— На поток и разорение вече приговорило. Убить грозились.
— За что, сын мой?
— Отче, спаси. Спрячь. После расскажу.
Архиепископ явился в одном подряснике перед посадником.
— Следуй за мной, сын мой. Святая София не даст в обиду, заслонит.
Климент поспешал к собору мелкими частыми шажками — не привык к суете. Посадник шагал широко, едва ему на пятки не наступал, бормотал:
— Скоре, скоре, ради Бога.
— Да и так уж лечу, сын мой.
Лишь оказавшись под высокими сводами храма, посадник несколько успокоился. Он знал, что сюда за ним никто не доберётся, здесь его никто не достанет, не он первый к Софии прибег. Было и до него горемык достаточно. И всех спасла, заслонила златоглавая, даже и злодеев не выдавала.
Архиепископ провёл посадника в алтарь, указав на седалище мягкое.
— Вот здесь, сын мой, садись. И успокойся. Что хоть случилось-то? Рассказывай. А не хочешь — не надо.
И посадник рассказал, ничего не утаил. И про поход и про замирение, только о своих последних распоряжениях по дому умолчал.
— Но это ж прекрасно, Семён Михайлович! Дело, Богу угодное, сотворили.
— Богу, может, и угодное, владыко, но не славянам нашим. Не ополонились, не обогатились. И все на меня. Я виноват.
— Да, увы, корысть людям очи застит, — согласился Климент. — Сколь об этом говорено-переговорено. И вроде понимают, соглашаются, а как увидят серебро аль злато, и про Бога и про себя забывают. Готовы глотку друг дружке перервать. Суета сует, сын мой.
Утешил, успокоил Семёна Михайловича владыка. Уходя, перекрестил:
— Сиди спокойно, сын мой. Молись Богу, всё пройдёт, образуется.
К вечеру явился служка, принёс добровольному заточнику квасу с хлебом.
— Ну как там? — спросил Семён Михайлович.
— Разорили твой дом, Семён, растащили всё.
«Ну, положим, тащить там мало чего осталось».
— Собак не убили? Не слыхал?
— Не знаю, Семён. Знаю, что ворота сорвали.
«Ну, ворота навесим, абы дом был цел».
Ночью вновь явился служка, вывел заточника до ветру, нужду справить. И опять запер в храме.
Жутко было в пустом храме ночью.
От собственных шорохов вздрагивал посадник. После вторых петухов лишь забылся, уснул.
На следующий день после заутрени уже архиепископ сообщил боярину:
— Посадничество у тебя отобрали, сын мой. Но ты не печалься, жив, и слава Богу.
— Да за посадничество я не переживаю, — усмехнулся Семён Михайлович. — За детей боязно.
— С детьми всё в порядке, сын мой. Все уж дома. И тебе можно идти.
— А не рано?
— Не рано, сын мой. Вчера мизинные перебесились, потешили нечистого, угомонились. Ступай, не бойся.
Лукавил Семён Михайлович, говоря, что «не переживает», сильно лукавил. Ещё как переживал, за ночь совсем седым стал, на лицо спал, почернел аж.
Вернулся на разорённое подворье, и даже уцелевшие цепняки (спасибо Дёмке!) не порадовали боярина. Волоча ноги, прошёл через двор, поднялся на крыльцо, засыпанное пером и пухом из подушек, доплёлся до опочивальни и снопом пал на голое ложе.
А к вечеру и помер. Отошёл тихо, без жалоб, без шума, без соборования. От неё, «косой», и Святая София не заслонит, коли час приспеет. Семёна Михайловича приспел, однако.
8. МИЛОСТЬ НОГАЯ
Орда, клещом присосавшаяся к многострадальному телу Руси и высасывавшая из неё жизненные соки, сама не была единой и крепкой. И в ней шло соперничество между потомками великого Чингиса[71], и там убивали брат брата, дядя племянника, а то и сын отца. Эти замятии[72], периодически вспыхивавшие в Орде, давали иногда передышку Русской земле, «тишину», как писали радостно летописцы. В эти годы ханам было не до Руси, они охотились друг за другом.
Именно в результате такой замятии в 1270 году отложился от Золотой Орды хан Ногай, перекочевал со своими кибитками к Чёрному морю и стал наводить страх и ужас на саму Византию. В одной из битв победил византийское войско и принудил императора Михаила Палеолога[73] отдать ему в жёны дочь Евфросинию.
— Она будет у меня самой любимой женой, — пообещал Ногай императору.
И слово своё сдержал. Евфросиния была у него в чести и часто сидела с ним рядом, особенно на приёме иностранных посольств или других торжествах. Мало того, Ногай не только советовался с ней, но иногда отдавал решение какого-то вопроса на её усмотрение.
Причерноморские степи от Дона до Дуная принадлежали теперь Ногайской Орде.
Великий князь Дмитрий Александрович последовал совету Святослава Ярославича, но отправился не к хану Менгу-Тимуру[74], сидевшему в Сарае на Волге[75], а вдоль Дона к хану Ногаю. Умные советчики подсказали Дмитрию Александровичу, что-де Ногай и Тудай-Менгу[76], воспринявший престол от брата Менгу-Тимура, не любят друг друга и именно этим надо воспользоваться.
Андрей Александрович, узнав о том, что старший брат отправился к хану, обеспокоился, что в Орде откроется истинная цена его кляузам, и послал отряд перехватить Дмитрия. Однако по понятным причинам это не удалось, засада сидела на Волге, а князь Дмитрий ушёл Доном.
Дмитрий Александрович прибыл в ставку Ногая с женой и сыновьями, Александром и Иваном, и немалой казной. Именно последнее обстоятельство гарантировало ему тёплый приём в Орде.
Он был принят ханом Ногаем и его женой во дворце и внимательно выслушан.
— Да, — сказал Ногай, — нехорошо, когда младший лезет поперёд старшего. Нехорошо. Плохо, что в Сарае этого не понимают.
— Андрей оклеветал меня перед Менгу-Тимуром, а сейчас и перед Тудай-Менгу.
— У Менгу слишком доверчивые уши, — поморщился Ногай. — Я знаю. Но ты получишь великое княженье из наших рук, князь Дмитрий, и никто не посмеет оспаривать наш ярлык. Никто, — повторил с нажимом Ногай, и Дмитрий догадался, на кого намекает хан: «А он и впрямь недружен с Тудай-Менгу».
Приезд великого князя северорусских уделов к Ногаю был хану весьма приятен. Если до этого он держал в своей власти лишь южные княжества Руси, куда золотоордынский хан старался не посылать своих ставленников, чтобы не ссориться с Ногаем, то теперь, вручая ярлык Дмитрию на великокняжение, сам Ногай как бы вмешивался в дела сарайского недруга.
Такое положение не могло нравиться Тудай-Менгу хотя бы из-за того, что теперь русская дань уплывала мимо Сарая в Ногайскую Орду. И в очередное появление у него Андрея Александровича Тудай-Менгу допытывался:
— Почему твой брат Дмитрий приехал не ко мне, а к Ногаю?
— Он боится тебя, великий хан.
— Но ты ж тоже боишься, однако приезжаешь ко мне.
— Я — твой верный слуга и друг, Тудай-Менгу, а Дмитрий — хитрый и опасный враг.
— Ох, Андрей, что-то ты не то говоришь. Чем может быть русский князь Дмитрий опасен для меня? Чем? Стоит мне послать на него темника[77] с войском, от твоего брата мокрого места не останется.
— Пошли, великий хан.
— А что толку? Прошлый раз ещё мой брат Менгу-Тимур послал с тобой своих лучших салтанов[78], ты сам вёл их. И где ж твой Дмитрий?
— Он бежал, как заяц от орла.
— Ну вот. А ты говоришь, «опасный враг». Вот теперь, когда он купил у Ногая ярлык[79], он станет опасным врагом, но не для меня, князь Андрей, для тебя. Что молчишь?
— А что говорить, великий хан? Ты прав.
— Придётся тебе как-то мириться с ним, Андрей. Ведь вы же братья. Мы ж с Менгу-Тимуром не ссорились. Говорят, Дмитрий даже нянчил тебя.
— Да, нянчил. Один раз так нанянчил, что едва не утопил.
— Как? — удивился Тудай-Менгу.
— Очень просто, уронил с моста в реку.
— Нет, серьёзно? — засмеялся хан.
— Уж куда серьёзней. Если б не кормилец, так и утоп бы я.
— Сколько ж тебе было тогда?
— Около трёх лет где-то.
— И ты до сих пор помнишь это? Нехорошо, Андрей, нехорошо быть таким злопамятным. Он же наверняка нечаянно уронил тебя.
— Какая б была разница, если б я захлебнулся, чаянно или нечаянно.
Тудай-Менгу просмеялся, молвил прищурясь:
— Да, князь, поди, брат-то ныне жалеет, что тогда не утопил тебя. А?
— Кто его знает. Вполне возможно.
— Так что придётся тебе с ним мириться, Андрей. Мирись, и в следующий раз приезжайте ко мне вместе.
— Постараюсь, — промямлил Андрей, понимая, что Тудай-Менгу не так Дмитрий нужен, как то, что он привезёт в Орду. Ясно, что золотоордынец был расстроен, что выход Дмитриев мимо него проплыл.
А между тем Тудай-Менгу всерьёз опасался Ногая, усилившегося настолько, что заставил даже могучую Византию смотреть ему в рот, уж не говоря о покорённых сербах и хорватах.
И вот пожалуйста, мало ему своих голдовников[80], так он уже и к Северной Руси руку протянул — к законным данникам Золотой Орды. И всё из-за этого дурака Андрея. Если б он не поссорился с братом, разве бы Дмитрий побежал в Ногайскую Орду?
Ведь брат Менгу-Тимур промолчал, когда Ногай захватил Курское и Липецкое княжества и пустил туда своих баскаков. А ему, видишь ли, понравилось, вот и на Суздальщину пытается свой аркан накинуть, хотя это законная добыча Золотой Орды. Ах, Ногай, Ногай. Думаешь, Тудай-Менгу так просто уступит свой кусок? Как же, жди. Он помирит братьев для начала, а там ещё поглядим.
Перед отъездом князя Андрея Тудай-Менгу снова призвал его к себе и уже не советовал, а приказал жёстко: