— А чем Кострома хуже Переяславля? Там Волга, товары по ней идут, хлеб с Низу. Ещё захочет ли Иван уезжать оттуда. Ты его-то спросил?
— Нет.
— Ну вот. А затеваешь разговор.
«Что ж, вполне резонно, — подумал князь Данила. — Не с того конца начал».
И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.
— Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?
— О чём, дядя?
— О деле, Ванюша, о деле.
— Я слушаю, — вздохнул Иван.
— Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?
— А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.
— Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.
— Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.
— Вот и я также Андрею говорил.
— Ты уж говорил с ним? И как он?
— Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.
— A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.
— Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.
— Может, и мне ещё?
— Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.
— С чего уж?
— Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.
— Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...
— Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.
— Он же из Ярославля.
— Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.
— Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.
Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.
Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:
— Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.
Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:
— Ты что хотел сказать в своём слове?
— Что хотел, то и сказал, — отвечал смело Данила.
— Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?
— Да ни на чё я не намекал.
— Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».
— Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.
— Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, — стукнул себя в грудь Фёдор. — Законно мой. И я не позволю никаких намёков.
«Погоди, дружок, — подумал Данила, — скоро намёки кончатся».
Помимо этого была у Данилы Александровича ещё одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.
— Миша, а ты не забыл, о чём мы под Дмитровой сговаривались?
— О чём? — спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно — не забыл.
— Так здесь же Анница — невеста твоя, о которой я тогда её отцу словцо закидывал. Идём к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.
— Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?
— Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идём.
Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьёзен:
— Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чём мы мир под Дмитровой взяли? А?
— Да как забыть такое, — улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чём мир взяли».
— А теперь, князь, кажи нам товар, — продолжал шутить Данила Александрович. — Я, вишь, купца привёл.
Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:
— Позови ко мне княжну.
Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:
— Ты звал, батюшка?
— Да, Анница.
Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки[145], ожерелье из жемчуга и кике[146], с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.
— Доча, я что хотел попросить у тебя...
— Что, батюшка?
— Вот забыл, понимаешь, выпало... память дырявая стала, — не нашёлся сразу, что придумать, князь.
— Вспомнишь, позовёшь, батюшка. — И убежала.
— Эхма, девка-то, девка! — воскликнул князь Данила. — Где моя двадцатка! — И подтолкнул локтем Михаила. — Что молчишь? Язык проглотил? Верно ведь, не девка — царица?
— Верно, — выдавил из себя смущённый Михаил.
— Всё. После сороковин играем свадьбу. Нечего откладывать, а то, чего доброго, уведут девку-то.
Дмитрию Борисовичу понравился жених. Обо всём быстро договорились: свадьбу играть в Твери и там же венчаться. И напоследок не удержался ростовский князь:
— А за Анницей я даю Кашинский удел.
— Вот это приданое так приданое! — воскликнул Данила Александрович. — Сразу видно, любимую дочь отдаёшь.
— Конечно, — признался старый князь. — От сердца отрываю.
— Счастливчик, Миша. А вот что я буду делать со своими балбесами, где им невест наберусь. Юрий, Иван, Александр, Борис. Я уж не говорю про уделы. Москву Юрию, а остальных куда? Башка треснет.
Перед самым уходом Данила Александрович вспомнил всё же о главном:
— Послушай, Дмитрий Борисович, пока мы все в сборе, надо навалиться на Андрея. Пусть вернёт Переяславль Ивану, твоему старшему зятю. Как ты думаешь?
— Что тут думать? Я, конечно, за. Но ты же знаешь Андрея. Закусит удила — ничем не проймёшь.
— Знаю я его. Что ты мне рассказываешь. Но ныне самый удобный момент — тризна. На ней о худом даже он не заикается, а уж у них с Дмитрием было всякого. Чаю, из-за него он и на тот свет быстро ушёл. Пока мы все в съезде, надо уговорить его. Сам закинешь словцо за Ивана и брату своему подскажи.
— Да я-то закину, но как он отнесётся, Андрей-то?
— Отнесётся как надо, я уж говорил с ним об этом.
— Ну и что он?
— Пока вывернулся, но в дыбки не вставал, так что надо давить потихоньку. Но перед тем, как просить за Ивана, похвали его самого, Андрея, за что-нибудь.
— Не приложу ума, за что его хвалить надо, — усмехнулся Дмитрий Борисович. — За Дюденю, что ли?
— А хотя бы за пышные похороны Дмитрия. Хоть он его и в гроб загнал, но зато на похороны и тризну не поскупился, правда, за счёт казны покойного. Но кто об этом знает?
И так все три дня тризны помаленьку, потихоньку наговаривали в уши великому князю за Переяславль, кто как умел и мог. И видно, стронули-таки в его сердце какой-то камушек. В открытую он так никому не сказал, что, мол, согласен с доводами, но перед отъездом поручил Акинфу, своему боярину:
— Ты вот что... скажи Фёдору Ростиславичу, чтоб он... эта... оставил Переяславль, мол, раз тут Дмитрия положили, то пусть сын его тут и сидит. А то, мол, как-то нехорошо получилось... Ну а я посля ему другой город дам, пусть не серчает. Обязательно пообещай.
Однако осерчал всё же Фёдор Ростиславич, шибко осерчал на великого князя: «Вчера дал, седни отобрал, кому ж теперь верить?»
И когда разъехались гости, собрался и он уезжать. Сгрузил на телеги всё ценное из дворца, медовушу очистил. Выезжал на ночь, чтоб не так соромно было пред мизинными.
Где-то отъехав с версту, остановил возы. Подозвал двух гридей, отвёл в сторону.
— Вот что, други, воротитесь в город и подожгите его.
— Как? — разинул рот один.
— Как-как! Не знаешь, как подпаливают? Зайдите в поварню, там в печи на загнетке в золе углей довольно. Возьмите бересту, вздуйте, и вперёд. Весь поджигайте.
— А ежели повар спопыхнется?
— Придушите. Ну да живо. Я вас тут ждать буду. Мне всё видно будет отсель. Идите.
Гриди ушли, истаяли в темноте. Князь забрался на воз, сидел как филин, вперив очи в темноту, туда, где угадывался город.
Подошёл кто-то их ближних бояр, спросил:
— Что стоим, Фёдор Ростиславич?
— Ждём.
— Чего?
— Суда Божьего, — хмыкнул князь.
Долго стояли, уж начал князь худое про посланных думать: не струсили ли, не сбежали?
Но вот блеснул там огонёк, другой. Вот он побежал по какой-то кровле вверх. Вот осветил и купол Святого Спаса. И запылал Переяславль, соломенные пересохшие кровли вспыхивали почти мгновенно, не отставало и корье с дранкой.
Послышался сполох, ударили на нескольких колокольнях в набат. Через четверть часа в стороне Переяславля полыхало сплошное зарево.