— А какой, батюшка? Не Тверь ли?
— С Михаилом Тверским не ссорьтесь, я с ним в мире всегда жил. Можно на Можайск сходить али на Коломну. А можно и в Костроме стол поискать. Главное, не ссорьтесь, не огорчайте мою душу.
— А тебе видно нас будет? Да? — спросил Афанасий.
— Конечно, сынок.
— Ну, тогда ты чуть что — цыкни, если старшие меня обижать станут.
— Не смогу я, Афоня, цыкнуть-то, не смогу, милый.
— Почему?
— Душа безгласна, сынок. Она лишь огорчаться будет и скорбеть об вас.
В Переяславль прискакал поспешный гонец из Москвы, кинул запалённого коня у крыльца, поднялся во дворец, вошёл в княжью горницу, в которой сидел князь со своими боярами. Гонец прямо с порога бухнул:
— Князь московский Данила Александрович помер.
Весть словно обухом всех ударила, онемели вдруг. Потом дружно закрестились. Юрий, побледнев, спросил наконец:
— Когда?
— Четвёртого марта.
Юрий Данилович огорчённым взором окинул думцев своих, молвил как-то нерешительно:
— Надо бы ехать.
— Надо бы, — вздохнул кто-то из бояр. — Но как город бросать-то, Юрий Данилович? Стена с захода не кончена, а ну налетит кто.
— Но отца-то надо проводить.
— Надо, кто спорит. Но ведь его уж не воротишь. А ну явится опять Андрей Городецкий город под себя брать. И возьмёт ведь без тебя-то. Как пить дать возьмёт. Нас, что ль, слушать будет?
— Возьмёт, возьмёт, — закивали бояре, сидевшие по лавкам.
— Но он же в Орде ныне, — возразил не очень твёрдо Юрий.
— Ныне в Орде, а завтра тутка. Поди угадай, когда явится.
— Не угадать, не угадать, — кивали бороды.
Юрий был молод, усы едва-едва начали пробиваться, бородой ещё и не пахло. Со смертью отца он становился не просто наместником, а князем. Князем переяславским. И кажется, любимым городом-то, хотя и ничем ещё и не проявился, не успел проявиться. Вот только заходную стену крепости взялся обновить, старая-то сгнила уж. Надысь гнильё-то всё сломали, снесли, оголив город, и тут такая новость. Уедешь — что скажут горожане-то? Вот тут и задумаешься. С одной стороны — сыновий долг быть у гроба родителя. С другой — долг князя (уже князь!) — оборона, защита города. Ничего себе защитничек, скажут, велел стену-то развалить, да и сбежал. Не важно, куда и почему, а сбежал же. Ещё и кличку какую позорную приклеют, как вон Андрею «Татарского Хвоста», и уж ничем не отмоешь её, не отскребёшь. Андрей и свеев расколошматил ещё похлеще своего отца, Невского, а всё так и остался Татарским Хвостом. Не отмылся.
Едва сдерживая слёзы по отце (не хватало ещё свою слабость явить!), Юрий молвил гонцу:
— Я напишу грамоту в Москву. Отвезёшь.
— Но мой конь...
— Возьмёшь свежего.
Юрий поднялся и ушёл в другую горницу грамоту писать. Запёрся там, сначала поплакал вдосталь, затем, высморкавшись, засел за грамоту:
«Ваня, бояре не отпускают меня из Переяславля. Боятся. Поэтому не смогу я быть на похоронах отца. Чтоб мне побыть у гроба отцова, надо, чтоб ты приехал и побыл здесь за меня...»
Юрий остановился, умакнул писало в чернила, задумался: «Что проку, что он за меня останется? Мальчишка. Надо, чтоб с ним какой воевода приехал, а то ведь бояре не отпустят меня». И склонился опять над пергаментом:
«...Лучше всего возьми с собой воеводу Фёдора Александровича, с ним будет надёжнее, он воин бывалый. Жду тебя. Князь Юрий».
Отпустив в Москву гонца с грамотой, князь Юрий с удвоенной энергией взялся за ремонт стены. Едва не целыми днями пропадал на стройке, поторапливал городовиков-строителей, и не только устно — часто выставляя им к ужину корчагу-другую хмельного мёда. Древодельцы вполне оценили великодушие молодого князя. На следующий день после выпивки работали ещё старательнее, меж собой говоря: «Хорошего князя нам ныне Бог послал, не дело подводить его».
И когда приехал из Москвы Иван Данилович, стена была закончена, с заборол сметены щепки и стружки, в воротах навешены тяжёлые дубовые полотна. Крепость была готова к встрече неприятеля, если таковой вдруг сыщется на Руси. Конечно, татарский напор она вряд ли выдержит, но от лихого соседа или разбойников вполне оборонит.
Братья удалились в отдельную горницу и даже запёрлись там, не велев их беспокоить.
Тут, оказавшись не на людях, а наедине, они, не стесняясь, поплакали об отце.
— Где положили его? — спросил Юрий, отирая слёзы.
— В соборе Михаила Архангела, там же, где и отпевали.
— Что он говорил перед смертью?
— Наказывал, чтоб мы держались друг за дружку, не ссорились чтобы. Столы поделили.
— Как?
— Тебе велел на Москве сесть, мне — здесь. И младшим где поблизости, в Можайске или Коломне.
— Константина он не выпустил?
— Нет. Не успел. Может, отпустил бы, но не успел.
— И хорошо, что не успел. Раз князь рязанский у нас в полоне, значит, и Коломна наша будет. Только надо его покрепче запереть. Поди, всё во дворце живёт?
— Во дворце.
— Я приеду, в поруб спрячу, а там... А там видно будет.
— Но отец ему союз обещал, крестоцелованием укрепиться звал.
— Ну, то отец, а я цацкаться не стану. Не хватало ещё пленному крест целовать. Александр подрастёт, ему Коломна в аккурат приспеет. А Можайск можно для Бориса расстараться.
— А Афанасию?
— Афоня пусть молоко с губ оближет, рано ему наместничать. Подрастёт, придумаем что-нибудь. Теперь договоримся так, Ваня, переяславцы шибко за меня держатся, поэтому я отъеду как бы временно. Понимаешь? Ну, а ты тут постарайся с ними отношения не портить. Не гладь против шерсти, им это не нравится. И если вдруг Андрей явится, они за тебя горой встанут. Я стены укрепил, думаю, тебе и воевода пока не понадобится.
— Ну, ты ж сам писал, чтоб я Фёдора Александровича привёз.
— Я его посля пришлю тебе, Ваня. Не беспокойся. А пока пойду с ним на Можайск.
— Так сразу? Зачем?
— Надо, Ваня. Надо свою силу показать, чтоб другие знали — мы зубастые. Уверен, Святослав Глебович Можайский не ждёт нападения, в Москве, мол, траур по князю. Я его и прихвачу на полатях.
— Может, всё же лучше после сороковин[172]?
— Нет, нет, Ваня, отец не зря про Можайск говорил. Надо его душеньку порадовать. Можайск — на щит, то-то будет отцу весело там. И потом, в строительстве я преуспел, видел, какие заборола и вежи отгрохал с захода?
— Видел.
— Ну вот. Надо и на ратном поле себя показать.
— А что ж ты со Святославом сделаешь?
— А прогоню куда подальше. Надо к Москве уделы приращивать, Ваня. Наростам с пяток, тогда нам никакой Андрей с Дюденей не страшен будет.
— Ты так думаешь, Юрий?
— Так будет, Ваня, вот увидишь. Отец об этом мечтал, а нам это делать надо.
20. В КОЩЕЕВОМ СЕДЛЕ
Однако, как ни спешил Юрий Данилович в поход, показать себя на ратном поле, выступить так скоро не удалось. Надо было дружину собрать, вооружить, да и деньжата для похода требовались немалые.
По молодости не учёл всего князь Юрий. Думал, сядет на коня, выхватит меч, крикнет: «За мной!» — и поскачет на Можайск.
Ан нет. Готовиться надо. Одно смекнул Юрий очень даже правильно: никому не говорил, куда идти собирается, даже самому воеводе туману подпускал, мол, против возможных врагов всегда быть готовым надо. Учёл урок деда своего — Александра Невского, который, собираясь на свеев, сделал всё возможное, чтоб враг ничего не узнал о его приготовлениях и выступлении.
Так всё лето и прособирался московский князь. Заслыша стук московских наковален, насторожилась Тверь: на кого ж удалой князь сбирается? Не на татар же. А на кого?
Михаил Ярославич тихонько слал в Москву подсылов, разнюхать планы Юрия Даниловича. Те, возвращась, ничего путного сказать не могли, более гадали на бобах:
— Може, на Ростов пойдёт, а може, и на нас.
— Да никуда он не пойдёт.
— Как никуда? А зачем гору копий наклепал?
— Ну как зачем? На то князь, чтоб о защите бдеть.
— Ох, не к добру эти бденья. Не к добру. И данщиков ещё летом по весям разогнал. Почему?
Вот это и настораживало Михаила Ярославича, за данью-то обычно осенью выезжали. Издревле так повелось. А тут с лета начал.
— Ясно, к рати готовится Юрий, — говорил князь Александру Марковичу. — Но вот на кого?
— Возможно, и на нас, — вздыхал пестун.
— С Данилой-то у нас тишь да гладь была, а с этим мальчишкой хлебнём, чует моё сердце. Он, ещё будучи отроком, зубы показывал. Помнишь?
— Да помню я.
— И на съезде глазами посверкивал, когда я говорить начинал. Хоть и молчал, права голоса не имея, но зла не скрывал. Всё на роже написано было.
На всякий случай укреплялась Тверь. Младшая дружина так и жила в гриднице, бдела на вежах[173] и при воротах. Далеко в сторону Москвы были продвинуты дозоры, дабы заранее предупредить князя, если появится московский полк.
Лишь к осени была готова московская дружина к рати. Но Юрий Данилович не спешил выступать, решил переждать осеннюю слякоть, а уж по снегу и двинуться на санях.
Но дожди кончились, начались морозы, а снега всё не было, земля замёрзла, окаменела. Иногда чуть-чуть сеяло с неба крупкой, но настоящего белого одеяния земля так и не дождалась. Крупка под солнцем быстро таяла, земля обсыхала и в звёздную ясную ночь опять каменела.
— Видно, снега мы ныне не дождёмся, — вздыхал Юрий Данилович. — Зря сани готовили.
— Да, — качал головой воевода Фёдор Александрович. — Озимь ныне вымерзнет. В грядущее лето без хлеба опять будем.
Полк, вооружённый для рати, проедался без пользы. Не дождавшись снега, князь Юрий велел выступать на зимнего Николу[174]