— С чего хоть там началось?
— Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.
— Ах, мерзавцы.
— Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.
— Игната?
— Ну да.
— Его-то за что?
— Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.
— А посадника?
— Посадник вроде успел в свою деревню уехать.
Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошёлся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.
— Ну, что скажешь, Александр Маркович?
— Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.
— Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.
Сысой ушёл. Александр Маркович продолжал:
— Придёшь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.
— Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.
— Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и всё остальное. Если ещё столько протянется — вымрет Русь, — вздохнул пестун. — Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятием.
Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуёмная и непредсказуемая.
В тороки вязали[206] мешки с сухарями, вяленой и копчёной рыбой, сушёным до черноты мясом — всё с тем расчётом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.
Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатёр.
Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатёр, вошёл в него, кинул наземь потник, лёг и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.
Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:
— Сысой.
— Я здесь, Ярославич... — отозвался милостник.
— Укрой меня. Мёрзну я.
Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:
— Что с тобой?
— Лихоманка навалилась, кажись, всё нутро дрожит.
— Может, выпьешь чего?
— Давай, что там?
Сысой нашёл в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднёс ко рту сулею.
— Пей.
Князь пил, захлёбываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:
— Худо, брат.
Утром стало ясно: князь всерьёз занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Всё время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.
Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезённых из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьёт два-три дня, и получает ему».
На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:
— Сысой, беда! Кони дохнут.
— Ты что, спятил?
— Идём, идём, сам узришь.
Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.
— Счас вон княжий Воронко уже лёг.
Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.
— Что случилось? Может, отравились?
— Не, Сысой, это не отрава.
— А что же это?
— Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.
И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.
— Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.
— Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.
— Как уходить? Князь болен.
— Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.
— Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. — К коням нельзя.
— Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.
Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.
— Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.
— A-а, пош-шёл ты!
— Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.
Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.
Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:
— Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?
— Не будет у меня уж такого, как мой Серко.
Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.
Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.
— Ты что делаешь? — налетел на него конепас.
— Не вишь, снимаю шкуру.
— Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.
— Ну и что?
— Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.
— Ну и что?
— А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.
— Ничего, я осторожно.
И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:
— Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.
Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.
В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:
— Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.
— Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.
— В Тверь, — повторил князь и прикрыл глаза.
Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.
В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.
— Ну вот, а ты собирался помирать, — ворчал добродушно милостник. — Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.
21. ЗЯТЬ УЗБЕКА
Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.
— Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.
— Это скорее твои подарки подействовали, — говорила Стюрка.
— Возможно, возможно, — соглашался Юрий.
Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:
— Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.
— За что благодарит-то? — спросил Романец.
— Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.
Романец исполнил приказ, правда едва не испортив всё дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:
— Здесь живёт жена хана?
На что тот ответил:
— Здесь живёт Кончака, сестра Узбека.
Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.
О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и всё.
— Сказал?
— Сказал, как велено было.
— А что она?
— Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.
— Что-нибудь сказала?
— Сказала.
— Что?
— Передай, мол, князю, что он хороший человек.
Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.
«Эх, если б она ещё Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Ещё, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых всё ждать можно».
Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепёшки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесённым ими с базара, возмутилась Стюрка:
— Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?
— Но татары ж берут.
— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то чёрное аж.
Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезарезанного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:
— Зачем резать, если сам падал, сам помирал?
Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал её: