, поставив обоз на телеги. Поскольку двинулся полк на заход, было сказано: «Идём под Смоленск». И тут хитрил Юрий Данилович, зная, что весть эта обязательно долетит на сорочьем хвосте до Можайска, успокоит тамошнего князя, усыпит.
Воевода покряхтывал:
— Однако у Смоленска стены крепкие[175], там многие князья обожглись, взять того же Ростиславича.
— Ничего, ничего, — успокаивал князь, — мы не обожжёмся, Фёдор Александрович.
Спрашивал своего милостника:
— Верно, Романец?
— Верно, князь, — склабился гридин. — От Смоленска только пух и перья полетят.
— Ну вот, а мы из этого пуха подушек наделаем, — шутил Юрий Данилович, подмигивая Романцу.
Тот от княжеского внимания на седьмом небе обретался, хохотал, откидываясь на заднюю луку:
— Ну, ты скажешь, Юрий Данилович. Ха-ха-ха-ха.
Однако, когда полк поравнялся с Можайском, от Смоленской дороги до него было не более трёх поприщ, князь приказал остановиться и собрал к себе сотских.
— Итак, други, мы у цели.
— Как? Уже? — запереглядывались начальники.
— Да. Сейчас изгоном берём на щит Можайск. Там нас не ждут, тем лучше.
— А Смоленск?
— Смоленск оставим до другого раза. Мирных не трогать, город не жечь. Увижу зажигальника, убью на месте.
— Что уж так строго-то, князь, — усомнился один из сотских. — Раз на щит, значит, и на поток.
— Потому что город будет к московскому уделу присовокуплён, а какой дурак свой двор поджигает?
И Можайск был захвачен столь стремительно и врасплох, что приворотная стража не успела даже сполох ударить. А увидев такую тьму вооружённых воинов, да ещё ж и русских, не захотела драться, вполне оправдав себя:
— Чай, не поганые. Свои.
Но «свои» вели себя нисколько не лучше поганых. Где-то, ухватив девку, потащили в сарай сильничать, у кого-то во дворе стали колоть борова, визжавшего на весь город. Кого-то стегали у конюшни плетьми за то, что утаил выпеченный свежий хлеб. А попробуй утаить свежий-то, когда он за поприще чуется голодным воинским носом. И хлеб отберут, и спину в благодарность разрисуют.
Самого князя Святослава Глебовича[176] захватили прямо в опочивальне. Гремя промерзшими сапогами, ввалился туда в сопровождении воеводы и нескольких гридей сам Юрий Данилович. Спросил с издёвкой:
— Что, брат, не дали выспаться?
— Кто такие? Какого чёрта вам надо? — вскричал Святослав, натягивая кафтан.
— Если ты чёрт, то тебя.
Юрий Данилович только локтем Романца толкнул, тот смекнул, что от него требуется, отчеканил торжественно:
— Князь! Пред тобой Юрий Данилович, князь московский и переяславский.
— A-а, уже взорлил, молодец. Скоро ты на крыло встал, — молвил с плохо скрытой усмешкой Святослав.
— Будешь злоречить, в колодки забью, — бледнея, процедил Юрий.
Святослав Глебович внимательно посмотрел в глаза победителю, подумал: «А ведь забьёт, очи-то волчьи». И промолчал.
Из житницы княжеской выгребли всё зерно, Юрий не забыл предупреждение воеводы о грядущем неурожае, поэтому и забрал всё за себя. Задерживаться долго в Можайске не стал, дабы не возбуждать население против Москвы. А чтобы запомнили его жители как справедливого князя, не чуждого права, велел перед отъездом повесить на Торге одного насильника, во всеуслышание объявив его вины. И отправился назад в Москву, назначив Можайску своего наместника.
И удивительно, можайцам запомнилась именно эта казнь московского насильника. Рассуждали меж собой:
— А князь-то справедлив, ничего не скажешь.
— Говорят, он и зажигать город запретил, смерть зажигальнику обещая.
— Хороший князь. Правильный.
И почему-то почти никто не вспомнил Святослава Глебовича, которого как пленного повёз за собой в Москву Юрий Данилович.
Унижать достоинство пленного князя Юрий не стал, более того, он ехал верхом на коне рядом с победителем. В пути Святослав поинтересовался:
— Ну и что ж ты собираешься со мной делать, князь?
— Суп из тебя сварю, — усмехнулся князь Юрий.
Романеи, ехавший сзади, захихикал. Святослав Глебович оглянулся на молостника, прищурился с презрением. Тот умолк.
Но, видно, князь Юрий не забыл вопроса пленника, где-то часа через два стал отвечать:
— Надо тебе, Святослав Глебович, приискать другой стол.
— Да ты уж приискал мне, — похлопал по луке седла Святослав.
Юрий взглянул вопросительно.
— Вот кощеево седло[177], — пояснил Святослав.
— A-а, ерунда, — отмахнулся Юрий, на этот раз спустив ехидство пленнику. — Я тебе всерьёз, а ты зубоскалишь. Где-то на полудне у тебя, кажись, есть родственники?
— Есть.
— Где?
— В Брянске князь Василий[178].
— Кем он тебе доводится?
— Племянник.
— У-у, нехорошо. Племянник с уделом, а дядя без угла. Нехорошо. Посадим тебя в Брянске, Святослав Глебович. Пойдёшь?
— А Можайск?
— Про Можайск забудь, если сам себе добра хочешь. Я спрашиваю, в Брянск пойдёшь?
— А Василий?
— Василия выгоним. Я тебе помогу. А про Можайск больше чтоб не заикался. Это теперь московский удел.
Святослав Глебович вздохнул, но во вздохе этом слышалось согласие, хотя и вынужденное, но согласие. В кощеевом-то седле не шибко поартачишься, согласишься на то, что обещают, да ещё спасибо скажешь.
21. КОНЧИНА АНДРЕЯ
На этот раз не суждено было великому князю Андрею Александровичу добраться живым до своего удела — Городца. Помер в пути из Орды, пережив младшего брата Данилу всего на год с небольшим...
Привезли его в гробу заколоченном бояре Акинф и Давыд — зять последнего. И когда гриди внесли гроб в собор Михаила Архангела и открыли крышку для отпевания, увидели уже почерневшее лицо покойного, и тяжёлый дух, исходивший от трупа, распространился по храму. Была серёдка лета 1304 года, где ж было сохраниться телу?
В этом соборе был отпет князь Андрей и тут же положен в каменном гробу. Успокоился навсегда беспокойный князь, принёсший немало горя отчине. Но смерть его ничего хорошего не сулила Русской земле.
Сразу после тризны по умершему собрался отъезжать к другому князю Акинф, молвив на семейном совете:
— Боярин без князя что пёс без двора. Ты едешь со мной, Давыд?
— А куда?
— К князю московскому Юрию Даниловичу.
— Эх, кабы был жив Данила Александрович, — вздохнул зять. — А этот...
— Что этот?
— Зловреден несколько.
— А Андрей так добр был?
— Андрей тоже не мёд, но всё же привыкли как-то.
— И к тому привыкнем.
— А може, в Тверь лучше? — подал голос Фёдор.
— А ты сиди, — осадил Акинф сына. — Куда отец, туда и вам с Ванькой надлежит. Сказано — в Москву, едем все в Москву. Вон и сестра с зятем с нами.
Обоз боярина Акинфа более тридцати подвод насчитывал. С семьёй его ехали и челядь, конюхи, повара, кузнецы, рабы и даже несколько псов-цепняков бежали у колёс. Всех дворовых вооружил Акинф бережения ради в неблизком и опасном пути. Только рабам не доверился боярин, а чтоб не сбежали в дороге, забил их в колодки и как псов привязал к телегам, наказав для устрашения:
— Кто вздумает бежать, на месте убью.
А куда бежать рабу? В лес на голодную смерть, зверю на закусь. Везли с собой весь скарб, посуду, котлы, крупу, муку и даже несколько кодовб с мёдом. Была и казна у боярина — невеликая, но и немалая по его чину, где-то около двухсот гривен. Казну в кожаной калите, туго завязанной, сунул боярин в самое надёжное место — под зад жене своей, наказав строго:
— Сиди и не вздумай вставать.
— А как же? Ежели мне...
— Ежели припрёт дюже, я подменю.
Так и ехали, угреваясь на казне по очереди, но ни на мгновение не оставляя без присмотра и щупанья ягодицами: на месте ли? Слава Богу, доехали благополучно.
Князь Юрий Данилович с братьями встретил приезд Акинфа с нескрываемым удовлетворением, тем более что за ним потянулись из Городца и другие.
— Прими, надёжа князь, под свою высокую руку.
— Сколько народа у тебя? — спросил Юрий Данилович.
— Со слугами и рабами сотни полторы будет.
— Сколько копейщиков можешь выставить?
— Полёта наберу, ежели что.
— А вершних? С конями?
— Ох, князь, сам знаешь, год-то какой был.
— Знаю. Ты говори, сколько потянуть можешь?
— Ну, десять от силы, Юрий Данилович, ей-богу, разорил нас неурожай-то.
— Ладно. Селись пока на посадке за Яузой. Не забывай ко двору являться. Думать.
За Акинфом подъезжали и другие бояре Андреевы, но те поскуднее были, более тридцати копий не могли князю обещать.
И когда являлись ко двору княжескому, Акинф, как наиболее важный, садился ближе всех к стольцу князя, и никто не мог оспаривать его преимущества: калита-то у Акинфа была поувесистее.
Но тут из Киева прибыл богатейший боярин Родион Несторович с сыном и со всем своим двором, насчитывавшим тысячу семьсот человек. И сразу затмил всех московских и городецких бояр. Согласно богатству его и знатности ему была и честь воздана Даниловичами. Что, конечно, явилось оскорблением для других.
— Что ж это такое? Явился какой-то чужак с ветра, а ныне с князем едва не с одного блюда ест, с одного кубка пьёт.
— Да ещё на всех свысока смотрит!
Некоторые бояре готовы были гнать из Москвы киевлянина, если б их воля была. Но воля княжья, а он рад, что к нему люди бегут, что, ведомо, усиливает Москву.
С боярами прибывали мастера разные и по камню, по дереву, по металлу, а главное — воины для грядущих походов, планы которых роились в головах молодых наследников Данилы Александровича.