И вот вам доказательство: всепоглощающая мягкая тварь, которая распространилась из лаборатории, которой руководила я, первой поглотила мою жену – перед тем как наброситься на других и начать уже ими удовлетворять свой ненасытный голод. Ошибка была моя: я верила в свою команду и надеялась, что они поставят меня в известность, если что-то в проекте «Эдем» пойдет не так. Но, как и многие перед ними, они видели во мне только источник ограничений и порядка, полагая, что я обязательно остановлю их великий эксперимент. Поэтому-то они и смолчали.
Если бы я следила за их работой более внимательно, то обнаружила бы лакуны в их отчетах – там, где они не полностью документировали получаемые данные. Если бы я не доверяла им так безгранично, мои жена и дочь были бы живы. Всю свою жизнь кто-то внутри меня нашептывал: «Ты уничтожишь все, что любишь». И этот кто-то был прав. Прав от начала и до конца.
Слезы, текшие из моих глаз, намочили грязь у меня на щеке, но были не в состоянии смыть ее. Это было справедливо. Этот мир стал жертвой хаоса, автором которого была я. И я не заслужила того, чтобы быть чистой.
В этой хорошо освещенной, почти стерильной, комнате с комьями грязи на полу и медицинскими машинами, которые негромко и уверенно жужжали позади моей койки, время было вещью достаточно условной. Между моментами, когда я закрывала и вновь открывала глаза, мог пройти час, а могла и целая жизнь. Внутривенное вливание наполняло меня водой, что отдаляло угрозу смерти от обезвоживания. По мере того как мои вены восстанавливались и вспоминали, что это значит быть наполненными, мое тело принялось посылать мне сигналы, которые я с большим бы удовольствием проигнорировала. С тех пор как меня покинула Никки, голод был моим постоянным спутником, и с ним мне удавалось ненадолго сладить (черная пес, серые полосы на шерсти, такой доверчивый, такой обреченный), находя что-либо съедобное в этом сером мире. Ела я скорее из чувства вины, чем повинуясь голоду. Я не имела права умереть, пока этот серый мягкий мир не призовет меня к себе. Если я смогу подождать, если он съест большую часть того, что осталось, он сможет найти способ справиться и со мной.
Все, что от меня требовалось, – это ждать. Но я попала сюда; серый мир был далеко, и моя жертва была отвергнута.
Вливание настолько успешно восстановило мой водный баланс, что все слезы, которые я была не в состоянии вылить все эти несколько месяцев, излились из меня непрекращающимся потоком. Они мешали грязи на моей щеке окончательно засохнуть – мокрая, она выглядела ужасно. Каждый раз, когда слезы высыхали, высыхала и она. Затем слезы вновь направлялись в свое русло, и вливание начинало казаться совершенно бессмысленным делом – я изливала влагу быстрее, чем, вероятно, могла ее в себя принимать. Все здесь было белым, ярким и ужасным. Бродя по серому мягкому миру, я отвыкла от четких линий и ровных плоскостей и не знала, как мне себя с ними вести.
(«Я буду двойную дыню», – сказала Рейчел, погружая вилку в тарелку, и я была так поглощена своей к ней любовью, так подавлена своими желаниями, что не остановила ее – ни тогда и ни потом, хотя и знала, что дыня – проклята. Я позволила ей пересечь так много границ, нарушить так много правил, что неизбежно привело бы к разрушению. Все началось с этой двойной дыни. А закончилось смертью всего, что я любила. Я должна была все предусмотреть. Я должна была просчитать все последствия.)
Не знаю, сколько я лежала в этой белой чистой комнате. Слезы все лились и лились, но они были не в состоянии смыть грязное пятно с моего лица. Безнадежность же овладела мной с такой силой, что сама мысль о том, чтобы встать и начать двигаться, казалась грубой шуткой. Если бы я умерла там, среди серого мира, я, вероятно, воссоединилась бы со своей семьей. Но я позволила Рейчел съесть дыню. Я не остановила ее, хотя знала о последствиях. Последствия есть всегда и у всего. Моя первая и главная ошибка состояла в том, что я верила: их можно избежать навсегда.
Дверь с легким шипением открылась. Здесь, вероятно, есть нечто, подобное шлюзу, что позволяет держать плесени снаружи – повышенное давление плюс стерилизация вполне с этим справляются. Антиплесневые препараты, которые были в ходу поначалу, доказали свою малую эффективность. Но если люди все это время работали над более совершенным оружием борьбы с этой бедой, они могли, даже ценой собственной жизни, что-нибудь найти. Человеческая изобретательность безгранична – даже если лекарство, созданное с ее помощью, оказывается опаснее, чем сама болезнь.
Это привело меня к другой, совершенно жестокой мысли, которая, как иголка для внутривенного вливания, зашевелилась у меня под кожей: если бы я не сбежала, я могла бы быть одним из этих исследователей. Я соединила бы их усилия с тем, что уже было сделано в рамках проекта «Эдем», и наши общие достижения могли бы сразу быть использованы для лечения Никки, которая была совершенно здорова, когда я вытащила ее из больницы и обрекла на краткую, горькую жизнь изгнанника. Я делала тогда, как мне казалось, то, что было для нее лучшим вариантом. Но может быть, мной руководил не здравый смысл, а тупой страх?
Плесень – это грязь. И я была не готова жить в мире, где нельзя быть чистой, а потому я бежала, чем и погубила свою дочь.
– Вы двигались или нет? – голос полковника Хэндельман был полон любопытства и удивления. Она изучила меня досконально. Она не напрасно развозила грязь по полу и по моему лицу и, тем не менее, была удивлена тем, что ей не удалось вывести меня из себя.
– Разве вам не нужно в туалет?
– Нужно, – отозвалась я, не открывая глаз.
– Но вы даже не двинулись.
– У меня на лице грязь, – сказала я, и это все объясняло, по крайней мере мне. Если бы здесь была Рейчел, она бы перевела мои слова. Отвела бы полковника Хэндельман в сторону и объяснила, что так нельзя задавать мне вопросы или заставлять следовать правилам. Но Рейчел со мной не было. Рейчел стала частью серого мира, а он был по ту сторону дверей.
– Вижу.
Раздался щелчок, а затем негромкий плеск. Запах хлорамина неожиданно стал всепоглощающим и в нем исчезли все прочие запахи. Что-то влажное и теплое легло на мою грудь. Я напряглась, испуганная – после грязи на лице от этих людей можно было ждать чего угодно.
Полковник Хэндельман вздохнула:
– Откройте глаза, доктор Райли. Уверяю вас, на этот раз вам понравится.
Я открыла глаза и посмотрела.
Лежащая на моей груди губка была ярко-оранжевого цвета – как и все далекие от реальной природы и жизни вещи, изготавливаемые в стерильных комнатах из синтетических полимеров, и пропаренные в сотне стерилизаторов перед тем, как выйти в мир, где царят грязь и хаос. Губка была покрыта маленькими хрупкими пузырьками мыльной пены, которые лопались от одного моего взгляда. От губки исходил запах хлорамина, и этот запах был чудесен.
– Это не фокус, – сказала полковник Хэндельман. – Здесь смесь хлорамина и геля «Чистая зелень». Возможно, не слишком полезно для кожи, и пить ее нельзя, но она отлично справляется со своей работой. Взрослая плесень не любит гель, а споры – хлорамин.
– Хлорамин их не убьет, – сказала я, силой заставляя свои руки лежать. Меня буквально тянуло схватить губку, оттереть лицо, а потом – и всю комнату. Но я не доверяла полковнику – она могла схватить губку и унести после того, как я сдамся.
– Я обработала хлорамином тарелку, на которой лежали овощи, убившие мою жену, и плесень выросла вновь.
Я произнесла это ровным монотонным голосом, и это прозвучало как заклинание.
– Хлорамин не убьет все споры, – мягко отреагировала полковник, – только некоторое количество. Но он убивает достаточно, чтобы быть нам полезным.
Существовало два вида спор – репродуктивные и покоящиеся. Репродуктивные меньше, слабее, но их больше числом. Покоящиеся споры – хламидоспоры – больше размером, сильнее и могут выживать даже в самых суровых условиях. Их гораздо труднее убить. Структура созданной нами плесени несла в себе черты плесени природной, с одной стороны, и созданной человеком, с другой. Она была родственницей как губке, лежащей на моей груди, так и грибу, который вырастает на лужайке после сильного дождя. Я ела эти грибы. Я видела и полезные, и ядовитые шляпочные грибы, погибшие под толстым слоем серой плесени. Когда они появились, проект «Эдем» стал еще более двусмысленным.
– Вы нашли способ убивать хламидоспоры? – спросила я помимо собственной воли. Задав этот вопрос, я посмотрела на полковника. Она сменила форму; грязи на ней больше не было, хотя на полу грязь оставалась, уродуя и профанируя чистоту комнаты.
Полковник улыбнулась:
– Пока нет.
В ее улыбке не было особой радости, но оттенок сдержанной удовлетворенности был.
– Помойтесь, – сказала она, – я скоро вернусь.
Она повернулась и вышла. Автоматически я перевела взгляд вниз, на источник плещущего звука, который сопровождал ее первое появление. Ведро мыльной воды с хлорамином было лучшим из всего, что я видела после смерти Никки. Я снова заплакала, но на этот раз мне было наплевать.
Выбраться из постели мне было не просто. Тело мое ослабло, истощенное месяцами странствий по серому миру в ожидании, когда он наконец заберет меня. В конце концов, единственным способом выбраться из постели было просто выпасть из нее. Вытащив из руки иглу, я перевалилась через край койки и нелепым мешком костей и тощей плоти рухнула у ее края. Подползла к ведру с губкой в руке, смыла грязь с лица и принялась смывать грязь с мира.
Конечно, мне следовало надеть перчатки и толстые джинсы, чтобы защитить кожу рук и колен от воздействия химикатов. Все, что было у меня, так это тонкий больничный халат да голая кожа рук, которая так долго оставалась испачканной. Мне же нужна была только чистота. Поэтому я склонилась над покрытым пятнами грязи линолеумом и терла его, пока кожа на моих пальцах не потрескалась, и они не стали кровоточить. Все следы грязи были уже стерты с пола, а я все мыла и мыла пол, и остаток воды в моем ведре стал темным и густым как вчерашний кофе. Все это время я плакала, сводя насмарку работу машины, обеспечивавшей внутривенное вливание. Но это было здорово, по-настоящему здорово, потому что теперь я была