теория разбитых окон получила признание за снижение преступности.
Сам Левитт, вооруженный обширными данными, был не согласен с газетами, придя к выводу, что четыре фактора объясняли время, степень и географическую структуру снижения преступности. Больше полицейского контроля — больше заключенных (что может сдерживать преступность и предотвращать преступления, так как потенциальные преступники находятся за решеткой), снижение потребления кокаина и легализация абортов в 1970-х — уменьшение количества беспризорных детей{48}. Левитт изучил и развенчал некоторые другие объяснения, включая теорию разбитых окон: «Толкование имеющихся в доступе данных привело меня к выводу, что воздействие стратегий охраны порядка на уровень преступности в Нью-Йорке преувеличено и воздействие на национальный уровень преступности, скорее всего, незначительно»[290].
Левитт — не единственный социолог, настроенный скептически. Рассмотрим увлекательный спор, произошедший между двумя экспертами в этой области — Бернардом Харкортом и Дэвидом Тачером в 2005 году на страницах Legal Affairs. Каждый специалист ссылался на лучшее доступное доказательство, основанное на различных статических исследованиях. Харкорт был скептически настроен к теории разбитых окон, Тачер поддерживал ее. Однако даже он отрицал идею о том, что беспорядок порождает тяжкие преступления. Вместо этого он даже выступил с более обоснованным утверждением, что полиция должна бороться с беспорядками в силу собственной значимости:
Каким-то образом вопрос «Должна ли полиция серьезнее относиться к поддержанию порядка?» приравняли к формулировке «Снизит ли это уровень преступности?». Считаю, что это характеризует нашу культуру не с лучшей стороны… Представьте, что у полицейского нет оснований предпринять что-нибудь в отношении парня, справляющего нужду посреди улицы коммерческого района, если только это не уменьшит статистически значимое количество краж со взломом в следующем месяце.[291]
Тачер прав. Определенную долю беспорядка стоит устранить. Удивительно, насколько легко мы поддаемся старомодной идее о том, что «организованность следует за набожностью», что хаос — это не просто беспорядок, но и предвестник ужасающего зла.
Слишком большие упования на теорию разбитых окон указывают на другую проблему. Когда мы воспринимаем наши районы хаотичными, возможно, мы не настолько объективны, как хотим думать. В 2004 году два социальных психолога Роберт Сэмпсон из Гарварда и Стивен Рауденбуш из Мичиганского университета задались банальным, но откровенным вопросом: когда жители называют свои улицы «беспорядочными», что они имеют в виду?[292]
Сэмпсон и Рауденбуш проехались по улицам Чикаго, сделав видео 23,000 уличных фасадов. Затем команда ассистентов оценила уровни беспорядка в соответствии с этими видео. Уровни включали физический (граффити, заброшенные автомобили, мусор, разбитое стекло, пивные бутылки, выброшенные презервативы), социальный (количество праздношатающихся людей, уличных проституток, продажа наркотиков, распитие спиртных напитков, банды подростков) и структурный беспорядок (пустые дома, заколоченные офисные здания). Члены команды проверили работу друг друга, чтобы убедиться в соответствии данных, предоставив Сэмпсону и Рауденбушу нейтральный рейтинг наблюдателя визуального уровня хаоса на каждой улице.
Затем социологи провели опрос тысяч жителей Чикаго, узнавая их личное восприятие. Насколько серьезна проблема с граффити в их районе? Как обстоят дела с мусором и пьянством в общественных местах? Есть ли скандалящие подростки? Затем они сравнивали субъективное восприятие людей, живущих в этих кварталах, с объективными наблюдениями экспертов, оценивших видео улиц.
Результаты вызывают беспокойство. Конечно, между восприятием жителей и мнениями внешних обозревателей существует взаимосвязь. Но был зафиксирован еще и такой факт: в Чикаго то, что действительно заставляло людей считать, что они жили в неблагополучных районах, не было видимым проявлением беспорядка на улице. Это было справедливо независимо от того, был ли район бедным, населяли ли его черные жители. Районы с большим количеством бедных семей, или с высоким количеством афроамериканских жителей, или с теми и другими воспринимались жившими там людьми как более хаотичные по отношению к более богатым районам и районам с белыми жителями с тем же количеством мусора, граффити или попрошаек.
Если мы хотим предсказать, считают ли жители городского квартала, что он подвержен хаосу, мы узнаем больше, взглянув на данные по расовой принадлежности и уровню бедности, а не просмотрев их видео. Люди чувствуют, что более богатые районы с белыми жителями выглядят перспективными, а более бедные районы с черными жителями — неорганизованными независимо от того, что на самом деле творится на улицах.
Сто лет назад величайшим из живущих математиков был немец Давид Гильберт. Его исследовательская программа вдохновила поколение молодых математиков, а достижения включали разработку более четкой версии теории относительности примерно в то же время, когда Эйнштейн открыл ее. Гильберт был «сердцем» ведущего факультета математики Геттингенского университета[293].
При этом математик перестал преподавать много лет назад, и за это время он видел, как многие из его бывших коллег вынужденно уходят в отставку из-за правления нацистов, порой из-за единственного родственника-еврея в семье. В 1934 году Гильберт оказался на званом обеде и сидел рядом с Бернгардом Рустом, министром образования Гитлера.
Руст спросил Гильберта: «Как теперь математика в Геттингене после того, как она освободилась от еврейского влияния?» Гильберт ответил: «Математика в Геттингене? Ее больше нет»[294].
Все мы знаем об ужасном проекте концентрационных лагерей во время Второй мировой войны. В ходе предвоенного наращивания влияния нацистов гонения осуществлялись иначе: евреев травили и унижали. Карьера научных работников еврейского происхождения была разрушена. Лучшие умы эмигрировали в поисках менее нетерпимых культур — в Великобританию и США. Будучи мучительным процессом для тех, кто спасался бегством, это политика наносила вред и самой себе. Немецкая наука была покалечена. Несмотря на внушительную производственную базу и инженерные традиции, Германия не могла идти в ногу с инновациями Великобритании и США, которые зачастую создавались изгнанными. Расовая и идеологическая бедность — не рецепт научного успеха.
Экономист Фабиан Валдингер недавно изучил воздействие изгнания и обнаружил нечто поразительное. Стратегия его исследования основана на факте, что разные субъекты испытывали абсолютно различные уровни отставки. В любимом Гильбертом Геттингене, к примеру, 60% математиков были вынуждены уехать, но химический факультет никого не потерял. Учитывая подобные случайные вариации по Германии, Валдингер смог увидеть, насколько серьезным было воздействие утраты, скажем, 10% ученых на факультете. Затем он сравнил полученную информацию с воздействием воздушных атак на факультеты университетов во время войны и обнаружил, что вред от потери евреев или ученых-диссидентов был гораздо значительнее и длительнее, чем вред для офисов или лабораторных комплексов.
Стремление к расово чистым научным учреждениям нанесло долговременный урон исследованиям и производительности молодых докторантов, которые потеряли некоторых своих лучших менторов. Лишенные многообразия, немецкие университеты не смогли оправиться{49}, [295].
Необдуманное высказывание Адольфа Гитлера о том, что «мы должны прожить пару лет без науки», было настолько же вредоносным в его времена, каким могло бы стать и в наши. Мало кто сегодня публично примет энтузиазм нацистов в отношении расовой очистки интеллектуальных профессий, но страх социального разнообразия (хоть и в другой форме) проник глубоко в сознание. Например, во время избирательной кампании республиканцев на президентских выборах в США в 2016 году искусное стремление Дональда Трампа к дискуссиям, чтобы оставаться в циклах НОРД его соперников, зачастую предусматривало жесткую позицию по вопросам иммиграции. Он начал свое восхождение к статусу лидирующего кандидата, пообещав построить стену на американо-мексиканской границе, связав мексиканских иммигрантов с наркотиками, преступлениями и насилием. Когда позже он призвал «к всеобщему и полному отсечению (запрету на въезд) мусульман, въезжающих на территорию США», медиакомментаторы считали, что он перегнул палку. По-видимому, нет: его рейтинги росли[296].
Современные общества продолжают «флиртовать» с более скрытыми версиями того же желания однородности, которое поддерживало очистку нацистами и которое, как показывают исследования, самоубийственно. Рассмотрим работу экономистов Джанмарко Оттавиано и Джованни Пери, задавшихся вопросом, какое воздействие может оказать на американские города поток иммигрантов со всего мира. В частности, они хотели рассмотреть города с большим количеством жителей, родившихся за рубежом и представляющих разные страны. Можно было бы ожидать, что подобный плавильный котел{50} поможет бороться с социальной сплоченностью, бандами и классными комнатами, перегруженными языковым барьером. Однако Оттавиано и Пери обнаружили, что города, которые представляли смесь национальностей, в результате процветали. Рожденные в США жители имели более высокие зарплаты, и, если у них был дом, они могли устанавливать более высокую арендную плату. Если они были арендаторами, они платили дополнительную плату за возможность жить в таких живых, производительных мегаполисах