она по-прежнему отказывалась на них танцевать). Это была прекрасная реклама. Кроме того, Фурнаки-старшие сами обладали довольно значительной клиентурой в самом Мельбурне и в провинции Виктория. Они пригласили на открытие больше двухсот человек. Наконец, Полли, порывшись в своих многочисленных кузенах, вытащил откуда-то адъютанта губернатора — "он у нас самый глупый в семье, и мы решили сделать из него военного". Салоны открывали в конце июня — начале июля. Это может быть, и не столь уж благоприятное время, но Ханна не хотела ждать. Что сделано — то сделано. Она, как обычно, все считала и пересчитывала: самое меньшее, на что она могла рассчитывать после объединения с Фурнаками, — это около трех тысяч фунтов в месяц сразу же с первых недель работы. Полли, который был настроен более оптимистично, говорил о четырех тысячах.

— А может, и больше, начиная с сентября — ноября. Вы и сами, Ханна, представить себе не могли, насколько нужно и важно организованное вами дело. Через год вы начнете платить мне гонорары, и мне не придется выпрашивать деньги у моей тещи Лицинды. Бедняжка, каково ей будет без меня! Да нет, того шиллинга пока хватит, уверяю вас. Я с удовольствием смотрю, как вы ворвались в эти джунгли и — пока — продвигаетесь без всякого сопротивления. Этого мне вполне достаточно. Во Франции, Ханна, рассказывают историю об одном из моих соотечественников, который изо дня в день следовал за цирком в надежде однажды увидеть, как тигр съест дрессировщика…

— Я похожа на дрессировщика, Полли?

— Да, на дрессировщика, ростом от горшка два вершка, обернутого в кружево. И еще я надеюсь, что женюсь на вас, хотя и не очень в это верю.

Она предложила Клейтону Пайку отменить их пари: у нее было слишком много шансов выиграть.

— К тому же я уверена, что, даже выиграв, вы все равно не взяли бы моих денег…

Он зашелся в приступе смеха.

— Ну уж нет, моя милая полячечка! Спор есть спор, и я буду вас преследовать аж до островов, населенных папуасами, чтобы получить мои деньги.

— Так я вам и поверила. Во всяком случае, вы сами финтите в этой игре и помогаете мне одержать верх. Разве так играют? — И она добавила — Вы никогда бы так не поступили, если бы я была мужчиной.

Он оглушительно расхохотался: а ведь и правда, она женщина, он тоже это заметил, и если бы ему было лет на сорок меньше…

— …мне пришлось бы заняться вашими пеленками… К тому же я люблю у мужчин и у сыров одно и то же — они должны быть хорошо сделаны.

Она поцеловала его в обе щеки и подумала: "Он, безусловно, обожает меня, и это очень хорошо и весьма полезно. Я тоже люблю его, как балованная внучка — деда… Кстати, ты могла бы поцеловать его и в губы, он долго бы об этом помнил".

Единственное, что обеспокоило ее в первое время пребывания в Мельбурне, довольно быстро отпало: Хатвиллы действительно уехали в Европу и не скоро собирались возвращаться. "Это просто прекрасно!" Они катались с Полли на лодке, ее приглашали на все вечера, на которых уже не принуждали танцевать, бывала она и в лучших ресторанах города. Как хорошо иметь успех, особенно когда ты не очень красива… (Она все меньше и меньше времени проводит перед зеркалом: только чтобы поправить шляпу или прическу. Все остальные надежды уже отброшены — совенок превращается в сову.)

25 июля она получила письмо и заплакала так, как никогда в жизни еще не плакала.

Коллин умерла.

"Танцуй, Матильда!"

Перед нею стоят огромные мужчины из семьи Мак-Кеннов, Только Дугал сидит, а его четверо сыновей — Род, Патрик, Оуэн и Алек — сильные и тяжелые (каждый килограммов сто, не меньше), все в трауре, выстроились в ряд напротив Ханны, сидящей в кресле, и их рост и вес лишний раз подчеркивают ее хрупкость. По словам Дугала, Коллин в последние недели своей жизни, в перерывах между приступами удушья, много раз повторяла, что Лиззи нужно отдать Ханне на воспитание.

— Она очень любила вас, Ханна! Любила как дочь или сестру.

(Дугал сам еще не понимает причин этой привязанности и все время думает о них.)

К тому же, добавляет он, в этом случае речь идет не только о том, чтобы выполнить последнюю волю умершей и сдержать слово, которое он ей дал. У семьи Мак-Кеннов нет ни одной родственницы ни в Австралии, ни в Индии; только в Ирландии, где-то под Белфастом, доживает свои дни одна из теток Коллин, которой и можно было бы поручить воспитание девочки. Можно, правда, отдать ее и в пансионат в Мельбурне…

"Ты, Лиззи, в то время сидела у себя в комнате, наверху. Едва я зашла, ты заплакала, бросилась ко мне, обняла, умоляла взять тебя с собой… В общем, все члены семьи Мак-Кеннов словно сговорились и атаковали меня, чтобы я взяла тебя к себе… Признаю, мне и самой очень этого хотелось".

Разумеется, продолжал Дугал, ни он сам, ни один из его сыновей (самый младший из них был на десять лет старше сестры) не хотел бы расстаться с Лиззи. Им очень нелегко согласиться, чтобы она жила в другой семье, но когда в доме нет женщины…

— Может, спросим саму Лиззи? — спокойно заметила Ханна, которую начинали раздражать все эти лишние слова. — Ведь ей почти десять лет, и она умница.

С этим Дугал согласен полностью, а Род добавляет:

— Она хочет жить у вас.

Ханне остается только дать гарантии как неофициальной опекунше (позже, если все будут согласны, можно будет оформить официальную опеку), Ханна объясняет, как идут дела, и призывает в свидетели Рода, который очень помог ей в самом начале, за что она ему горячо благодарна. (Черт возьми, долго ли мне еще ломать эту комедию? Ведь все эти пять здоровенных дубин в глубине души довольны, что я избавляю их от Лиззи.) Она рассказывает о том, что ей удалось сделать в Мельбурне, говорит о своих планах на будущее, упоминает Клейтона Пайка, Пола Твейтса, Робби и Дину Уоттс, сестер Вильямс в Сиднее.

В Сиднее ей придется теперь занять большие апартаменты, работы по ремонту которых подходят к концу. Да, это в левом крыле здания, где расположен Сад Боадиции. Разумеется, Лиззи будет жить там с нею и с очень приличной гувернанткой, Шарлоттой О'Маллей, ирландкой, как это явствует из ее имени. Ее наняла Дина. С ними будет жить еще и служанка. Да, разумеется, Ханна сама займется учебой девочки и проследит, как и договорились, не появятся ли у Лиззи первые признаки туберкулеза, если речь идет именно о нем ("мы-то теперь знаем, Лиззи, что у твоей матери был скорее всего рак"). Разумеется, "вы, мистер Мак-Кенна, или ваши сыновья могут всегда видеть вашу дочь, а они — сестру столько, сколько пожелаете…"

— К тому же, — сказала еще Ханна, — через год или полтора я думаю поехать в Европу. Лиззи, возможно, придется ехать со мной, подумайте об этом.

Потом она поднялась наверх.

— Все в порядке, мы будем жить вместе.

Она взяла Лиззи на руки, хотя они уже были почти одинакового роста.

— Ханна, пойдем отсюда скорее, а то они еще передумают!

Уже несколько недель ее ждало письмо от Лотара Хатвилла. Он писал, что уезжает с женой в Европу, — новость, которую она уже давно знала. Но он писал еще и по поводу Мики Гунна: "Он бесследно исчез, но ты, может быть, это уже и знаешь. Я все время думаю, что ты в этом тоже замешана. Ведь у тебя всегда есть способ решить любую проблему, правда?"

Через три дня после того как Ханна и Лиззи переехали на новую квартиру, пришло еще одно послание, короткое и без подписи: "Благослови вас Бог, Ханна, вы сдержали слово!"

Это было послание от Квентина.

В начале сентября в Сидней приехал нарядно одетый Полли Твейтс. Он привез ободряющие новости: в Мельбурне все шло просто прекрасно. Филиалы в Балларате, Бендиго и Аделаиде были открыты. Фурнаки-младшие уже работали по организации магазинов и салонов в Перте и Фримантле. Они оказались людьми очень расчетливыми, и из Франции, а точнее из Оверни, к ним приехал еще один брат. У него тоже усы и большие зубы, такие длинные и хищные, что едва не достают до земли. В Тасмании и Новой Зеландии дела должны были вот-вот начаться, и теперь следовало ждать приезда других французов из Оверни, чтобы пополнить число рабочих рук под командованием Жака-Франсуа. "Ханна, вы будете отвечать перед историей за то, что всю Австралию наводнят овернцы. Но лучшего и придумать было нельзя: как деловые партнеры они еще большие хищники, чем вы, а это неплохо, если за ними как следует присматривать…"

Полли думает, что восхождение Ханны к вершинам бизнеса неизбежно.

— Но, я надеюсь, вы не ограничитесь Австралией?

Разумеется, нет. И ему вовсе не надо ее подталкивать — мысль о поездке в Европу прорисовывается все яснее. Так же, как ей совершенно ясно, чем она станет заниматься в Лондоне, Париже, Берлине или Вене. Денег у нее будет достаточно, что-то около 40 тысяч фунтов по самым скромным подсчетам. И даже много больше, если она рискнет ликвидировать все или часть своих предприятий в Австралии (на всякий случай такую возможность нужно предусмотреть). Эти деньги позволят ей обосноваться (где — пока неизвестно), жить они будут скромно, без лишнего шика. Однако Лиззи нужен приличный дом, да и ей самой необходимо быть готовой к встрече с Тадеушем, если она произойдет раньше намеченного срока…

А главное — ей нужно учиться. То, что она называет здесь институтами и салонами, — это всего-навсего магазины. Чтобы они отвечали своему названию, нужно нанять умных и ученых женщин, которые смогут давать советы и лечить, будут специалистами в своем деле. Таких женщин, вероятно, можно найти в Европе. А если нет, то она обучит всему этому молодых девушек, но начнет-то с себя самой. "В конце концов, мне будет девятнадцать-двадцать. Может, и поздновато браться за учебу, но это еще не старость…"

Таким образом, она будет учиться и из лучших источников черпать знания обо всем, что касается кожи, ее болезней и их лечения, а также волос, ногтей и зубов. Ее будет интересовать, отчего люди полнеют или худеют, как придать блеск глазам и может ли когда-нибудь появиться эликсир молодости. Ей нужно узнать множество серьезных вещей, а в маленькой Австралии не найти ответов на ее вопросы (она уже обращалась в Медицинский институт Мельбурна, но там никто, ей ничего вразумительного не сказал). "Слава Богу, что от моих препаратов еще ни у кого лицо не покрылось струпьями", — повторяла она.

Итак, решено — она должна все это изучить. На это ей понадобится два года. Может быть, и три. А вдруг она станет доктором медицины? "Доктор Ханна" — это, пожалуй, звучит.

Новые знания помогут ей построить заводы повсюду. Места, слава Богу, хватит. Будет выпускать в огромном количестве кремы, туалетную воду и вяжущие лосьоны (она сама точно не знает, что это такое, но слово ей нравится — оно звучит достаточно научно). Вот ее цель: выпускать полную гамму продукции и не оставить никому ни единого шанса.

Что еще?

Да, конечно, ей нужно овладеть светскими манерами. Ей было очень неловко в Мельбурне на обеде у губернатора, когда она очутилась перед этой кучей вилок и стаканов да еще в окружении титулованных особ, говоривших о вещах, совершенно ей неизвестных. Можно было подумать, что она только что приехала из своего местечка, и это сразу бросалось в глаза.

"Словом, ты должна научиться устраивать приемы, кокетничать с мужчинами (раз уж этим придуркам это нравится) и быть готовой хлопнуться в обморок от малейшего сквозняка. Хотя ты крепче, чем многие из мужчин, и у тебя никогда не кружилась голова. Тебе не нужно быть законченной дурой и забывать о своем теле, более стройном и совершенном, чем кажется на первый взгляд. У этих чертовых мужчин наметанный глаз, а они, разумеется, будут смотреть не только на твое совиное лицо…

Никогда не показывай, что ты умна. Наоборот, хорошо выглядеть время от времени дурой. И слушать их, этих самых мужчин, с открытым от восхищения ртом, какую бы чушь они при этом ни несли. Ты широко открываешь глаза, слегка наклоняешь голову (не забудь при этом еще и подать вперед грудь — ничего себе упражненьице) — и все пойдет как по маслу, вот они и начинают таять. Тебе нужно сделаться деликатной, нежной и хрупкой. Зачем всем знать, что ты крепка и вынослива, как лошадь.

Кстати, заметь, Ханна, что тебе надо следить и за твоим языком. Когда ты вчера сказала "холера их возьми", бедный Полли взглянул на тебя такими глазами, что, казалось, еще немного и в обморок упадет он, а не ты…"

"А не переспать ли мне с Полли?

Он очень мил. Не то чтобы красив, но очень мил. У него красивые, хотя и пухлые, руки, и они всегда чистые, а это уже хорошо. У него красивые зубы и милая улыбка, и он очень нежен. Даже приторен, как рахат-лукум. Но у него живые глаза, и он умен. Не думаю, что получу от него столько же удовольствия, как от Лотара Хатвилла, но это может быть очень забавно. Он может заставить меня хохотать в момент оргазма. Если только до этого дойдет…

Ты уже долго не спала с мужчиной. Этого тебе, может быть, и не хватает. Значит, нужно завести любовника. Эти рафинированные дамы из Мельбурна не обходятся без любовников. Не все, но, например, эта леди, что представляла тебе какого-то лейтенанта, готового броситься в атаку. Не все, потому что кое-кому из них нужно быть настоящими героинями, чтобы решиться на это…

Нет, только не с Полли. Это изменит в корне наши отношения. К тому же, кроме опыта, возможно, ничего мне и не даст. Но стоит ли пренебрегать опытом, если все, что ты пытаешься узнать в этой области, нужно, чтобы подготовиться к встрече с Тадеушем? Впрочем, это не более чем предлог, который ты сама для себя выдумываешь.

Чертова шлюха!

Нет, Полли просто твой друг. Умный, преданный, прекрасный советчик, и он готов идти за тобой на край света. Тебе чертовски повезло, что ты его встретила. Не стоит разрушать все. Мужиков ведь и так хватает.

Слава Богу".

"…Ты, Ханна, понимаешь женщин. И даже a priori лучше, чем мужчины. Ты можешь догадаться о том, что им будет нужно, еще до того, как они сами до этого додумаются. Ты должна опережать их. Женщины, которые станут твоими клиентками, будут утонченными или захотят стать такими. Во всем мире их будут сотни миллионов. Да ты и сама прекрасно знаешь, что, едва выбравшись из какой-нибудь деревенской дыры, еще не отмыв грязь и не вытряхнув солому из своих туфель, все уже хотят быть красивыми. И чем дальше, тем больше будет таких женщин. Как говорит Полли — рынок будет все время расширяться. Тебе предстоит его заполнить.

Ханна, тебе нужно быть более утонченной, чем любая из этих женщин, или, во всяком случае, заставить их верить в это, что, в сущности, одно и то же. Ты уже и так кокетлива, как курица, и тебе нравится хорошо одеваться — только не следует очень увлекаться этим. Ну а утонченности можно научиться, как ботанике или дерматологии, любви или финансам. И только когда ты станешь изысканной и разгрызешь, словно яблоко, все эти науки, когда откроешь свои институты и заводы повсюду, только тогда ты выйдешь замуж за Тадеуша. Ты будешь с ним очень счастлива: он будет писать свои книги, а ты — готовить еду…

И ты будешь очень внимательно относиться к его мужской гордости. Гордость эта, между нами говоря, глупая. Я до сих пор спрашиваю себя, почему мужу можно содержать жену, а наоборот — нельзя. Но ведь это жизнь. Мужчины всегда были дураками, и ты их не изменишь… Впрочем, не так уж они и глупы. Ухитрились же спихнуть на супруг самое скучное в жизни; скажем, стирать пеленки. А сами в это время забавляются, ездят по свету, открывают много интересных вещей, что-то создают, выдумывают…

…От Тадеуша у тебя будет двое детей. Нет, трое. Это хорошее число — три. Я вообще люблю нечетные числа, четные — какие-то круглые и расплывчатые. Один ребенок — это слишком мало, а пять или семь — это уже много. Придется непрерывно рожать, и все дела придут в упадок.

Да, трое детей — это то, что нужно.

Действительно, пришло время тебе заняться Тадеушем. А что если он женится на какой-нибудь богатой дуре, чьей-нибудь наследнице, а ты еще к этому времени не будешь готова к встрече? Только этого тебе и не хватало! Конечно же, есть такая спасительная штука, как развод… Тебе нужно принять меры. Ты ведь даже не знаешь, где он сейчас. К тому же он тоже стареет. Ему двадцать один год, два месяца и тринадцать дней, и он уже не юноша. Правда, у него есть несколько прекрасных лет в запасе.

Ну и чего ты смеешься как дура? Ты же знаешь, что если есть какие-то проблемы, то, существует и много способов, решить их".

Ханна выберет одно из решений, в силу которого Марьян Каден вновь войдет в ее жизнь, и с этого времени они больше не расстанутся.

Она не знает, где он теперь живет. Однако это ее не останавливает, и она сначала выясняет, работают ли по-прежнему в Варшаве Карузерсы. Полли объяснил ей (а один из его кузенов числится при министерстве иностранных дел в Лондоне), что дипломаты живут в одной стране года два-три, а потом их переводят еще куда-нибудь. Если так, то Карузерсы, скорее всего, уже в Китае или Африке…

Нет, они были на месте. Письменный запрос занял бы много недель, и Ханна воспользовалась одним из очень привлекавших ее изобретений, которым впоследствии она научится великолепно пользоваться, — телеграфом. Ровно через неделю она установила контакт с Карузерсами, передала им свою просьбу и получила заверения, что они сделают все возможное.

На имя дяди Марьяна, к услугам которого как подставного лица она уже прибегала при открытии магазина в Краковском предместье, были переведены триста пятьдесят фунтов. Правда, на этот раз деньгами мог воспользоваться только сам Марьян. Ему к этому времени едва стукнуло семнадцать, но Ханна была уверена, что он рассудительнее любого мужчины, кроме разве что Менделя.

Письмо от Марьяна она получила в ноябре и очень обрадовалась: лишний раз подтвердилась ее вера в дружеские чувства Марьяна. Он великолепно понял, что от него требуется. Присланных ею денег достаточно, чтобы его семья спокойно прожила по крайней мере год и чтобы он смог заняться тем, что она ему поручила: он едет в Прагу, потом — в Вену, а потом объездит всю Германию. Разумеется, он найдет Тадеуша, если только тот обосновался в одной из стран по правому берегу Рейна.

В его ответе не было ни одного лишнего слова, только самое главное. Он даже не поблагодарил ее. Потом она с улыбкой упрекнет его за это. А он, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь взглянуть ей в глаза, скажет: "Я не хочу, чтобы все, кто прочтет мое письмо, мусолили слова, обращенные только к вам".

Она напишет Менделю уже в шестой раз после своего отъезда из Данцига. В этом письме сообщит, что ее дела идут очень неплохо и теперь она может вернуть ему все деньги, которые он доверил ей, и даже с процентами, которые обычно выплачивают банкиры своим вкладчикам.

Ну разумеется, она считает его своим партнером, и из всего, что она заработала и еще заработает, ему принадлежит ровно половина. По этому поводу с нею бесполезно спорить — ведь даже ехала она сюда по билету, купленному им для себя. А сама идея поехать в Австралию? Разве эта идея не принадлежит ему?

Одним словом, она почти всем обязана Менделю, и еще вопрос, не скупится ли она, назначив ему только половину своих доходов.

"Ты ненормальная, Ханна! Да он никогда не получит ни одного из твоих писем. Скорее всего, его уже нет в живых. А если это и не так, то не воображаешь же ты, что он получает письма из Австралии где-то там, в тундре!

Ты сумасшедшая, Ханна, потому что очень своеобразно судишь о модах и заранее планируешь жизнь. Причем не только свою, но и жизнь Марьяна, Менделя и даже Тадеуша. А что если ему захочется иметь четверых детей, а?

В Австралии тебе просто повезло. На краю света, в молодой стране, где не так уж и много предрассудков, ты сумела кое-что завоевать. А в Европе тебя никто не ждет. Достаточно почитать газеты и журналы, чтобы узнать, что другие (мужчины, учти это, пожалуйста) уже создали там то, чем ты занимаешься здесь. Когда ты приедешь, все рынки будут заняты. Фантазерка… Ведь ты живешь в мире, где только мужчины могут заниматься делами, и ты это знаешь. Если бы Полли не раскусил тебя, никто бы и не знал, какие у тебя непомерные амбиции, ты ведь никогда бы никому о них не сказала…"

В этом очень длинном письме она поведала Менделю о встрече, которая у нее состоялась благодаря Клейтону Пайку. Ни больше, ни меньше как с австро-германским графом, совершавшим свадебное кругосветное путешествие со своей супругой. "Я не случайно рассказываю вам о них, Мендель. Вы сами увидите, что на это есть веские причины. Его зовут Рудольф фон Зоннердек, а ее — Анастасия. Я в жизни еще ни разу не видела ни графов, ни графинь, но эти люди показались мне совершенно нормальными: едят, как и все, очень любезны и воспитаны, — да нет, я совсем не трачу время на пустую болтовню, подождите немного. Графиня путешествовала по Австралии в коляске и очень жаловалась на пыль и жару: все это действует, мол, на ее кожу. Тогда Пайк и привел ее ко мне. У них, у нее и графа, великолепная яхта. Я очень волновалась, когда мазала ее кремом, но ей это очень понравилось. Я рассказала ей всю мою жизнь, как обычно слегка приукрасив ее. На сей раз я смешала истории Козетты из "Отверженных" и "Двух сирот" и добавила туда немного из "Дэвида Копперфилда". Она, конечно, расплакалась и очень захотела, чтобы ее граф тоже послушал рассказ о моих приключениях. Они пригласили меня на обед. (Мы ведь живем в Австралии, где нет уж очень больших социальных различий, а поэтому все просто.) Во всяком случае, знать немецкий — очень хорошо. Ну а у меня достаточно длинный язык, и я тоже кое о чем стала их расспрашивать. Оказалось, что этот граф по материнской линии родственник немецкого императора, которого они называют Вильгельмом II, а этот Вильгельм — опять же по материнской линии — внучатый племянник королевы Англии Виктории, инициалы которой изображены на касках всех полицейских в Австралии. Да, знаю, что я болтушка! Тем более что дело не в графе, а в графине. Эта графиня Анастасия — кузина одной гессенской принцессы, которая — теперь, Мендель, вы меня понимаете? — ни много ни мало невестка царя Александра III, потому что она замужем за его сыном, каким-то Николаем. Этот Николай в один прекрасный день может стать императором России. Это все означает, что если мне чуть-чуть повезет, то, будучи в Европе (а мне нужно туда поехать), я смогу увидеть этого чертова царя, который правит и нашей Польшей. Тогда я смогу попросить, чтобы он освободил моего друга Менделя Визокера. Ну что он, этот поляк, еврей и временами сводник, что он такое сделал? Всего-то убил трех или четырех человек (или больше, разве это узнаешь точно), когда ему захотелось чуть-чуть пошалить…

Мендель, вам только кажется, что я со смехом пишу эти строки. На самом деле у меня слезы в глазах. Пожалуйста, не спешите умирать, Мендель. Подождите немного. Целую вас крепко-крепко".

* * *

— Ты выйдешь замуж за Полли? — спрашивает Лиззи.

— Нет.

— Он что, недостаточно богат?

— Он богаче, чем выглядит, и пытается скрыть это, говоря, что деньги для него ничего не значат. Я просто не хочу делить с ним мою постель ближайшие лет этак пятьдесят, вот и все.

— Я всегда знала, что замужество — это только вопрос постели. Мне действительно надо идти в школу?

— Да.

Слышно веселое цоканье копыт по мостовой. Они обе сидят в кабриолете, запряженном красивой небольшой лошадкой гнедой масти. Ханна приобрела лошадь и повозку, чтобы упростить свои передвижения по городу, и сразу же приказала выкрасить кабриолет в черный и красный цвета, что очень удивило сиднейских дам.

— А если я себя плохо чувствую?

— Ты абсолютно здорова.

— Ну это уж слишком, — пробурчала Лиззи, изо всех сил стараясь напустить на себя мрачный вид. — А когда мы будем в Европе, мне тоже придется ходить в школу?

— Разумеется.

— Ну тогда и переезжать-то ни к чему. А что если я выйду замуж за Полли Твейтса?

— Он старше тебя на двадцать пять лет. А по тому, как быстро ты растешь, можно предположить, что ты будешь на целую голову выше его и с ним рядом будешь похожа на страуса, который гуляет вместе с поросенком.

— Я могла бы выйти за Марьяна Кадена. Скажи, он красивый или нет?

"Черт возьми, а ведь я-то и сама не знаю, красивый он или нет. Я никогда не обращала на это внимания…"

— Ну, естественно, он не так красив, как твой Тадеуш, — продолжает Лиззи, — с ним ведь никто не сравнится! Но если он и наполовину так же хорош, то мне бы хватило.

— Лиззи, заткнись!

— Настоящая леди не должна говорить другой женщине "заткнись". У тебя ужасный язык, и тебе тоже не мешало бы походить в школу. Расскажи мне лучше, как Добба Клоц по прозвищу "Стог сена" дала тебе денег, чтобы ты купила твое знаменитое платье с тридцатью девятью пуговицами.

— Я тебе об этом рассказывала раз двадцать.

— Это всегда очень интересно. Как и то, как ты пришла к квартирной хозяйке Тадеуша в Пражском предместье Варшавы и выдала себя за его сестру. Вообще, если подумать серьезно, то ты ведь большая врунья. А тебе поручили меня воспитывать! Вот если бы Род знал это…

— Ну-ка, прекрати меня шантажировать! К тому же рассказывать людям то, что они хотят от вас услышать, — это не значит врать. Ты просто оказываешь услугу им же самим.

— Как бы ни так. И особенно, когда Тадеуш и ты…

Ханна в упор взглянула на нее.

— Ладно, ладно, — говорит Лиззи. — Я все поняла. Я же не совсем дура. Ладно, затыкаюсь.

Кабриолет остановился перед пансионом для молодых девушек. Лиззи обхватила руками шею Ханны и поцеловала ее в щеку. Лиззи десять лет, а Ханне — восемнадцать с половиной, хотя в ее паспорте написано, что ей уже двадцать три.

— Ханна, я тебя очень люблю, так же, как любила маму.

У Ханны комок подступил к горлу, и она в ответ только покачала головой. Лиззи выпрыгнула из кабриолета, причем в прыжке ее юбки задрались, и сразу стало видно, что на ней длинные облегающие панталоны без кружев, как это и предписывают правила пансиона. Она прошла шага три, обернулась.

— А если я выйду замуж за Менделя Визокера?

Наконец-то объявился Саймон Кланси. Он словно возник из темноты поздно вечером у входа в лабораторию, комкая шляпу в огромных руках. Сменив Квентина Мак-Кенну, Кланси стал единственным поставщиком целебных трав для Ханны. Сам Квентин — Пожиратель людей предупреждал ее об этом, и приход Кланси означал, что он пустился в путешествие. Словно ждал, когда его мать умрет, а Ханна удочерит Лиззи, чтобы начать свое практически безнадежное дело.

Итак, в первый раз Ханна увидела Кланси где-то в середине августа, когда он сам начал доставлять ей травы. Ему было около тридцати лет, и родился он в Австралии. Небольшого роста, но широкоплечий и сильный, он был похож на крестьянина и говорил очень медленно, словно стесняясь. Тем не менее язык у него был очень сочным. Пенни он называл "чернуха", монету в три пенни — "завтрак", шиллинг — "обед", а фунт стерлингов — "соверен". Единственное место, где он великолепно чувствовал себя, — это отдаленные районы Австралии, причем чем дальше от города, тем лучше для него, а привычным кругом его общения были фермеры, владельцы ранчо и пастухи. Когда он говорил о них, его речь становилась особенно образной.

В растениях он разбирался гораздо лучше Квентина и совершенно спокойно отнесся к тому, что ему придется увеличить поставки трав раза в три-четыре, чтобы лаборатория Мэгги Мак-Грегор работала на полную мощность. В лаборатории с июня 1893 года было занято уже тридцать работниц, которые производили кремы, туалетную воду и лосьоны, пополнившие недавно ассортимент продукции. Разумеется, Кланси без всяких проблем смог обеспечить их всем необходимым. Он едва умел читать и считать, но уж к его порядочности невозможно было придраться: он отказывался от шестидесяти фунтов, положенных ему Ханной. Его зарплата должна составлять тридцать фунтов, этого и так достаточно за работу, которая занимает несколько часов в день и состоит в том, чтобы присмотреть за несколькими десятками женщин и мужчин, как правило австралийских аборигенов, которые на пространстве от Квинсленда до Виктории собирали для него травы. К тому же все это уже организовал Квентин. "Ну а что касается платы сборщикам, то делайте, как раньше делал Квентин: не давайте им денег в руки — пропьют. Переводите Траверсту — он порядочный человек, он кормит их на эти деньги и покупает для них все, в чем они действительно нуждаются, а не спиртное…"

Кланси объяснил, что работа его вполне устраивает в том смысле, что у него достаточно времени, чтобы бродить наудачу по земле, иногда щеголять обновкой и позволять себе вечером немного выпить. И ведь, в конце концов, в Австралии для тех, кто любит проводить время на открытом воздухе, достаточно простора. "Танцуй, Матильда", так, как тебе хочется. Она что, не знает этой песни? Ну, речь как раз о том, что делает сейчас Квентин, у которого, по мнению Кланси, "Матильда танцует так, как ни у кого не танцевала", потому что он отправился в свою сумасшедшую экспедицию.

…Нет, он не думает, что Квентин — Пожиратель людей вернется живым. Он, разумеется, сдохнет в Большой Пустыне, в центре материка, уставившись на звезды. Ну и что? "Каждый проживает свою собачью жизнь как ему нравится, правда, мадам?.."

Австро-германские граф и графиня были в Сиднее в декабре 93-го года. Эта пара аристократов собиралась дождаться в Австралии конца островного лета, потом на своей яхте под флагом с двуглавым орлом отправиться в Китай и Японию и, наконец, пересечь Тихий океан и побывать в США. При благоприятных условиях их возвращение в Европу намечалось через несколько месяцев. Между Ханной и юной графиней (они были действительно одного возраста) возникла настоящая дружба, и они пообещали друг другу увидеться в Вене или Тироле, когда Ханна приедет на континент. Анастасия даже привела в ее институт красоты самую большую знаменитость Австралии того времени. Эта женщина родилась в Мельбурне лет тридцать назад, и ее настоящее имя было Элен Портер. Ну а теперь она была ни больше ни меньше чем знаменитейшая певица Нелли Мелва. Рудольф фон Зоннердек присутствовал на ее дебюте в Брюсселе шесть лет тому назад. Сейчас же певицу сильно беспокоила краснота кожи ее лица.

Ханна не могла забыть, как эта оперная знаменитость в благодарность ей спела в Саду Боадиции арию из "Ромео и Джульетты" Гуно. "Какая великолепная реклама, Ханна".

1894 год прошел без значительных событий. Все предвидения Полли Твейтса сбывались с потрясающей точностью: успех предприятий Ханны рос, это показывал каждый подсчет прибыли. "Единственная область, где счастье улыбалось мне, Лиззи, это мои дела. Если бы мне пришлось начать сначала… Ах, ведь такие вещи нельзя повторить".

Срок ее пари с Пайком истекал 2 мая. К середине марта она уже его выиграла с лихвой: ее вклад в Объединенном банке Австралии достиг шестидесяти тысяч фунтов. Все филиалы ассоциации были введены в дело. Только за конец года и рождественские праздники (она опять провела их одна, даже без Лиззи, которую Уоттсы любезно взяли с собой в Мельбурн) ее личные доходы, за вычетом всех издержек, составили более шести тысяч фунтов.

Тридцатого апреля в Сидней на личном поезде приехал из Мельбурна Клейтон Пайк. В Мельбурне он купил за полторы тысячи фунтов корову и быка какой-то особенной породы и вез их в Брисбен в специальном вагоне. Он уже выписал чек на 25 тысяч фунтов на ее имя, но Ханна с улыбкой отказалась от этих денег. Ведь это пари было не более чем вызовом ей же самой, да к тому же она хотела привлечь к себе его внимание и понравиться ему, чтобы он хоть немного помог, чего ей и удалось добиться. Значит, она не хочет брать его деньги? (Она думает: "Если он будет настаивать, я возьму".) Он, разумеется, настаивает, краснеет и действительно сердится: пари есть пари. Чтобы покончить с этим делом, Полли Твейтс предложил компромиссное решение, устроившее обоих: Ханна получает 25 тысяч фунтов, но рассматривает их как личный заем и должна выплачивать смехотворные полпроцента в год, предоставив в свою очередь Клейтону Пайку или его родственникам, назначенным им лично, право приобрести пять процентов акций всех ее предприятий в ближайшие десять лет, как в Австралии, так и в Новой Зеландии.

— Ханна, — говорит Полли, — я знаю, что вы терпеть не можете брать взаймы. Но в данном случае сделайте исключение. В Европе вам понадобятся деньги, а лучших условий вы никогда не найдете. Об этой половине процента и говорить не стоит. Все будет компенсировано процентами, которые вы получите, вложив деньги в банки Лондона к примеру. У меня как раз есть один племянник, который…

В это время Ханна живет очень счастливой семейной жизнью. Лиззи для нее словно младшая сестра, и Ханна сама с удивлением открывает в себе новые добродетели. Странно, но именно в этот момент она кажется себе такой "старой", что охотно познает детские радости, позволяя Лиззи увлечь себя игрой. К тому же, когда им весело, они обе хохочут как сумасшедшие.

Из-за Лиззи она дважды откладывала свой отъезд. Сначала Род вдруг начал дурить и заявил, что он сам скоро женится, а коль так, то почему его сестра должна жить у чужих людей, а не в его семье. Ханне понадобился целый месяц, чтобы переубедить всю семью. Хорошо, что добрейший Дугал Мак-Кенна в конце концов уступил просьбам дочери.

Второй раз задержка вышла из-за того, что она назначила отъезд на январь 95-го года и потом уже сообразила: в Европе учебный год планируется иначе, чем в Австралии, а это значит, что Лиззи приедет в английский колледж, который для нее уже выбрали, где-то в середине третьей четверти.

Таким образом, отъезд был перенесен на середину июня.

"А ведь если уж честно, то ты сама, Ханна, немного побаиваешься того, что тебе предстоит в Европе, а потому и все способы отложить отъезд хороши: и Лиззи, и то, что у тебя не так много денег…"

* * *

Между тем она получила еще одно письмо от Марьяна Кадена, уже третье с того момента, как отыскала его в Варшаве. Письмо было написано на странной смеси языков — идиш, польского, немецкого и русского: Марьяну везде мерещились шпионы.

Очень скрупулезно, что, впрочем, всегда было ему свойственно, Марьян писал, что он искал в Праге, Вене и Берлине (все города, в которых он побывал, отмечены у него на карте), но нигде не нашел Тадеуша. От Менделя тоже нет никаких новостей, хотя его дядя на правах родственника обратился с письмом к царской администрации. Марьян сообщил ей адрес в Берлине, по которому она может ему написать.

Она тотчас же принялась за письмо. Сообщила, что приезжает в Европу следующим летом, и назначила ему встречу 15 сентября 1895 года в девять утра на одном из постоялых дворов Баден-Бадена, адрес которого назвала ей одна из служанок графини Анастасии. "Если такого заведения больше нет, то ты должен ждать меня на том месте, где был вход. И в конце концов, трать ты хоть немного больше денег!"

Последнее путешествие в Австралии она совершила в конце тамошнего лета. Клейтон Пайк пригласил их проплыть на борту своей шхуны вдоль изумительного Большого Барьерного Рифа. Она немного нервничала, потому что Лиззи уже умела плавать, а она нет (и неизменно отказывалась учиться). Сквозь сетку, натянутую вдоль борта, она увидела двух-трех больших белых акул-людоедов, которые перескакивали через гряду коралловых рифов. (Хоть эти поедают мужчин и женщин, не делая никакого различия между ними.)

От Квентина по-прежнему нет никаких новостей.

Теперь ей придется больше двадцати пяти лет просто повторять его имя в разговоре с Лиззи. Она расспрашивала Симона Кланси, но и тот ничего не знал. Полли и Пайк пытались хоть что-нибудь выяснить, каждый по своим каналам. Однако узнать удалось одно: Квентин несколько месяцев назад был в Брисбене, где устроил драку в таверне. Впрочем, в этой драке никто особенно не пострадал. С той поры никаких сведений о нем не было.

Она представляла себе, как он, совсем один, бредет по пустыне.

Давай танцуй, Матильда!

В последний раз, перед тем как подняться на борт пассажирского парохода Восточной линии, Ханна считает и пересчитывает деньги. В Лондоне ее ждут 64 тысячи 627 фунтов стерлингов. Эту довольно значительную сумму она заработала за тридцать пять месяцев.

И вот они — Ханна, Лиззи и Шарлотта О'Маллей — одиннадцатого июня 1895 года садятся на пароход. Разумеется, не одни. Как всегда, очень похожий на того англичанина, который ездил за цирком, чтобы узнать, съест ли лев укротителя, Полли Твейтс, теперь работающий только для нее, едет с ними.

Лиззи немножко всплакнула, когда берега Австралии скрылись из виду: здесь она родилась. Впрочем, слез хватило ненадолго — Ханна к путешествию купила ей двенадцать новых платьев.

Книга III