[191]. Работа, как и война, отнимает любящего, тем самым угрожая любви, которая побуждает его бросить эти занятия. Вдали от дома, в офисе или на острове Огигия, имеются другие вещи, достойные любви: как очень абстрактные (прекрасное само по себе), так и очень соблазнительные (прекрасная нимфа Калипсо).
По Платону, любовь – это желание, тогда как желание суть нехватка, пустота телесная (голод, жажда) или душевная (невежество). То, что заполняет пустоту, удовлетворяет желание, а то, что заполняет ее надолго, доставляет наиболее сильное и длительное удовольствие: «Раз бывает приятно, когда тебя наполняет что-нибудь подходящее по своей природе, то и действительное наполнение чем-то более действительным заставляло бы более действительно и подлинно радоваться подлинному удовольствию, между тем как добавление менее действительного наполняло бы менее подлинно и прочно и доставляло бы менее достоверное и подлинное удовольствие» [192]. Если пустота находится в дырявом сосуде (теле), а наполнение разлагается (еда), то ее нельзя заполнить раз и навсегда: сколько бы мы ни ели, вскоре мы опять проголодаемся, так как пища будет поглощена и выведена из организма. Однако если речь идет о пустоте вечно сущей души, ее можно навечно заполнить: у души нет протечек (и пищеварительного тракта), а ее наполнение (познание истины) неизменно.
Эта картина чрезвычайно привлекательна, поскольку резонирует с настоящей феноменологией желания. Без сомнения, именно поэтому она продолжает находить сторонников: «Некогда, прежде чем боги разделили нас пополам, мы были совершенными существами. Теперь мы несовершенны, обречены любить и желать недостающую половину, которая вернет нам завершенность». Эту хорошо известную историю Платон влагает в уста Аристофана в «Пире». В наши дни ему вторит Октавио Пас («любовь – это не желание красоты, а тоска по завершенности») и многие другие авторы [193]. «Некогда, прежде чем воплотиться, души жили с объектом – прекрасным самим по себе, – который воздавал должное нашей любви, блаженно заполняя пустоту душ». Пересказанная с конативной точки зрения, эта история становится платоновской историей о припоминании и философии как подготовке к смерти-как-развоплощению и возвращению к первозданному блаженству. (Замените «прекрасное само по себе» христианским «Богом», и получите «Исповедь» Августина.) «Некогда, прежде чем отец кастрировал нас (и до травмы рождения), мы жили с объектом – нашей матерью, – который всегда отвечал взаимностью на нашу любовь». Это упрощенная до крайности фрейдистская история. Единственное различие между ними состоит в том, что аристофановская и платоновская пустота или нехватка у Фрейда оборачивается возбуждением, ищущим разрядки, которая вернет организму желаемый покой.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что главный представитель эротического платонизма – это фрейдист Жак Лакан. Желание лежит в основе естества лакановского человека (как и его платоновского предшественника). Отличие заключается в том, что платоническое желание является рациональным желанием мудрости, тогда как лакановское бессознательно и потому (как и все бессознательные желания, с точки зрения Лакана) сексуально. Но если отбросить это различие, истории параллельны. «Желание – это отношение бытия к нехватке. И нехватка эта как раз и есть нехватка бытия как такового. Это не просто нехватка того или иного, а нехватка бытия, посредством которого сущее существует», – пишет Лакан [194]. Мы существуем как существа желающие, потому что не полностью наполнены бытием, нам всегда чего-то не хватает.
Лакановский психоанализ призван объяснить бессознательное желание: «Субъект признает свое желание и называет его – вот результат эффективного психоаналитического воздействия» [195]. Но поскольку бессознательное по сути своей непознаваемо, ни одно объяснение не может охватить полностью бессознательное желание и его функцию. (Эмбриональные понятия не имеют точных взрослых аналогов.) Всегда остается что-то, что Лакан называет objet petit a, «объект малое а».
Objet petit a невозможно овладеть, в отличие от его платонического аналога. Когда неопровержимое описание красоты дополняется или заменяется созерцанием Формы красоты, любовь достигает полного удовлетворения, а пустота заполняется раз и навсегда. Это первый признак фундаментальной проблемы платонической любви. Мы желаем только того, чем не обладаем (взгляд, который разделяет и Пруст, как мы видели). Но удовольствие от полного обладания убивает желание, а вместе с ним и неполное существо, сущность которого оно составляет. Взаимная любовь – это смерть. Превращение платоновского дара любви вечно эротичному Сократу в его противоположность – это ирония, которая, надо думать, повеселила бы самого Сократа.
По Платону и Лакану, «бытие» функционирует как существительное, именующее цельный, в полной мере наличествующий объект или состояние. Для Аристотеля же оно подобно глаголу. Этот грамматический или понятийный сдвиг приводит к совершенно иной концепции желания. Аристотель утверждает, что все мы желаем (по крайней мере, если мудры) хорошо жить, то есть желаем некоторого процесса, а не объекта. Различные объекты, которые мы желаем, способствуют этому процессу. Мы не хотим просто обладать ими как чем-то, что заполняет пустоту подходящих по форме психических ниш; скорее, нам хочется их использовать или наслаждаться ими так, чтобы это улучшало нашу жизнь. Желание жить хорошо удовлетворяется проживанием хорошей жизни. Но она не может заполнить и убить эту пустоту. Хорошая жизнь не прекращает заполнять ее, оставляя актуальной.
На первый взгляд, это более привлекательная картина, чем у Платона. Однако и она содержит фундаментальную платоновскую ошибку: тягу к вечности. Если бы только, фантазирует Платон, мы были не движущимися тенями, а недвижными, неизменными хозяевами теней. Если бы только «бытие» было существительным, а не глаголом. Ничего страшного, отвечает Аристотель: хоть это и глагол, его парадигмальная и центральная коннотация такова, что оно может быть и существительным. В этом смысле бытие есть деятельность (energeia), а не процесс (kinêsis). Скажем, строительство дома – это процесс. В каждое мгновение, когда вы его исполняете, он еще не исполнен. Поэтому каждое мгновение он остается незавершенным. Но рано или поздно он должен закончиться: как только дом построен, строительство завершено. Сравните это с хорошей жизнью. Она представляет собой деятельность, поскольку в каждый момент времени вы и хорошо живете, и хорошо пожили. Более того, в природе хорошей жизни нет ничего, что мешало бы жить ею вечно. В каждый момент времени хорошая жизнь завершена – и нет конца таким мгновениям. Таким образом, деятельности, как и платоническому сущему, свойственно полное присутствие. И все же она может длиться вечно. Вот почему аристотелевский бог, как наилучшая из сущностей, суть деятельность [196].
Когда Энобарб говорит о Клеопатре, что «она тем больше возбуждает голод, чем меньше заставляет голодать», он наполовину аристотелизирует ее [197]. Но его слова содержат и намек на кое-что другое: Клеопатра, полностью заполняя пустоту, тем самым расширяет ее. Именно эта возможность указывает на тягу Аристотеля. Платоническое бытие вечно наполняет желание, но убивает в процессе. Аристотелевская деятельность наполняет желание в каждый момент времени и может делать это вечно, тем самым оставляя его актуальным, живым. Тем не менее она все равно задерживает развитие желания, удерживая его в обсессивном (хоть, возможно, и приятном) бессменном паттерне. Может быть, богу, которому некуда развиваться, задержка развития и не помешает, но для простого смертного в ней нет ничего хорошего.
Желание, которое не удовлетворяется навсегда, можно удовлетворить на время. Сытный ужин утоляет голод, даже если мы снова проголодаемся. Это означает, что в будущем, если повезет, даже старые желания будут удовлетворяться по-новому. Так или иначе, наши желания многочисленны и разнообразны. Когда одно удовлетворено или подавлено, возникает следующее. А если и нет, старые желания изменяются и расширяются: то, что утоляет аппетит неофита, не годится для гурмана. Кроме того, множество наших желаний не фиксировано. Новые то и дело добавляются, прежние исчезают. Мир так устроен. Желанию вредит не что-то внутренне присущее ему или метафизическое, а нечто внешнее, историческое и контингентное – нечто, связанное с нами, с историческими обстоятельствами и пространством, учрежденным нашей любовью.
Платоновская концепция желания как пустоты изображает идеального возлюбленного как объект, завершающий любящего, идеально заполняя его. Она проецирует любовь непосредственно на любимого человека. В то же время предполагается, что все, что мы хотим сделать с возлюбленной, – это овладеть ею, сделать частью себя. Пруст пишет: «Пусть только войдет в нас незнакомый женский образ – и мы <…> не успокоимся, пока не превратим эту пришелицу в нечто похожее на нас: дело в том, что наша душа так же реагирует и так же действует, как и наш организм, не терпящий вторжения инородного тела и сейчас же старающийся переварить или же усвоить это нечто постороннее» [198]. Пруст описывает такую форму взрослой любви, которая неизбежна. Но вспомните о младенце, чья любовь к матери идентична. Мы могли бы назвать это аппетитизацией [199] желания, которая не столько искажает его, сколько отражает раннюю стадию потенциального развития – как пишет Ричард Воллхайм, «куколку, из которой вырываются последующие виды человеческих желаний»