скозного полотна содержит фрагмент традиционного рисунка с фиджийского саронга. Третий тип – черная хлопковая бязь, обильно украшенная вискозной вышивкой и нитками декоративного бисера, вероятнее всего, привезенного с Бали, Индонезия.
Чуть позже, утром, в новостях прошли отчеты о протестах в Китае и Индии в связи с возможным наплывом беженцев из Австралии. В отношениях с этими странами мы давно сожгли мосты. А вот традиционные союзники относятся к нам с большим сочувствием. Но и у этих стран масса своих проблем, и они не менее, чем мы, растеряны перед лицом неумолимой опасности.
Что произойдет с миром, в котором иссякнут ресурсы, а многие страны станут совершенно необитаемыми? Куда должен отправиться в поисках нового дома целый континент, все двадцать три миллиона (конечно, меньше, если учесть тех, кто погибнет при катастрофе)? Мы не говорим и о тех людях, в других странах, кто погибнет от более отдаленных последствий удара. Население только в одной Японии приближается к ста тридцати миллионам человек.
Можно ли ожидать, что щедрость и сочувствие к ближнему станут принципом жизни в ситуации, когда каждый из нас вынужден будет бороться за жизнь?
Блок двенадцать – нечто уникальное. Три типа тканей, из которых он состоит, гораздо старше, чем прочие материалы, из которых состоит лоскутное одеяло. Самый старый – льняное полотно, датируемое началом двадцатого века, значительно пожелтевшее от времени. На нем мелкие складки и ручная вышивка, характерная для крестильных рубашек того времени. Хлопковая набивная ткань с растительным рисунком относится к семидесятым годам двадцатого века. Третий фрагмент – синтетическая ткань с морскими мотивами, что говорит о том, что он имеет отношение к одежде мальчика, жившего в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века.
Мы с Гэвином заканчиваем ланч, когда звонит телефон. Пьем вино из бутылки, припасенной в буфете. Нет необходимости хранить его.
В телефонной трубке – мама.
– Привет, дорогая! – говорит она солнечным тоном, который принимает всегда, когда хочет меня на что-нибудь напрячь.
«Это мама», – показываю я губами Гэвину и закатываю глаза.
– Я думаю, нам следует поговорить о том, что мы все будем делать, – произносит она.
В первый момент я не понимаю, о чем идет речь.
– Что мы будем делать когда? – спрашиваю я.
– Куда мы поедем, когда, – отвечает мама. В голосе ее неожиданно начинает сквозить обеспокоенность.
– О! – и я смотрю на Гэвина. Тот хмурится.
– Мы с Гэвином думаем уехать завтра, до выходных. Чтобы не попасть в пробки. К пятнице, наверное, будем уже в Аделаиде.
Тишина.
– Вы едете одни?
Мне приходится соврать:
– Нет, мама.
Слишком поздно. На той стороне линии – тяжелый вздох.
– Вы же собирались… – ее голос дрожит. – Вы не подумали о том, чтобы помочь мне с отцом? А как быть с твоим братом?
– Успокойся, мама, – говорю я. – Я как раз собиралась позвонить.
Ложь.
– Я тебе перезвоню. Успокойся. Я тебя люблю.
Правда.
Я отключаюсь. Несколько мгновений чувство вины непереносимо, но потом его вытесняет неожиданный порыв ярости. Как она могла думать, что меня могут занимать вещи, не имеющие отношения к безопасности моих детей? Мне хотелось крикнуть ей: «Позаботься о себе самой!»
Моя злость исчезает так же быстро, как и появляется. Я не отрываясь смотрю на телефон, зажатый в руке.
Как могла я забыть о собственной матери? Как я могла злиться на нее за то, что она захотела поехать с нами? Захотела быть вместе с внуками?
Более ужасной вещи произойти не могло. Именно туда ведет меня необходимость? И всех нас тоже? Неужели мы потеряем всякую способность заботиться о ком-либо, кроме себя? Я поступаю так с собственной матерью – что же нам ожидать по отношению к себе от наших друзей? От соотечественников на другом конце страны? От всего остального мира?
Гэвин протягивает руку через кухонную стойку.
– Поезжай к ним, собирай их, – говорит он.
В его голосе – дрожание, которого я прежде не слышала.
– Семья должна быть вместе.
Он встречается со мной взглядом, хотя его глаза полны слез. Родители Гэвина в Брисбене, за двести километров от нас к северу. Он их может никогда не увидеть.
Лоскутное одеяло Джесси замечательно тем, что пережило катастрофу падения огромного астероида и все трагические события последующих десятилетий. Чем интересен этот образчик рукоделия, так это тем, что он открывает нам своеобразное окно в жизнь австралийских семей начала двадцать первого века. Мы ничего не узнаем ни о Джесси, ни о ее семье, ни о том, где она провела свое детство. Но во фрагментах ткани, из которых мать Джесси сшила это лоскутное одеяло, мы видим отблеск детства этой девочки. И кое-что еще: это одеяло представляет собой свидетельство той любви, что питала к Джесси ее мать, свидетельство, которое смогло пережить одну из самых страшных мировых катастроф и дожить до наших дней. Мы можем только размышлять об истории маленькой девочки, для которой было сделано это лоскутное одеяло и надеяться, что она, как и одеяло, пережила катастрофу.
Бен Х. Уинтерс[10]
Бен Х. Уинтерс. Его роман «The Last Policeman» удостоен «The Edgar Award» и «Amazon.com Best Book 2012». Другие работы: «The Secret Life of Ms. Finkleman» (номинировался на «The Edgar Award»), сиквел «The Mystery of the Missing Everything», психологический триллер «Bedbugs», два пародийных романа: «Sense and Sensibility and Sea Monsters» (бестселлер «Нью-Йорк таймс») и «Android Karenina». Журналист, драматург. Живет в Индианаполисе и на сайте BenHWinters.com.
Небеса спускаются на Землю
Пи медленно поднимается на ноги, покачиваясь и испытывая покалывание во всех частях тела; невозможный, немыслимый голос Бога заполняет все ее существо.
«СЕЙЧАС!» – говорит Бог, и громовой голос, мелодичный и мощный как басовые ноты органа, разносится по окрестностям, подобно звуку канонады.
«СЕЙЧАС НАЧНЕМ!»
Только представьте себе, что она должна чувствовать: наконец, после ожидания длиной в жизнь в ее сознании – и ошибки быть не может – звучит величественный всепобеждающий голос всемогущего Бога.
Выпрямившись, ошеломленная Пи стоит, превозмогая дрожь, и, осматриваясь, вглядывается в пространство по ту сторону стены, где на окраинах мерцает огонь костров. Сзади нее – башни города. Она не видит Бога; она знает, что он не явится ей воочию. Смущенная и подавленная, Пи понимает: Бог невидим, но слышим. Именно так Его всегда описывали те, кого она знала – Бог вездесущ, но не для желающих видеть, а для понимающих и принимающих.
Пи не видит Его, но наконец – как долго она ждала этого! – слышит. Слышит, как Он говорит, как голос Его разносится вокруг подобно волнам бесконечного океана.
«ГОТОВА ЛИ ТЫ ПРИНЯТЬ МЕНЯ, КАК Я ПРИНЯЛ ТЕБЯ, ДИТЯ МОЕ?»
О, этот голос, уверенный и сильный. Голос зверя, голос святого, голос нежного, готового приласкать гиганта. После стольких лет отсутствия этот голос звучит как легкое дуновение ветерка, щекочущего поверхность спокойного пруда. После горя, страданий и страха последних двух дней он смягчает ей душу и возвращает ей жизнь. Подняв голову, Пи вдыхает запах кипящей серы, несущийся с окраин. Она все еще стоит у стены, куда они с Робертом носили тела, чтобы похоронить. Они поставили себе задачу похоронить все трупы, тела всех людей в мире, за исключением собственных. Но потом Роберт неожиданно напал на нее, чтобы и ее причислить к уже захороненным, но в ней неожиданно родились невероятные силы и, повинуясь инстинкту, Пи использовала их, перебросив Роберта через ограду, где и он стал жертвой смерти.
Теперь все это кажется сном, от которого она наконец пробудилась. Голос Бога – это новый день. Голос Бога – это занавес, поднятый над миром мертвых.
«МЫ СОЗДАДИМ НОВЫЙ МИР», – говорит Бог, и его голос звучит как колокол, возвещающий приход нового дня. Роберта больше нет, и никого больше нет, и осталась только она, одна – тринадцати лет от роду, последний человек в этом мире, и наконец – с Богом, которого она ждала так долго.
«ТЕПЕРЬ ТЫ ЕДИНА И НЕДЕЛИМА, А ПОТОМУ МИР МОЖЕТ НАЧАТЬСЯ», – говорит Бог, и голос Его звучит словно колокол.
– Но что это значит? – шепчет Пи.
«РАБОТА, ДИТЯ МОЕ. ПОРА БРАТЬСЯ ЗА РАБОТУ».
Волна радости охватывает Пи. Ну, конечно же! Да! Именно так! За работу!
Она отворачивается от стены, окружающей окраины, и, повернувшись, быстро идет к городу.
Все умерли вчера утром. Все слышали голос Бога; все, но не Пи. Несколько лет назад Бог начал говорить людям мира, когда и как они должны «обратиться в обратимое», и вчера все повиновались. Теперь же жива только Пи, и она держит путь через оставленный позади мир, назад, в опустевший город, чувствуя, как наливаются в ней силы, с каждым шагом все более уверенная в себе, все более мощная и властная.
Потому что наконец Бог говорил с ней. Не и с ней тоже. А только с ней.
«ДИТЯ МОЕ!» – говорит Бог, и, остановившись, Пи оборачивается и поднимает голову, словно хочет принять в себя все сияние солнца.
«ВСЕ ПРИШЛО В УПАДОК».
На мгновение ей овладевает беспокойство. Она морщит лоб и моргает. Мир пугает Пи, и она не понимает, что Бог имеет в виду. Но Бог лишь повторяет: «УПАДОК!» И тяжкая печаль звучит в его голосе. Упадок.
Но стоит Пи войти в город, как она уясняет, что имел в виду Бог. Не в том дело, что все умерли и мир опустел. Мир всегда пребывал в упадке, и именно это Пи видит теперь; всегда, но она этого не замечала.
Она продолжает идти – туда и сюда, поворачивая на перекрестках налево и направо, обходя пустые автомобили, пробираясь под тентами у входа в безлюдные магазины. Бог не сказал, куда ей идти, она сама выбирает свой маршрут.