чистой.
Когда силы оставили меня, я уронила губку и рухнула там, где была, лицом в пол, в окружении восхитительного, чистого запаха хлорамина. В первый раз с тех пор, как я держала в руках хрупкий череп своей дочери, отполированный плесенью, я понимала: все, что происходит, – реально.
Это не сон и не мечта.
Полковник Хэндельман разбудила меня, слегка ткнув кончиком пальца под ребро – достаточно сильно, чтобы сделать больно, и достаточно мягко, чтобы не оставить синяка.
– Как вы себя чувствуете, доктор Райли? Лучше? Как вполне разумное человеческое существо. Или нам еще на некоторое время оставить вас купаться в собственном горе и отчаянии? Уверяю вас, мое начальство это не одобрит.
– Ваше начальство послало вас найти меня и арестовать за совершение тяжкого преступления, – сказала я, перекатившись на спину и уставившись в потолок, божественно чистый, божественно стерильный. Ничто, даже паутинка, не искажала его совершенного облика. Рай, да и только.
– И я не знаю, что они прикажут вам сделать со мной.
Уже произнося эти слова, я понимала, что я неправа, и груз моей ошибки ложился на меня весом огромной горы.
Они могли запереть меня в комнате, куда выходил бы канализационный люк. Они могли бы говорить со мной о шести миллиардах погибших и конце цивилизации; а когда не помогло бы и это, они нашли бы в своих компьютерах все фотографии Никки и Рейчел и проигрывали передо мной бесконечное слайд-шоу того, что я безвозвратно потеряла.
Они могли бы сесть передо мной и медленно, в деталях, не щадя меня в подробностях, объяснять, в чем состояла моя вина, и я бы верила им безоговорочно, потому что они говорили бы сущую правду. Было так много всего, чем они могли бы меня наказать, и я заслужила это наказание, каким бы оно ни было мучительным.
– Мне приказали освободить вас, – спокойно сказала полковник, – а наказание вам будет такое.
Она помедлила, словно набиралась сил, и продолжила:
– Вы будете знать, что в мире был рай, было некое безопасное место, где царила… как звучит это слово? Да, царила чистота. Вы будете знать, что в этот рай дорога вам закрыта, что вы отвергнуты, и когда мы все станем жертвами разложения, вы будете знать, что это – ваша вина. Мир рухнет, и, если вы проживете достаточно долго, чтобы быть тому свидетелем, вы должны знать, что каждый умирающий будет умирать с вашим именем на устах.
Я смотрела на нее во все глаза.
– Вы не сделаете этого!
Но в глазах полковника не было ни жалости, ни прощения. Только холод, который сквозил во взгляде той черной собаки перед тем, как я опустила прут арматуры на ее череп, да пустота, которая поселилась во взгляде Никки перед тем, как мягкое чудовище забрало ее жизнь.
– Сделаем.
Я села, едва не поскользнувшись руками на все еще влажном полу.
– Что вы хотите? – спросила я. – Вы сказали, я должна начать действовать как разумное существо, но вы и слова не сказали, что я должна делать.
– О, прошу меня простить, доктор Райли! Я предполагала, что вы должны были сообразить. Вы же так умны!
Полковник приблизилась и склонилась ко мне:
– Вы должны уничтожить хаос, который вы создали.
Я медленно подняла глаза:
– Что?
– Мы хотим, чтобы вы исправили свою ошибку. Вам будет предоставлено все, что требуется, и когда вы все сделаете, то будете свободны. Ни штрафов, ни последствий. С вами останется только ваша совесть. Мы даже не будем афишировать вашу роль в этой катастрофе. Сейчас это сделать просто, поскольку все средства массовой информации уничтожены. Вы даже сможете стать героем, если это то, чего вы хотите.
Я хотела не этого. То, что мне было нужно, так это маленький домик со студией в лишней комнате да смеющаяся черноглазая женщина, которая лакомилась бы дыней, которую я не смела тронуть. Мне нужна была одиннадцатилетняя девочка, кривящая губки при виде своей матери, которая танцует в гостиной как чокнутая. То, что мне было нужно, погибло, похоронено и никогда не вернется.
Но был еще и хаос. Хаос и некая пока неизвестная комбинация химических препаратов, некая последовательность энзимов, которая сможет уничтожить его.
Я села.
– Вы сказали, два процента населения имеет нужную комбинацию цитокинов и энзимов?
– Да.
– А какой процент имеет одно из двух и кто из них показал высокую степень сопротивляемости перед гибелью?
– Я не знаю, но мы можем предоставить вам цифры.
– Сколько людей осталось?
Это был большой вопрос; без ответа на него все остальное выглядело бессмысленным. Если нас слишком мало, то все мы – как Никки, как Рейчел, как черная собака – уйдем в серый мир, который воцарится уже повсеместно.
Полковник Хэндельман улыбнулась:
– Достаточное количество.
Все исправить будет нельзя. Не вернуть того, что потеряно. Я позволила Рейчел съесть дыню, я разрешила Никки стянуть сок. Это я почти уничтожила мир. Было бы только справедливо, если бы именно я попыталась возродить его.
Я поднялась с покрытого хлорамином пола, не сводя взгляда с полковника.
– Мне нужна одежда.
– Это вам дадут, – ответила она. – Добро пожаловать в команду уборщиков, доктор Райли.
– Спасибо, – ответила я.
Нужно было браться за работу.
Лайф Шэлкросс[9]
Лайф Шэлкросс живет в Канберре, Австралия. Перед ее парадными воротами на дереве живет опоссум, а по ночам кенгуру периодически навещают ее палисадник. Ее работы появлялись в «Ауреалис» и нескольких австралийских антологиях умозрительной фантастики. В настоящее время она является президентом Гильдии умозрительной фантастики Канберры. Если семья, писательское ремесло и основная работа не отнимают у нее время и энергию, она играет на скрипке (причем плохо). Сейчас она работает над своим первым романом. Лейфе можно найти в Интернете по адресу leifeshallcross.com и в Твиттере по адресу @leioss.
Блуждающая звезда
Экспонат 42: «Одеяло Джесси». Образчик крайне редко встречающихся «лоскутных одеял на память», относящихся к началу двадцать первого века. Художник неизвестен. Материал – различные виды ткани.
Этот образчик текстильного производства примечателен прежде всего тем, что смог пережить столь бурный период истории, а также тем, что был создан из кусочков ткани детской одежды, а не из специальных наборов промышленного производства, столь популярных в Австралии той поры. Экспонат отличает чрезвычайная хрупкость, обусловленная как разнообразием состава использованных тканей, так и его возрастом. Следует учесть также и условия, в которых поначалу существовал экспонат.
Одеяло являет собой комбинацию тканей как ручной, так и машинной выделки. Изготовлено же лоскутное одеяло вручную.
На изнаночной стороне вышита надпись: «Джесси с любовью от мамы. 2017 год».
Я осознаю, что уже десять минут сижу, вперив взгляд в пространство перед собой, в своей машине, стоящей на дорожке, ведущей к моему дому. Денек превосходный. Светит солнце. Сад цветет. На дереве возле ворот – ящик, в котором живет опоссум. Зверь внутри и спит – я вижу его уши, а на спине, свернувшись клубочком, – детеныш.
Из заднего садика доносятся торжествующие вопли, и через мгновение оттуда появляется смеющаяся Джесси. Она промокла до нитки. Обернувшись на бегу, она бросает в брата водяную бомбу.
Рядом со мной, на сиденье машины, пакеты с покупками. Я потратила все, что оставалось на моем счету на банки с консервированными печеными бобами и пакеты пасты. Спичек в магазине уже не было. Гэвин все последнее время запасается бензином. На кассе я поймала себя на мысли, что думаю о поездке в супермаркет на следующей неделе, после очередной получки. И тут на меня нашло: это все!
Лоскутное одеяло состоит из двенадцати блоков, каждый из которых сконструирован на основе трех определенных типов ткани, уложенных в рисунок, именуемый «блуждающая звезда», основу которого составляют комбинации из девяти различных кусков. Ткани, составляющие первый блок, таковы: хлопковая фланель с рисунком розовых кроликов, розово-белая полосатая хлопковая ворсистая ткань, а также сиреневая хлопково-полиэстерная ткань с машинными украшениями и машинной вышивкой, изображающей маленькие розовые цветы. Все три ткани – типичный материал, из которого в начале двадцать первого века изготовлялась детская одежда.
Я не могу их отправить. Не могу. Стоит мне подумать об этом, останавливается дыхание. Этих малышей я поднимала. Их я люблю больше всего на свете. Чтобы усыпить их, я гладила им головки, и рука моя немела. Я терзалась вопросом, до какого момента кормить их грудью; я часами протирала им органические овощи через сито. Я читала им или пела каждый вечер их жизни. Я посещала их футбольные матчи и силком заставляла заниматься музыкой и учить уроки. Я находила потерянные ими библиотечные книги и пулей неслась в школу, чтобы в срок доставить забытые моими детьми пакеты со школьным завтраком.
Последние одиннадцать лет я отслеживала все стороны их жизней. И они доверяют мне это. Думают, что я буду делать это и дальше.
Как я их отошлю? Кто сможет сделать для них хотя бы половину того, что делаю я?
Блок три состоит из трех видов хлопковой материи: тонкий голубой деним с остатками декоративных элементов, белый хлопковый поплин в красный горошек, а также розовая хлопковая тканая материя, содержащая пятна краски.
Я вношу пакеты в дом. Гэвин сидит в углу и смотрит телевизор. Он напряжен, словно ждет, что сейчас сообщат что-то крайне важное. На экране новый ведущий интервьюирует какого-то ученого. Мои пальцы зудят – насколько сильно мне хочется переключить канал. Ничего нового, все как всегда.
С тех самых пор, как неделю назад появилась эта новость, на экране – бесконечное пережевывание того, что произойдет. Волны огня и ударные волны. Мегацунами. Глобальные землетрясения. Огненный дождь и облака пепла, которые на годы закроют солнце. Парень на экране из тех, кто любит факты позабавнее. Но теперь он невесел – у него есть дети.