— Ну, попросишь, язык, чай, не отвалится.
На всякий случай взяли с собой тридцать трёх самых преданных нукеров. Но конечно же в шатёр ханский не потащишь за собой охрану. Слуги Ногая встретили их очень доброжелательно. Высоких гостей пригласили в шатёр, нукерам предложили спешиться и попробовать только что сваренной сурпы.
У входа в шатёр горели два небольших костерка — Ногай соблюдал старинный обычай: проходя меж костров, гости как бы очищались огнём от дурных мыслей.
Пройдя костры, Телебуга с Солгуем отстегнули сабли и отдали их слугам Ногая: к великому хану входить с оружием нельзя. Перед ними гостеприимно приподняли полог, они вошли. И едва полог опустился у них за спиной, как на шею обоим были накинуты ремённые удавки. Оба были задушены тут же, тихо, без шума, не успев даже сказать заготовленное: «Салям!»
Не ушли живыми и их нукеры, один, правда, успел вскочить на коня, но его тут же свалила меткая стрела, угодившая меж лопаток. Не пришлось им сурпы отведать.
Избавившись от Телебуги и Солгуя руками своего благодетеля, Тохта стал подумывать, как бы извести самого Ногая. Конечно, он был благодарен ему за помощь в овладении золотоордынским престолом, но надо было думать о грядущем. Тохте начинало не нравиться, что Ногай стал совать нос в русские дела, как будто мало ему было Хорватии, Болгарии да и Византии, наконец. Взял и наложил свою лапу на Курское княжество, на Польшу. И вот уж в самое сердце Руси забрался, тверскому князю ярлык выдал. Эдак если дальше пойдёт, он всю Русь под себя возьмёт. А ведь это законная добыча Золотой Орды. С чего тогда ей жить? С кого выход хлебом и серебром брать?
Ни с кем не советовался Тохта, сам всё придумывал. И сыновей Ногая для этого к себе зазвал, давал им охотиться в своих угодьях, сколь их душе было угодно, на лебедей, на гусей, на вепрей, на лис. Помаленьку, по крошечке выпытывал у молодых гостей всё об отце их, о его задумках и совершенно случайно нащупал уязвимое место в их взаимоотношениях — мачеха. И Ахмат и Узун ненавидели чужеземку Евфросинию[150] со всей страстью, на какую только способны юные души.
— Она вертит отцом как хочет, — возмущался Узун.
— Он ей в рот глядит, — поддакивал Ахмат.
И Тохта предложил ханичам жить у него сколько угодно — «хоть сто лет», — раз дома им житья нет от этой чужеземки. И они остались зимовать, хотя отец и звал их домой в своё стойбище при устье Буга.
За зиму Тохта так настропалил юношей, что они готовы были с наступлением весны немедленно скакать домой и убить «эту змею».
— Разве отец вам позволит тронуть её, — вздыхал сочувственно Тохта.
— А мы его и спрашивать не станем, — кипятился Ахмат.
— А ты дай нам войско, Тохта, — просил Узун, не подозревая, что следует хитрой задумке золотоордынского царя.
— Да за войском дело не станет.
Видя, что юноши вполне созрели для похода, Тохта намёками стал втемяшивать им в голову мысль, что отец их уж стар, пора бы ему уступить место молодым. Даже вспомнил, как, по обычаям одного из народов, состарившихся вождей душили, возводя на престол их молодых сыновей.
— Неплохой, между прочим, обычай.
Преуспел Тохта, преуспел в своём коварстве. К весне сыновья Ногая были резко настроены против отца. Можно было выступать на юг с войском. Но и тут Тохта решил оставить себе на всякий непредвиденный случай лазейку.
— Только не надо убивать Ногая, — сказал он его сыновьям. — Я всё же люблю его. Пусть он будет жить у меня самым почётным гостем.
На Ногая двинулись сразу три тумена[151], которые вели Дюденя, Тахтамир и сам Тохта. Даже на Русь давно не ходили с такой силой. Сыновья Ногая ехали с главным туменом Тохты и всё время держались рядом с санчакбеем[152], заранее выпросив у Тохты право первыми ринуться в бой.
— Что ж, скачите, — согласился Тохта, — только отца не трогайте.
Однако, призвав к себе Дюденю, Тохта приказал ему:
— Если пленим Ногая живым, ты без всякой подсказки тут же срубишь ему голову.
— Почему я? — побледнел Дюденя, резонно полагая, как бы и его голова не покатилась следом за Ногаевой.
— Потому что у тебя царская сабля. Не забывай, Ногай-хан и умереть должен по-царски. Он всё же много мне добра сделал.
И Ногай — доблестный Ногай, заставлявший когда-то трепетать даже Византию, был разгромлен. Возможно, именно из-за коварства сыновей, от которых он не ожидал нападения, хотя ему и сообщили разведчики, что один из туменов ведут именно они, его чада.
Во время сечи он был ранен, а после боя на глазах у всех Дюденя тихо, подойдя к нему сзади, исполнил тайный приказ Тохты — срубил Ногаю голову царской саблей, да так, что тот ничего не увидел и не почувствовал. Не всякий достоин такой части и благодати.
А в это время на Руси города и веси быстро отстраивались, земля засевалась. Люди благодарили Бога за мир и урожай, за детей, за счастье. А вспоминая Орду, говорили почти одно и то же: «Да пусть они там друг дружке хоть все бошки пооткручивают». Что делать? Злое пожелание, но заслуженное.
11. СВАДЬБА МИХАИЛА
Как и сговаривались, ростовский князь Дмитрий Борисович сам привёз свою дочь в Тверь. Невесту и её родителей поместили в правом крыле дворца, состоявшем из нескольких горниц. В тот же день Ксения Юрьевна поручила старой Михеевне готовить сенник для новобрачных.
— Ты, матушка, знаешь все обычаи, приготовь молодым ложе, как по старинке положено.
— Приготовлю, княгинюшка, не боись. Только дай мне с пяток девок да парней добрых.
Михеевна сама выбрала во дворце горницу для сенника и первым делом послала парня на потолок.
— Взгляни, не насыпана ли там земля.
Тот, забравшись туда, крикнул:
— Земля есть.
Тут же Михеевна отправила к нему ещё двух парней, наказав:
— Всю землю с потолка убрать и подмести чисто.
— Зачем, Михеевна?
— Тут, чай, не могила, а ложе для новобрачных готовится.
Трёх парней наладила Михеевна отправляться на гумно:
— Привезите тридевять снопов, а посля четыре кадки — одну с пшеницей, другую с овсом, третью с ячменём, четвёртую с рожью.
Притащили в горницу широкое низкое ложе, которое сначала пришлось разобрать: не проходило в дверь. Лишь внеся, снова собрали, сколотили в горнице.
Затем на ложе было ровным слоем расстелено двадцать семь снопов, поверх них положен ковёр и уж на него — две пуховые перины, а на них — подушки. Перины покрыли шёлковыми простынями, а сверху накинули тёплое одеяло на дорогом меху.
Кряхтя, парни втащили четыре кадки, Михеевна велела поставить их у ложа.
— Что ж вы не полные-то? — возмутилась старуха.
— Так полные-то тижало, — оправдывались отроки.
— Сейчас же натаскайте, чтоб все с верхом были — и полба, и овёс, и ячмень.
Затем во все четыре угла горницы были воткнуты четыре стрелы и на каждой вздеты «сороковки» соболей.
Над дверью — и с внутренней и с внешней стороны — были прибиты кресты, а также и над окном. На лавку поставлена корчага с мёдом и две обливные кружки.
— Ну, кажись, всё, — оглядела удовлетворённо Михеевна покои новобрачных и уж направилась было к двери, да, оглянувшись напоследок, спохватилась: — Ахти мне батюшки, заметило голову-те. Сенька, беги в поварню, притащи четыре калача.
Отрок принёс калачи. Михеевна, вздев на левую руку, сама пошла и на каждую стрелу, воткнутую в угол, осторожно накинула по калачу, поправила «сорочки», отряхнула ладони. Перекрестилась.
— Вот теперь всё.
Отправилась к княгине, доложила умиротворённо:
— Сенник готов, матушка княгиня.
Венчал молодых сам епископ Андрей в новом первом каменном соборе Святого Спаса, построенном стараниями и содержанием молодого князя Михаила Ярославича. Епископ, обвенчав их, соединил руки и провозгласил мужем и женой, велев поцеловаться.
После этого он вручил Михаилу деревянную чашу с вином.
— Испейте, дети мои, из единого сосуда.
Михаил сделал глоток, передал чашу Анне, она, глотнув, вернула её ему. И так до трёх раз. После третьего отпития князь кинул чашу на пол и, наступив на неё ногой, раздавил. Вместе с ним наступила на неё и ножка жены.
Михаил молвил при этом:
— Пусть будут так растоптаны те, кто будет сеять меж нами раздор и нелюбовь.
— Пусть, — повторила тихо жена.
Присутствующие стали поздравлять молодых. Дружка Сысой, вынув засапожник, разрезал на блюде каравай. Епископ освятил хлеб и сказал:
— Отнеси родителям новобрачных, дабы вкусили они эти хлебы как символ будущего свойства и родственной приязни, и дабы были меж собой людьми одного стола и хлебосольства, и жили дружно, как зёрна единого колоса.
Сысой помчался во дворец с хлебами, где уже ждали его Ксения Юрьевна и князь Дмитрий Борисович с женой. Все они взяли по кусочку этого хлеба и, умакнув в соль, съели. И поздравили друг друга с породнением, и трижды поцеловались.
При этом Ксения Юрьевна отчего-то не сдержала слёз.
— Что с тобой, сватья? — спросил тихо князь Дмитрий.
— Да так, — махнула рукой княгиня, хотя причина была: жаль ей стало сына, что не благословлён он на женитьбу отцом. Сирота.
На выходе из церкви дружки осыпали молодых хмелем и мелкими монетами, которые раскатывались по земле и тут же подхватывались весёлыми зрителями.
На дворцовом крыльце, куда молодые проследовали по дорожке, устланной камкой, их встретили родители и благословили на супружескую жизнь.
Свадебный стол был накрыт в самом большом зале дворца, молодые сели во главе его, и начался пир. И хотя перед новобрачными ставились самые вкусные блюда и лучшие меды и вина, они ни к чему не притрагивались. Только слюнки глотали.
Во дворе пировали мизинные, там меды были покрепче и закуска