ь, как сложно быть объективным, показывая, сколь иным мир предстает для объективного взгляда. Нам дается правдивое видение человеческого положения в форме, всегда доступной для созерцания. <…> Искусство выходит за рамки эгоистических и навязчивых ограничений личности и способно усилить чувствительность его потребителя. Это своего рода доброта через посредника. Но больше всего оно показывает нам связь в человеческих существах ясного реалистического взгляда с состраданием[38].
Нравственные изменения – процесс, названный Мёрдок «отказом от эго» [39], под которым она понимает не замену эгоистических мотивов альтруистическими или самоотверженными, а обучение «удерживать внимание на реальности и не позволять тайком возвращаться к своей личности под видом жалости к себе, ресентимента, фантазирования и отчаяния» [40]. Этот процесс неразрывно связан с христианской добродетелью скромности. Но если скромность как аспект воли имеет неприятные коннотации мягкотелости, Мёрдок имеет в виду гораздо более привлекательное и важное качество – «не своеобразную привычку держаться в тени или говорить тихим голосом», а «одну из самых трудных и главных добродетелей – бескорыстное уважение к реальности» [41].
Мёрдок права в отношении искажающего влияния эгоцентризма на наше видение мира. Верно также и то, что его преодоление – долгий процесс, которому искусство может содействовать, а нравственность обязана. Любовь и другие эмоции больше сродни способу восприятия, чем вере или желанию. Подобно привычным сенсорным системам – обонянию, вкусу, зрению, осязанию, – они вносят в воспринимаемый мир определенные качества, переплетенные с болью и удовольствием (сложным, невидимым образом). Как пишет Ричард Воллхайм, «если вера картографирует мир, а желание делает своей целью, то эмоции окрашивают его – оживляют или затемняют в зависимости от обстоятельств» [42]. Любовь эмоционально окрашивает мир, придает ему резкость и глубину. Мы болезненно переживаем отсутствие такой глубины. Наш дом выглядит и воспринимается нами иначе, когда в нем нет возлюбленной. Если на ней не фокусируется наш взгляд, вещи вокруг оказываются не на своем месте, подобно тому как еда теряет вкус, когда мы едим в одиночестве.
Признать, что возлюбленная занимает центральное место в нашей жизни и мы зависим от нее, – задача не из легких. Фантазии о независимости мешают этому. И все же это более важно для любви, чем желание принести пользу: признание силы, которую возлюбленная имеет над нами, вместо проявления собственной. Всегда освещенная лучше всех, возлюбленная дает нам новый фокус вне нас самих, а вместе с ним целую палитру новых чувств: ярость, ревность, любопытство, зависть, ненависть, страдание, гордость, удивление.
Для Кьеркегора признание реальности других людей всегда ведет к любви, поскольку то, что признаётся, есть совершенный Бог, отраженный в этих людях. Однако если нет гарантии, что речь идет о признании чего-то совершенного, трудно понять, как Мёрдок может разделять уверенность Кьеркегора. Любовь для нее – это «восприятие личности», реального человека во всей его специфичности, чего так боялся Кант, которого она упрекает за это [43]. Но что делать, если человек действительно отвратителен? Не служит ли тогда неодолимое отвращение адекватной реакцией – особенно если мы видим человека таким, каков он есть на самом деле? На это можно было бы ответить, что «понять значит простить». Но иногда понимание порождает не прощение, а презрение.
Мёрдок признаёт эту проблему, описывая любовь как нескончаемое стремление к цели, остающейся всегда недостижимой: «Любовь – это напряжение между несовершенной душой и магнетическим совершенством, которое мыслится лежащим за ее пределами. <…> И когда мы пытаемся совершенным образом любить то, что несовершенно, наша любовь устремляется к своему предмету через Благо, тем самым очищаясь, становясь неэгоистичной и справедливой» [44]. Главное отличие Мёрдок от Кьеркегора в том, что благо для нее не отражается в любимом, а характеризует попытки (всегда несовершенные) любящего освободиться от эго.
Вот как свекровь С. пытается увидеть свою невестку Н. в лучшем свете: «С. пробует ex hypothesi[45] увидеть Н. не просто точно, но справедливо или с любовью. <…> По сути, поведение С. прогрессирующее, его можно совершенствовать без предела. Поэтому <…> она занята бесконечной задачей. Характеризуя С. такими словами, как „любовь“ и „справедливость“, мы включаем в нашу концептуальную картину ее положения идею прогресса, то есть совершенства» [46]. Но это не объясняет, почему видение С., став менее эгоистичным, не подавит любовь, когда она увидит Н. в истинном свете. По словам Мёрдок, «в искусстве и природе» любовь как неэгоистическое восприятие «немедленно вознаграждается наслаждением от красоты». Однако «в случае нравственности», когда речь идет о других людях, «идея награды неуместна, хоть без нее и не обходится» [47]. И все же, если любимые люди не являются образами Бога или Блага, если они не прекрасны, то мёрдоковская любовь столь же неосуществима, сколь ее кьеркегоровский аналог в мире без Бога.
Эту проблему можно переформулировать. Предположим, нам удалось увидеть условных Мэри, Джейн и Риту в ярком свете мёрдоковской любви (насколько это вообще возможно). Но почему только от Джейн вспыхивают сигнальные огни нашей эротической любви? Не имея ответа на этот вопрос, Мёрдок вынуждена вслед за Кантом проводить различие между «высшей любовью» и эротической:
«Я не говорила о роли любви в ее повседневных проявлениях. <…> В некотором смысле нет ничего важнее этого, однако человеческая любовь, как правило, слишком собственническая и „механическая“, чтобы стать способом видения. Таков парадокс природы любви» [48].
И этот парадокс налицо.
Как и рассказчика в художественной автобиографии Дж. М. Кутзее «Молодость», неказистых людей часто посещает мысль, что любовь может обнаружить нечто ценное там, где это не под силу ничему другому: «Недостает чего-то главного, некой определенности черт. В нем все еще сидит что-то от ребенка. Сколько должно пройти времени, прежде чем ребенок этот исчезнет? Что исцелит его от ребячества, обратит в мужчину? Что его исцелит, так это любовь, если, конечно, она ему выпадет. В Бога он, может быть, и не верит, однако верит в любовь, в силу любви. Возлюбленная, та, что ему суждена, вмиг различит огонь, горящий под его странной, скучной даже личиной. Пока же унылое и странноватое обличие его – лишь составная часть чистилища, через которое ему необходимо пройти, чтобы когда-нибудь выйти под свет: под свет любви» [49]. Этот фрагмент сближает Мёрдок и Кьеркегора. Если мы не уверены, горит ли в нас огонь, как мы можем быть уверены, что его различит чья-то любовь?
Но нужен ли вообще любви этот огонь? С одной стороны, пишет Филип Ларкин [50], «люди, кажущиеся бессовестно точной копией мечты», могут любить и сходиться лишь с теми, кто «светится столь же ярко». С другой стороны, те, у кого «змеевидное лицо» или «кожное заболевание», менее притязательны. Они не против «забитого детства» или «легкого ужаса жизни». Уродливые обретут уродливых, красивые – красивых, все будут «собраны воедино», никого «не забудут» [51]. Либо любовь увидит красоту там, где нелюбовь слепа. Один из персонажей романа Чарльза Бакстера «Сол и Пэтси», Норман, «почесывал голову, осматривал кончики пальцев на предмет перхоти и, если обнаруживал ее, то, убедившись, что никто не смотрит, украдкой подносил пальцы к носу и нюхал». Не очень-то привлекательная привычка. Однако его супруга Делия после смерти Нормана «с нежностью вспоминала о нем. Эта картина приковала ее внимание и заставила увидеть в нем ребенка, которого он изо дня в день всеми силами пытался скрыть» [52].
По словам Э. М. Форстера, «еще более таинственной, чем влечение одного пола к другому, оказывается нежность, которую мы вкладываем в это влечение» [53]. Примечательно, что нежность Делии (подобную которой часто испытываем мы сами) вызывает именно ребенок в ее возлюбленном, с его невинным любопытством к своему телу и продуктам его жизнедеятельности. Это одна из причин, почему нам повезло некогда быть (и в каком-то смысле оставаться) детьми. Когда ребенок промелькивает в нас, скрывающийся взрослый может на мгновение подпасть под его очарование.
Однако, будучи недуховным, нерациональным и не обязательно красивым, ребенок не особенно подходит для того, чтобы творить свою магию, с точки зрения морально ответственной любви Кьеркегора или Мёрдок. И все же нежный взор, которым он очаровывает, – это именно то, чего мы хотим от любви. «Ведь человек, по сути, существо без определенного возраста, существо, способное в считаные минуты помолодеть на несколько лет: он живет, окруженный стенами времени, и плавает между ними, словно в бассейне, где уровень воды постоянно меняется, делая достижимым для него то одну, то другую эпоху», – пишет Пруст [54]. Когда уровень воды делает достижимой область детства, мы снова нуждаемся в том, чтобы с нами нежно нянчились и бесцельно играли. Кто, если не любовник, может удовлетворить эту нужду? Кому еще мы с готовностью раскроем ее?