— Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.
— Откуда я знаю, может, завтра, а может, и послезавтра.
Ждали решения хана с часу на час, и поэтому, когда Узбек отправился на охоту с огромной свитой ловчих, псарей, соколятников, следом двинулась и телега с осуждённым князем, пребывавшим в оковах. Кавгадый надеялся, что на лове, когда случится Узбеку сворачивать шею закогтённой соколом птице, вдруг наконец вспомнит об осуждённом да и скажет: «Смерти достоин князь!» А они тут как тут с ним, убьют осуждённого, и всем сразу полегчает на душе. Однако возчику-татарину было строго наказано не попадаться с телегой и приговорённым на глаза хану.
Втайне побаивался Кавгадый, вдруг увидит Узбек Михаила, да ещё, не дай Бог, спросить о чём пожелает. А тот конечно же не преминет обвинить суд в несправедливости.
С осуждённым разрешено было ехать лишь духовнику да Аксайке. Священник поддерживал душевные силы князя, Аксайка, как мог, облегчал физические страдания своего названого отца. Если колодка натирала князю ногу, Аксайка добывал лист подорожника или ещё какой лечебной травы и на ночь обёртывал им натёртое место, приматывая какой-нито ветошкой. Приносил воду, готовил немудрёную на походе пищу, умягчал ложе князя душистой травой. Исполнял любые его желания, ограниченные положением осуждённого: простирнуть сорочку, пролистать Псалтирь и найти нужный псалом, поколоть орехи, почистить рыбу, пожарить мясо, наполнить водой сулею. Всё это исполнял Аксайка быстро и с неподдельным рвением. А наградой ему был лишь вздох князя:
— Чтоб я без тебя делал, Аксайка?
И татарин расцветал от чувства собственной полезности и нужности именно сейчас. Утешал, как мог:
— Ничего, Михаил Ярославич. Всё будет хорошо, якши. Милость будет, не зря же хан велел везти тебя за собой.
Появлявшийся иногда Кавгадый говорил, не скрывая лицемерия:
— Хан наш велик и милостив. Если захочет, простит и возвеличит, а если захочет, то и смерти предаст. Надейся, князь, надейся и моли своего Бога, чтоб помог он тебе.
Михаил Ярославич понимал, чего в действительности желает ему этот татарин, и ничего хорошего не ждал от грядущего. И, впиваясь слабеющими очами в Псалтирь, шептал истою:
— Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо Твоё от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моём день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною? Призри, услышь меня, Господи, Боже мой! Просвети очи мои, да не усну я сном смертным. Да не скажет враг мой: «Я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь. Я же уповаю на милость Твою, сердце моё возрадуется о спасении Твоём, воспою Господу, облагодетельствовавшему меня.
Но напоминать хану об осуждённом князе никто не решался, боясь прогневить царя. Раз он сказал «подумаю», пусть думает. Хотя Кавгадый делал всё, чтоб подтолкнуть хана к скорейшему решению. На одной из пирушек после удачной охоты, на которой Узбек лично сразил стрелой лебедя, Кавгадый, славословя хана, призывал:
—...Пусть твоя справедливая рука, великий повелитель, никогда не промахивается и точно попадает в сердце твоих врагов.
Намёк понял даже Чолхан, а вот Узбек отчего-то никак не отозвался, даже бровью не повёл. Или не услышал, или не оценил в толпе придворных льстецов такой хороший совет.
Более трёх недель охотился хан Золотой Орды, всё это время в длинном хвосте его сопровождения и катилась телега осуждённого тверского князя.
Вернулись в город, когда уже с полудня потянули холода и запахло снегом. И тут Кавгадый, перешагнув через голову главного судьи Чолхана, сам напомнил Узбеку о решении суда, не предполагая, что этим чрезмерным рвением наносит и себе в грядущем роковой удар.
— Ну что ж, — согласился хан, — раз вы решили, что достоин он смерти, значит, достоин. Творите по суду вашему.
Посовещавшись с Юрием Даниловичем, Кавгадый решил, что пред тем, как исполнить приговор, надо перед всеми унизить и опозорить князя. И лучше всего сделать это на Торге, благо он в двух шагах от его кибитки.
21 грудня[220] чуть свет свора татар ворвалась к Михаилу Ярославичу, разогнали слуг его, а самого, схватив, потащили на базарную площадь. Там уж, сидя на конях, ждали его Кавгадый и Юрий Данилович.
Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.
— Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый. — Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осуждённый к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.
Затем Кавгадый приказал слугам:
— Снимите с него оковы и колодки.
А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:
— Омойте ему ноги и руки, потёртые железом.
Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.
— Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.
Схватил принесённый кувшин с водой, стал обмывать потёртые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:
— Принесите из вежи лучшее платье князя.
— Я счас, я счас, — вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.
Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:
— Что? Кого? За что?
— Да князя сейчас казнить станут.
— Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.
— С чего ты взял?
— А не видишь: оковы скинули, оболокают во всё красное.
— Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.
— Не помиловали вовсе, сейчас оденут и голову срубят.
Аксайка помог князю надеть зелёный кафтан с изузоренным серебром оплечьем, жёлтые сафьяновые сапоги, шапку с собольей опушкой и малиновым верхом.
— Ну вот, ну вот, — твердил он, почти ликуя. — Я же говорил.
Однако, когда Михаил Ярославич предстал перед толпой во всей великокняжеской красе, Кавгадый, помедлив, молвил:
— Видите, люди, мы отдали честь ему, как велел наш великий и милостивый хан. А теперь... оковать его.
И тут же, оттолкнув Аксайку, налетели на князя татары с колодкой и цепями.
— Вы что? Вы что делаете?! — закричал в отчаянье Аксайка, увидев, как те начали срывать с князя одежду, только что так старательно надетую им на князя. Стащили даже сапоги.
И наконец, поняв весь ужас происходящего, а главное, своё бессилие и невозможность как-то повлиять на это, Аксайка заплакал.
Плакали многие и в толпе. И по лицу самого несчастного князя текли крупные слёзы.
Даже Юрий Данилович хмурился отчего-то, видимо, и ему не по душе были столь изощрённые издевательства над русским князем.
— Ты что? Недоволен? — спросил его Кавгадый.
— Надо было тихо... в веже, — пробормотал Юрий. — Он князь всё же.
— Тихо лишь злодеи творят, — осклабился Кавгадый. — В веже будет завтра. А ныне пусть чашу позора и бесчестья изопьёт до дна. Забыл, как он нас обесчестил? Или простил уж смерть жены?
— Нет. Что ты, — смутился Юрий Данилович.
А меж тем Михаил Ярославич снова был раздет почти донага, забит в колодки.
— Иди в свою вежу, — приказал Кавгадый. — И жди.
И князь Михаил медленно побрёл к своей кибитке, позвякивая цепью и вздымая тяжёлую пыль босыми ногами. Толпа молча расступалась пред ним, из неё слышались рыдания какой-то сердобольной женщины. Кавгадыю показалось мало, и он крикнул:
— Побейте его камнями и грязью!
Но толпа не послушалась, лишь один из слуг Кавгадыя наклонился к земле, ища камень, но на него дикой кошкой кинулся Аксайка:
— Убью-у-у!
Тот с большим трудом оторвал его от себя.
— Тю-ю, сдурел.
Так и удалился Михаил Ярославич в кибитку под сочувственные вздохи толпы и беззвучные рыдания своего приёмного сына Аксайки.
Ночью, при свете единственной свечи, напрягая зрение, он читал Псалтирь, а Аксайка, сидя перед ним, переворачивал страницы. И в глубокой тишине изгибающиеся листы пергамента трещали, как горящее смолье на огне. Князь читал псалом:
— «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня, я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце моё трепещет во мне...»
Уже за полночь, уловив паузу в бормотании князя, Аксайка молвил шёпотом:
— Михаил Ярославич, давай бежать будем?
— Куда, сынок?
— За Терек. На Кавказ. Тут же рукой подать. Сторожа поуснули, выйдем тихо.
— Доброе у тебя сердце, Аксайка. Спасибо. Но нельзя мне бежать.
— Почему? Тебя ж убьют завтра.
— Знаю, сынок. Но если я убегу, убьют детей моих, распнут отчину мою. Имя моё позором покроют. Не хочу этого.
— Но как же мы? Как я?
— Завтра, как увидишь убийц, беги к ханше, там Константин спасается. Молитесь за меня. Великий я грешник, сынок, коли Всевышний допустил меня до этого позора. Может, кровью своей искуплю вины вольные и невольные свои.
— Но ты ж читал только что: кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился бы.
— Но так написано в псалме, сынок. Я разумею под этим душу свою, которая завтра голубем отлетит и успокоится.
Они пели с иереем Марком заутреню, когда в кибитку ворвались убийцы — несколько татар и Романец с Иванцом.
— Беги, отче! — крикнул Михаил.
Марк хотел ещё раз осенить князя крестом, но его ухватил сзади татарин и кинул к выходу. Там подхватил другой и вытолкал в шею, в спину толчками из кибитки.